Но она уже привыкла к большим недовесам, и ей было теперь ни за что не вернуться обратно. С тех пор она стала непрерывно с весами хамить, и это не могло пройти совсем незамеченным.
Зине надо бы тогда призадуматься — хотя бы над вопросом о худых и о толстых. Зина, конечно, всегда замечала, что толстые легче относятся к своему недовесу, что им даже не жалко кило или двух, но все же толстых она недовешивала меньше, как ни странно, потому что толстые к ней относились с доверием, словно к своей.
И худые, разумеется, ее уличили. Как-то раз они собрали небольшую, худощавую группу и, взвесившись на других весах, за четыре квартала, побежали скорей друг за другом, отнесли без потерь себя вешаться к Зине, — и у Зины, конечно, был большой недовес.
Тут же Зину вызвали в их, весовую, контору и велели в резкой форме совсем уходить от весов.
— Да они же пробежались, вот вес и упал! — пробовала Зина оправдать недовес. Но эта уловка ей ничуть не помогла.
— Ай, Шуманина, — качали головою в конторе. — Зачем уж так уж? Посмотри на них получше, они такие худые! Ты бы с тех принимала, которые поплотнее, мы бы, может, на это закрыли глаза. Разве мало в нашем городе упитанных людей? Им, в удельном отношении, это все же полегче.
— Да я… — говорила Зина, и сама не понимая, как же это с ней вышло, но Зину не слушали. Ее навсегда устранили с весов.
Эта потеря любимого дела совсем у ней расстроила что-то внутри. Зина похудела — так, что больно глядеть. Зинин муж на глазах терял любимую, привычную жену, которая уходила неизвестно куда, растворялась. Он сдерживал себя, не показывал виду и только ночами метался во сне. Зина, конечно, не могла не замечать его страданий. Она долго думала и купила домашние небольшие весы.
— Приходите взвеситься, — предлагала Зина жалобно всем соседям по дому. — У меня весы точные, можно проверить!
Соседи Зину жалели, но на весы к ней не шли, опасались.
Зина зазывала детей со двора.
— Иди, конфетку дам! — обещала она. И дети к ней шли, она их взвесит и подарит конфетку. Но детей ей было обвешивать жалко. Даже, напротив, Зина им слегка прибавляла, от чего она, понятно, худела еще.
Тогда начала Зина взвешивать мужа. Муж смотрел на нее с весов с огромной любовью и жалостью, собираясь ничего не пожалеть из своего организма жене. И Зина с горя недовешивала мужу, как хотела, однако от мужа ничего к ней не шло, она по-прежнему продолжала худеть и худеть.
Как вдруг однажды Зина попробовала взвешивать себя самою. Как всегда, она значительно себя недовесила, но при этом недовес перешел не куда-нибудь, а опять к ней самой. Зина стала взвешивать себя ежедневно. Взвесит, недовесит — но это снова возвращается к ней, в ее здоровье. Прибавки, конечно, от такого не жди, но хотя бы худеть перестала, и ладно.
То-то было радости в семье у Шуманиных! И на радостях Зина даже вновь располнела — конечно, не совсем, но хотя бы слегка, — и уж это пополнение вполне удержала, с помощью все тех же, дорогих ей весов.
Человек в мятой шляпе
Сегодня вечером жена надела красивое платье, изобразила легкое волнение щипцами в волосах, но никуда не позвала меня из дома. И платье, и волнение волос она надела для меня одного, для семейной нашей жизни, которая проходит в чистоте и разумно.
Теперь она только что разоспалась посреди отведенной для этого ночи. Она спала, будто слегка торопилась, в сладком, блаженном поту, как ребенок. Хороший сон всегда исторгал из нее эту нежную влагу.
Но вдруг среди тихой, надежной ночи раздался звонок в нашу дверь. Я вскочил.
— Кто? Кто там? Что надо? — спросил я глухо через дверь.
— Человек такой, в шляпе, не сюда зашел? — спросили оттуда.
— Поимейте совесть, люди спят! Никто сюда не входил.
— Человек такой, Петя, на голове шляпа мятая? А куда же он зашел? — сказали из-за двери, и все замолчало.
Ну почему, почему позвонили как раз в нашу дверь? Дом большой, лестница длинная, площадки широкие, на них выходит по многу дверей, — а позвонили в нашу тихую дверь, затерянную между всех остальных?
Неожиданно выше этажом, точно над нашей постелью, заходили шаги и мгновенно после этого застучала кровать. Человек в мятой шляпе, стало быть, зашел этажом выше нас.
Кровать стучала почему-то очень долго, вдруг что-то грохнуло, будто спрыгнуло на пол, но сейчас же опять застучало, как прежде. Никаких человеческих сил не могло бы хватить на такое стучанье.
И тут я заметил: стук продолжается так же надежно, а возле стука кто-то расхаживает взад и вперед. Так значит, точно, человек в мятой шляпе зашел как раз туда. И значит, человека в шляпе догнали — вернее, именно сейчас догоняют.
Больше сегодня я заснуть не смогу.
Значит, это само уже. идет в нашу дверь, уже стучится, пока еще не он, не сам человек в мятой шляпе, а лишь догоняющий, сбившись со следа.
«Но будет, будет время, — с горечью думаю я в темноте, — когда войдет к нам сюда и эта самая шляпа. И вряд ли мы сможем ее не впустить.»
Мир детский
Тот дом, где сам я недавно стал жить, — такой же, как все остальные дома, во всех других городах. Он шумен, часто празднует, в будни и в праздник, часто ссорится, устает, работая кто где работает.
Что бы я ни рассказал вам про этот мой дом, все будет правда, но и все будет ложь. потому что всякая частная правда есть ложь.
Например, тетя Настя, встречаясь, говорит Ивановой:
— Сегодня все субботницы ринулись в баню, потому что будет интересный телевизор. Нам же, пятничным, нельзя и помыться.
А Иванова ей второй раз рассказывает, как кто-то вчера долго шел за ней по темной нашей улице, преследуя свою цель. И если послушать Иванову, то весь наш мир только того и желает, как бы догнать ее в темной улице и сделать что-то такое, чего она давно от него ожидает. А если послушать тетю Настю, то окажется, будто бы все желают лишь одного — сговориться и прийти вместе в баню в тот самый день, когда она, тетя Настя, привыкла мирно помыть свое тело.
Но стоит тихо посидеть на скамейке часок, и уже включаешься в мир детский, в мир старушечий, мир материн, мир небольших, выводимых на воздух собачек — тоже мир не настоящий, то есть настоящий, но частичный, в своей естественной чистоте, в своем сплошном материнстве, ибо вот появляется в этом мире мужчина, он идет с работы, в полотняных штанах, с пиджаком, подвешенным меж локтем и подмышкой, кто-то кричит ему папой, вызывая подходящую на это улыбку, которая тут же и стирается, постояв сколько может, и вот уже яростно шепчет о чем-то тои матери, что недавно было только мать, да и все, что-то такое меж них происходит, чего на эту площадку не пустят, зашепчут, унесут при себе — но что тоже есть, тоже мир, тоже часть.
Васенька
Как-то Коля Федин задержался у Катьки Шаровой в дому. Один только раз они с ней пошутили и сразу придумали Васеньку. Назавтра стала Катька поправляться и поправляться. Все это видят, и решили на Ивана Тимофеева, то есть что она поправляется от него. Иван с ней на пару ездит в озеро уже третий год.
— Да нет, — сомневается кто-то. — Иван, он серьезный. Он не пошутит.
— Серьезный, верно, — соглашаются все. — Да ведь третий год вдвоем ездят в озеро. Там вдвоем что хошь можно выдумать, а не то что Васеньку.
Иван гулял до той поры с Зоей Тушиной, а тут она Ивана сейчас же отбросила. «Вы там в озере с Катькой Шарухой придумали Васеньку, а я ходи с тобой». «Зоя, — говорит Иван. — Да я же с Катькой не грешил, я серьезный.» Но Зоя Ивана берет под сомнение и к себе не приглашает. Тогда пошел Иван к Катьке и говорит:
— Ты что же меня позоришь? Я ведь с тобой не грешен. Ты же знаешь сама, от кого виновата.
Катька вышла в на народ и прямо всем в глаза сказала:
— Не говорите на Ивана, Иван не виноват, это мы с Колей Фединым пошутили и что-то, вроде, придумали.
И Коля Федин тоже не отрекается, чего ему отрекаться? Правда, Колина мать предлагает, чтобы он на Шарухе женился, раз у них получилась эта шутка, но Коля не хочет.
— Что ты, мама, — говорит. — Посмотри меня в зеркале, я на что тебе зеркало из города вез? Ведь я ей не пара, я ловкий, оживленный, а она гляди какая неповоротливая, толстая, ну в общем, верно — Шаруха.
Это правда, потому что Коля Федин парень очень заманчивый.
Шарухе за ним никогда не угнаться, хотя у нее уже есть одна дочка, Клавка, восемь лет с половиной.
— Ну, а если Васенька родится? — спрашивает Колина мать. — Что тогда?
— Ну, а что же тогда? — отвечает ей Коля. — Будет Васенька, да и все, и хорошо. Пускай его будет.
И пошел опять танцевать, не стал жениться на Катьке.
Через несколько времени, и правда, получился у Шарухи Васенька, и очень хороший, удачный, весь в Колю Федина. Ведь надо же, с одного только разу — и Васенька, да еще такой славный. Другие год стараются, а выходит еле-еле, так себе, какая-нибудь Валька захудалая или Петька сопливый.
Растет Васенька быстро, ему, конечно, сказали, что папа его Коля Федин. Да он бы мог и в зеркале это узнать, когда в школу пойдет, — до того он совсем точный Коля, ну прямо носит по деревне Колино лицо на своей голове.
Коля с Васенькой тоже всегда очень ласковый. Придет Васенька на танцы, проберется между ног прямо к Коле и тянет снизу его за штанину. А Коля спрашивает:
— Чего тебе, Васенька? Подожди, Васенька, танец окончу и поговорим.
Окончит танец, девку отпустит и разговаривает с Васенькой.
Один раз Васеньку, конечно, научили. Пришел он, тянет Колю за штанину, говорит, что выучил песню и просит эту песню послушать. Коля танец окончил и присел, чтобы слушать. Васенька и спел ему куплет:
— На чем, на чем морщина, Васенька? — спрашивает Коля ласков о.
— На хрену, — отвечает Васенька, так ясно отвечает, трудную букву говорит, как большой, с перекатом. А другие в эти годы ни одной целой буквы во рту не имеют. Но и тут не женился Коля Федин на Катьке.
Скоро пришел из тюрьмы Катькин муж, Яша Осин. Яша был политический, дезертир, отбывал восемь лет. Он, конечно, Васеньку Катьке простил, потому что ему было некуда возвращаться.
— Я восемь лет не находился дома, она была молодая, и я ей прощаю, потому что всего один раз пошутила.
Но Васенька не признавал Яшу папой, хотя тот старался. Купит Васеньке гостинец, его спрашивают: «Кто тебе, Васенька, это купил?» А он отвечает: «Клавкин папа». Еле заставили говорить Яше папой.
— Кто тебе, Васенька, — скажут, — купил?
Он тогда уйдет за занавеску, молчит, а потом сквозь зубы ответит, безо всякой охоты:
— Ну, папа.
Коля Федин после тоже женился, и сын у него был, и две дочки, но все в жену, а в него уже не было детей, не получались, все, видно, в Васеньку ушло, хотя и с одного несерьезного, случайного разу.
Всемирный праздник
Этот праздник проводится в начале весны. Нет, этот праздник не объединяет людей с одинаковой профессией в нашем труде. Он не перекликает каких-нибудь разбросанных всюду социальных людей. Он не соединяет по возрасту — только одних молодых, только каких-нибудь отцов или только детей. Он не объединяет по вере, по способностям, по силе убеждений; по цвету организма или форме носов.
Но это и не какой-нибудь праздник, отмечающий календарь или начало погоды на свете. Этот праздник действительно соединяет людей во всем мире, хотя людей и не всех, а одну половину. Короче, он объединяет всех женщин, от мала до велика, всех стран и всех противоположностей, какие только есть. Это праздник всеобщего женского человечества мира — международный женский день восьмого марта.
— Ура нашим женщинам! — кричат мужчины в этот день за столом и целуют наших женщин, которым ура.
Что же, этот праздник, выходит, совсем не идейный? Веселись, пой, гуляй, — а ни за какую идею? Просто, получается, ради прелестей женских, ради девичьих прелестей, особо прелестных, хотя бы уже недоступных по вашему возрасту?
— Ура, — кричишь, — нашим женщинам! — И никого не целуешь.
Но дело, оказывается, совершенно не в том — целуешь ты или же нет эту праздничную прелесть, потому что все же праздник на редкость идейный.
Он идейный, так как женщины соединяются не за здорово просто живешь на земле. Они объединяются в международный женский коллектив восьмое марта, но не на основе своего ослабленного пола. Чего им соединяться на такой одинаковой, неинтересной им основе?
Этот праздник демонстрирует сплошной всемирный женский патриотизм. Правда, их патриотизм слегка направлен меж собой друг на друга. Голландский, например, — он направлен на датский. Датский, в свою очередь, опять же на голландский. Шведский, как вы понимаете, на ближний норвежский. И конечно, норвежский обратно на шведский. Французский женский — на женский немецкий. Женский немецкий — на тот же английский. Английский — на испанский, испанский на американский, а американский, как известно, на всех. И так далее.
Вроде бы странно, что они объединяются на такой основе, не-пригодной для всеобщего единства по причине вражды. Но вот ведь, надо же! — на ней они все же хорошо соединяются, коллектив с коллектив ом.
И только нашлась одна какая-то Элен — если не ошибаюсь — Колеи, которая не была в этот день патриоткой.
— Элен Колен, вы патриотка? — спрашивают ее за столом.
— Нет, — говорит Элен. — Я за мир.
— За мир-то за мир, — говорят возмущенные женщины. — Мы нес за него, за одного, на то мы и женщины, на то мы и матери. Но ведь бывают войны разные, или вы не слыхали?
— Нет, а я против всякой войны, — отвечает Элен, улыбаясь наивно, улыбаясь, как ей кажется, женственно.
Но все с возмущением выгнали Элен Колен из-за патриотического вкусного стола. Так ей и надо. Женщины мира хорошо понимают, что лишенная патриотизма эта самая Элен — как ее — Колен не может с ними никогда соединиться. Она лишена понимания женщин всех стран. Она лишена понимания и мужчин всего мира. Мужчины, не видя Элен объединенной в женское человечество, не имеют к ней интереса, так как начинают понемногу сомневаться, а правда ли эта Элен — существо под одеждою женское. А каждый раз проверять не совсем интересно.
Надо сказать, что и мы с вами тоже осуждаем Элен. Мы знаем, что тот, кто не входит ни в какой коллектив и, казалось бы, от этого никому не враждебен — тот как раз и есть всем и каждому враг. И хотя вливаясь в один коллектив патриоток, Элен от всех остальных, как нам кажется, сразу отъединится, но лишь в коллективе она соединится со всем прочим миром, как мужским, так и женским. Отъединяясь — соединяешься. Не отъединяясь не будешь соединен, потому что не отъединяясь растворишься, а растворившись не соединишься. Соединившись, конечно, отъединишься, но зато не растворишься, а не растворишься — тогда будешь связан со всеми, оставаясь в то же время при всем при своем.
Вот идет современный молодой человек. И встречает где-нибудь на Невском Элен. Глаза у ней блестят, чулки международные, словно у прочего всемирного коллектива хорошеньких женщин; все, что можно, ничем у нее не прикрыто, а что прикрыто — еще соблазнительней проступает на каждом шагу.
— Ах, что за девушка! — говорит ей взволнованный молодой человек, преграждая дорогу. — Может, это и плохо, но мне бы хотелось прямо тут, не отходя от тротуара, познакомиться с вами и все рассказать о себе.
— Ах, как жалко, — отвечает Элен, виновато потупя глаза. — Но я, понимаете, не совсем патриотка.
— Как не патриотка?! — изумляется молодой человек, который никогда еще такого не встречал в своей жизни. — Может, вы даже не входите в мировой коллектив?