— Все понятно, ошибка… случайность… сумасшедшая ночь… Чего в жизни не бывает… Верно, зачем такое помнить?.. Вот только как мне забыть, кто отец моего ребенка, если он вдруг изволит народиться… — И она повесила трубку.
После той ночи он два раза видел Ингу, когда она как эндокринолог приезжала осматривать больных. В присутствии других врачей. Инга вела себя с ним вежливо, была любезна, как всегда, так что никто не догадывался, какая пропасть уже зияла между ними, и Дмитрия сильно тронуло это ее благородство, и он вначале все никак не мог освободиться от чувства вины перед нею. И только теперь, после поездки к заливу, его уже меньше мучило угрызение совести, он, хотя еще смутно, но понимал, что пришло к нему нечто настоящее, и оттого сказал Жоре спокойно:
— Пусть ждет, я не возражаю.
— Ах, так это правда?.. — удивился Жора, не скрывая радости. — Я-то думал, что Инга фантазирует.
— Наверное, правда, — согласился Дмитрий. — Хотя я точно пока не знаю, она сама молчит.
Жора стряхнул пепел с сигареты, ухмыльнулся довольный:
— Да-а, выходит, не чисто, друг мой, работаешь… следы оставляешь…
— Это уж кто как умеет, каждому свое, — буркнул Дмитрий.
— Что верно, то верно, — согласился Жора. — Однако характер у нее дай боже, ты будь готов ко всякому…
Дмитрий посмотрел на его квадратные сверкающие очки с дымчатыми стеклами, с явным безразличием спросил:
— Ты что имеешь в виду?
— Ну, может быть, запугивать начнет…
— В партийную организацию напишет?..
— Не думаю, вряд ли, — усомнился Жора. — Сейчас это не модно, там по-другому стали смотреть на такие дела… Да и амбиция ей не позволит… но карьере твоей помешать может… А впрочем, кто ее знает…
Шли они медленно, стараясь держаться в тени лип, которые росли вдоль тротуара, и, утомленные жарой, неохотно, скорее по привычке, дымили сигаретами. Поглядывая на противоположную сторону улицы, где стояли высокие дома с эркерами и богатой лепкой по карнизам, Дмитрий сказал задумчиво:
— Мне ведь бояться, собственно, нечего. Карьера для меня не главное, а от ребенка я отказываться не собираюсь… Можешь передать ей так… раз уж она тебе во всем… доверяет.
— Так если он… народится, наверное, сразу поженитесь, — предположил Жора.
— Нет, этого не будет, — с твердостью в голосе ответил Дмитрий.
— А почему же? — по-настоящему изумился Жора. — Такую жену ищи — не найдешь… Живет в шикарной кооперативной квартире, дочь членкора, так сказать, без трех секунд академика… И пара какая — известный хирург и врач-эндокринолог!.. Любой позавидует!..
— Понимаешь, Жора, мы с тобой по-разному, видно, смотрим на эти вещи, — вздохнул Дмитрий. — Но в таком случае почему бы тебе не жениться на Инге? По-моему, пара будет ничуть не хуже. Оба кандидатами скоро станете, опять же, как ты говоришь, квартира у нее шикарная…
Жора вдруг приостановился, снял очки, зачем-то повертел в руках, будто искал в них какой дефект, и опять надел. С минуту шел молча, потом усмехнулся с ехидцей:
— Ну, ты хитер, Дима!.. Выходит, я… подбирать за тобой должен…
— Это ты напрасно, — без обиды сказал Дмитрий. — Если будет ребенок, я его заберу.
— А вдруг она не отдаст?
— Кори тогда ее, а не меня.
Жора вытер блестевший от пота лоб, комкая в руке носовой платок, напряженно усмехнулся:
— Вот на Люсьен я бы женился…
— Знаешь, Жора, ты не шути такими вещами… — вдруг посуровевшим голосом сказал Дмитрий.
Жора резко отщелкнул недокуренную сигарету точно в урну, которая была от них метрах в трех-четырех, суетливо поскреб прыщавый подбородок и с обидой вроде бы спросил:
— Я, выходит, не стою ее?
— Не знаю, скорее, она тебе не пара… Отец у Людмилки, учти, не академик, а пахарь… мужик…
— Ну, ты не оскорбляй меня!.. — вскипел Жора и, обидевшись, отвернулся, шел долго молча.
Метро уже было совсем близко, и улица заметно оживала. Люди хоть и вяло, не с той, присущей москвичам, торопливостью, но все-таки стекались к нему, а те, что выныривали из прохладного подземелья, наоборот, шустрее обычного прятались в тень от домов и деревьев и затем подолгу ждали автобусов и троллейбусов, которые в знойные дни не шибко спешили.
Пройдя еще немного, они услышали милицейский свисток и увидели, как в конце сквера трое мальчишек в пионерских галстуках и с красными повязками на рукавах подбежали к полной немолодой женщине и пытались схватить ее за руки. Женщина вначале вырывалась, отталкивая детей, но те вскоре вцепились в нее, как клещи, и повисли на руках.
— Воровку, что ли, сцапали?.. — недоумевал Жора.
— Улицу не там перешла, вот ее и заграбастали, — догадался Дмитрий.
— Ты прав, гляди, к милиционеру повели.
— Вот кому надо голову отрывать, а не Яшке! — возмутился Дмитрий. — Горе-воспитатели, черт бы их побрал, на какое дело детишек приспособили. Им сейчас в речке полоскаться, по лесу бегать, а не жариться тут на раскаленном асфальте. Одно дело грачей с поля гонять, огород полоть или, скажем, лекарственные травы собирать, а другое дело взрослых воспитывать. Где это видано, как говорит моя мать, чтобы яйца курицу учили…
— А-а, брось ты, не горячись по пустякам… — безразлично махнул рукой Жора. — Мало ли еще глупостей…
— То-то и оно!.. — не унимался Дмитрий. — Столько дураков развелось, столько они наворочали, что умным только и забот — их завалы расчищать…
У метро они постояли под высокими колоннами, где робко дышал сквознячок, пробиравшийся из открытых дверей станции. Дмитрий тут опять вспомнил про Чижова и попросил Жору почаще к нему наведываться, а коль будет надобность, немедленно звонить. И тот согласно кивал, обещая все исполнить.
IX
В зале было тихо и пусто, пока Катя подстригала последнего клиента, все мастера ушли домой. Только Глеб Романович возился у своего стола, то выдвигая, то задвигая ящики. Было похоже, он что-то потерял. Да еще в подсобке изредка звякала приборами тетя Поля, которая все мыла и чистила всегда с вечера.
— Глеб Романович, что вы там все ищете? — спросила кассирша Валя, которая тоже собиралась домой и стояла у зеркала, поправляя прическу. — Уж не выжидаете ли вы, пока я уйду?
— А вы мне не мешаете, — недовольно буркнул Глеб Романович и опять задвигал ящиками.
Валя пожала плечами, усмехнулась:
— Как знать, как ведать, вы у нас человек скрытный. Вдруг Катю провожать прицелились, час поздний, девушка молодая… Только это жестоко с вашей стороны, я тоже еще в молодых прописана, а мне, выходит, в одиночку топать светит.
Глеб Романович перестал двигать ящики, строго посмотрел на Валю, но сказать ничего не успел. В это время в зал вошел шустрый молодой мужчина, и мастер посчитал, что не стоит при постороннем вступать в перепалку с острой на язык Валей.
— Люди добрые, выручайте, — взмолился вошедший. — Я понимаю, что опоздал, но прошу все-таки подстричь в порядке исключения. Видите ли, я киношник и завтра чуть свет лечу в Монте-Карло.
— Вы хотя бы что-нибудь другое придумали, — сказала Валя. — А то кто бы ни пришел после десяти, каждый за границу уезжает. И обязательно рано утром. Вчера в это время тоже двое ворвались, те в Алжир опаздывали. Мы вот с ней, — она кивнула в сторону Кати, — поверили, задержались, а они, когда подстриглись, и про Алжир свой забыли. Сидят, речи ведут, потом еще в провожатые напрашивались.
— Что вы, я не обманываю, — стал уверять киношник. — Вот у меня и паспорт заграничный. — Он полез в один карман, в другой. — Ах, к сожалению, дома оставил. Но я действительно улетаю, вот клянусь честью. А как я могу таким лохмачом приехать? Страну нашу буду позорить.
Киношник с виду казался человеком приличным, одет он был опрятно, его белые брюки ребрились свежими стрелками, светлые туфли были недавно начищены, на груди висела кинокамера. И Валино подозрение вдруг сменилось сочувствием: видно, человек в самом деле улетает, а подстричься вовремя не успел.
— Я кассирша, — сказала Валя. — Вы просите мастеров, вот Глеба Романовича, Катю.
Глеб Романович тотчас выключил свет над своим столом, быстро снял халат и, повернувшись к киношнику, резко сказал:
— Гражданин почтенный, рекомендую вам оставить зал. Мы тоже люди, а не лошади, хотя и последним дается отдых. Парикмахерская давно закрыта, рабочий день у нас закончился, а вы узрели, что уборщица забыла закрыть двери, и врываетесь сюда в одиннадцатом часу, начинаете уговаривать людей нарушать закон.
Но киношник все-таки не уходил, он обнял кинокамеру и молча поглядывал на Катю, которая прибирала на своем столе.
— Что вы ждете? — недовольно спросил Глеб Романович. — Я не собираюсь вас стричь.
— Может быть, девушка согласится?.. — переминаясь с ноги на ногу, сказал киношник.
Глеб Романович энергично бросил халат на спинку кресла, подошел к зеркалу, одернул пиджак и, глянув на стенные часы, что показывали половину одиннадцатого, безразлично сказал:
— Не знаю, не знаю, мое дело маленькое, я ушел. Будьте здоровы и не падайте над морем — оно глубокое.
Он взял портфель, который заменял ему хозяйственную сумку и всегда был до отказа набит продуктами, перекинул плащ через плечо и вышел.
— Садитесь, что с вами поделаешь, — сказала Катя киношнику.
Валя была довольна, что Катя согласилась его подстричь. Ведь человек за границу едет, а разве можно туда явиться таким обросшим. Но и Катю ей было жалко, отстоять всю смену на ногах — дело нелегкое. Да еще какое нервное напряжение: попробуй угодить каждому, если все стали капризные, обидчивые. И чтобы Катя впредь не была слишком уж доброй, Валя сердито сказала:
— Последний раз на удочку попадаюсь. Больше ни на минуту не задержусь, хватит. Уже который день из-за тебя домой в двенадцать прихожу.
— А ты получи с него да уходи, — посоветовала Катя. — Что тебе зря время терять.
Взяв с клиента деньги за стрижку и одеколон «Кармен», Валя стала собираться. Перед уходом она заглянула в подсобку к тете Поле, о чем-то с ней тихо поговорила. Катя догадалась, что Валя наказывала тете Поле присмотреть, как бы киношник не обидел ее, Катю. Недаром, когда Валя ушла, тетя Поля вдруг запела какую-то старую песню, в которой часто повторялись слова: «Сокол быстрый, сокол ясный, а принес одно несчастье». Таким образом она давала понять киношнику, что Катя не одна на всю парикмахерскую, что рядом тут еще она, тетя Поля.
А киношник вроде и не собирался обижать Катю. Едва Валя ушла, он разговорился, стал угощать ее конфетами, жевательной резинкой. Катя отказалась от конфет, но киношник все равно положил ей на столик и «Мишек» и «Столичных». При этом он рассказал смешную историю с конфетами, какая у него случилась в самолете во время одной из заграничных поездок, и Катя поняла, что он за рубежом бывает чаще, чем она за городом.
— Устал я от заграничных поездок, — пожаловался он Кате. — Надоело все это — визы, таможенный досмотр, чужие запахи в гостиницах. Вы представить себе не можете, с какой неохотой я улетаю.
— Многим это нравится, — сказала Катя. — У нас Глеб Романович съездил туристом в Италию, так уже третий месяц все рассказывает, как там интересно.
— Это от человека зависит, другой и навсегда готов там остаться. А вот я уже на второй день тоскую по Москве, по дому. Вы сами-то бывали за рубежом?
— Нет, что вы, — смутилась Катя. — Я дальше Загорска нигде не была.
— О, сама чистота и святость! — восторженно произнес киношник. — А вам хочется куда-нибудь поехать, скажем, в Париж, Лондон или Рим?
— Пока я об этом не думала, — честно призналась Катя.
— Очень хорошо, и не думайте, и никуда не ездите. Чем меньше чужого увидите, тем чище душой будете. Да, да, поверьте мне. Я столько всего тамошнего насмотрелся, что порой жить не хочется. Страшно и стыдно за человека, когда видишь его коварные изощрения.
Катя не во всем была с ним согласна, но что-то в его словах подкупало, казалось ей истиной. И она уже с уважением смотрела на этого человека, боясь все больше, что ее стрижка ему не понравится. А под конец Катя так разволновалась, что ее руки похолодели и едва слушались, когда она, освежив волосы киношника одеколоном, стала его причесывать.
Вскоре киношник заглянул в зеркало, как-то мимолетно и нехотя, потом еще посмотрел, на этот раз подольше, с некоторой оживленностью в глазах, и вдруг просиял весь, хлопнув ладонями по подлокотникам, воскликнул:
— Бог ты мой, в лучших салонах мира так не подстригают!.. Дайте ваши руки, я их расцелую…
Катя растерялась, отринула быстро в сторону, все ее лицо залило краской. А киношник, едва не вываливаясь из кресла, протягивал к ней руки, словно вымаливал милостыню, на одной ноте все повторял:
— Прошу ваши руки… Прошу ваши руки…
Услышав эти восклицания, из подсобки вышла тетя Поля, волоча за собой половую щетку на длинной палке. Она недовольно метнула взгляд в сторону киношника, со значением крякнула и принялась подметать пол. Тот разом погрустнел, заерзал в кресле, обращаясь к тете Поле, сказал:
— Вот, мамаша, весь мир я объехал, но такого мастера еще не встречал. Полюбуйтесь, красавца из меня, сделала.
Тетя Поля, не переставая водить щеткой по полу, сердито буркнула:
— Скажите на милость, Америку открыл. Без вас мне неизвестно было, что у нее золотые руки. А вы бы не рассиживались тут зазря, коли вас обслужили. Вон скоро одиннадцать, девке домой давно пора, а вы все байки разные…
Киношник нехотя встал с кресла, поправил перед зеркалом галстук и собрался было уходить, но вдруг повернулся к Кате, неожиданно предложил:
— Давайте я вас сниму для пробы. Мы как раз такую девушку на одну роль ищем. Покажу режиссеру, думается, вы можете подойти. Знаете, после Шукшина стало модно приглашать в кино неартистов.
— Нет, нет, не стоит трудиться, — решительно замотала головой Катя. — Кино как-нибудь без меня обойдется.
— Это вы напрасно. Ведь вы не только красивая, у вас на редкость фотогеничное лицо. Я уверен, режиссер вами бы наверняка заинтересовался.
— Пускай ваш режиссер другими интересуется, у кого головы на плечах нету, — встряла тетя Поля и с силой стукнула щеткой о пол. — Не хватало ей в артистки еще, чтоб по рукам потом пойти. Знаю я ваших артисток, меняют они мужчин чаще перчаток… Вы, голубчик, лучше идите своей дорогой, а нашу не топчите…
Киношник опять обнял камеру, висевшую на груди, с видом обиженного сказал:
— Вы, мамаша, зря на меня рассердились. Я с добрым намерением предложил девушке испытать счастье. А если она не желает, то кто ж ее станет неволить.
— Правильно она делает, — одобрила тетя Поля. — По моему разумению, такой молодой да красивой незачем мыкаться за счастьем. Оно само ее отыщет.
— Теперь я всегда у вас буду подстригаться, — глядя на Катю, сказал киношник. — Так и знайте. Вот вернусь из-за рубежа, обязательно к вам приду. — Он еще раз посмотрел в зеркало, чуть пригладил ладонью волосы и ушел.
Катя тоже стала собираться домой, но тут сверкнула молния, раскатился долгий гром, и сильный дождь обрушился на город. Тетя Поля поспешно закрыла все форточки, крестясь и приговаривая: «Господи, прости», заметалась по салону с испуганными глазами, не зная, куда спрятаться. Наконец она выбежала в зал ожидания и забилась в кассовую будку, откуда не было видно ослепительно-пугающих вспышек молнии и куда не так сильно доносились удары грома.
Вскоре Катя вошла в будку, стала заговаривать с тетей Полей, которая сидела в углу на корточках, но та угрюмо молчала и была ровно невменяемая. При каждом очередном треске грома она тихо ойкала, крепче зажимала уши ладонями, пригибала голову к коленям. А едва гром стих, тетя Поля пришла в себя, засуетилась, ища что-нибудь теплое для Кати. Она откуда-то вытащила свою старую вязаную кофту, предлагая ее Кате, стала уговаривать:
— Возьми, дочка, на плечи накинешь. Вон как понесло холодом после дождя.
— Спасибо, я не замерзну, — отказывалась Катя. — Вы лучше сами наденьте.