— На кой ляд мне-то, коли я дорогу перебежала — и дома.
Взяв кофту, Катя сняла туфли и выскочила на улицу, где еще сеял редкий затихающий дождь, которому она была рада. Ее босые ноги по щиколотку тонули в холодной воде, что не успевала стекать в водосточные сетки, было щекотно и немного больно ступать по жесткому камню асфальта, но она все-таки терпела: не хотелось ей купать под дождем новые туфли, надетые сегодня впервые. В конце дома она увидела красный «Москвич», из которого доносилась джазовая музыка, и как только поравнялась с машиной, ее дверца приоткрылась и знакомый голос позвал:
— Катя, садитесь, я вас подвезу…
Она опешила от неожиданной встречи с киношником, приостановилась, стыдливо глянула на свои босые ноги и, ничего не ответив, быстро пошла вдоль тротуара к трамвайной остановке. Красный «Москвич» в ту же минуту тронулся с места и медленно поехал по мостовой вслед за Катей. Поравнявшись с ней, киношник опустил в дверце стекло и стал опять приглашать ее в машину.
— Благодарю, мне тут недалеко, — крикнула ему на этот раз Катя и, увидев приближающийся трамвай, побежала к остановке.
Было уже начало двенадцатого, и народу в трамвае оказалось мало, от силы человек пятнадцать — двадцать. Никто из пассажиров не стоял, мест хватало с избытком, и Катя, войдя в трамвай, надела туфли, опустила в кассу деньги и тоже села. По привычке, что осталась еще со школьных лет, она посмотрела номер оторванного билета и огорчилась: сумма первых трех цифр и сумма последних была разной. Катя понимала, что ерунда все то, она не верила в счастливые билеты, но почему-то помимо ее воли в таких случаях какая-то толика обиды хоть на минуту да посещала ее. И напротив, если билет оказывался счастливым, опять же как-то само собой выходило, что она немного этому радовалась. Катя с небрежной досадливостью запихала билет в карман вязаной кофты и достала из сумочки письмо матери, которое получила еще утром. Она лишь виду не подавала Ивану Ивановичу, старалась быть при нем веселой, а на самом деле все время скучала по матери, иногда готова была расплакаться, если от той долго не приходило писем. На работе Катя уже читала последнее письмо матери, а сейчас опять его развернула, побежала глазами по строчкам, написанным родным почерком, таким аккуратным, будто ученическим.
«…Доченька моя милая, знала бы ты, как я тут скучаю без тебя, как болит мое сердце, что ты одна там, моя сиротиночка. Вся надежда у меня на Ивана Ивановича, на его добрую душу. Ты слушайся его во всем, он любит тебя, как дочку. Так и к родным не относятся, как относится он к нашей семье всю жизнь. Это такой уж человек, что живет для других, а о себе забывает. А судьба, эта слепая кошка, даже его не пощадила. Жалей ты его, береги. Мы с тобой у него теперь самые близкие, помни об этом всегда. Я не знаю как рада, что он, как ты пишешь, стал немного повеселее. Может, бог даст, выходишь старика… Порадовала ты меня, доченька, что сдала документы в авиационный. Как счастлив был бы твой отец, если б был жив, что тебя потянуло в авиацию. Я уверена, ты поступишь, голова у тебя умная, отцовская, недаром ты была в школе первым математиком. Это будет лучшим памятником отцу, если ты станешь авиатором… Здесь мне, уж признаюсь тебе, так скучно, так тяжко, хоть плачь. Не могу никак привыкнуть я к этим бесконечно длинным зимним ночам. Живешь как в колодце: ложишься — темно, встаешь — темно. А сейчас, наоборот, ночей не бывает, круглые сутки светло. Это тоже неприятно, такое чувство, будто ты в исподнем и все на тебя смотрят… Тоска совсем меня заела, кажется, не дождусь я сентября, не вытерплю де отпуска… Ладно, ты не верь мне, это все минутное. Жить тут можно, народ вокруг нас в основном неплохой, только уж слишком суровый. Но после отпуска я сюда не вернусь, довольно, хватила лиха. Больше я тебя одну не оставлю. Ведь я вся исстрадалась, что бросила тебя, сиротиночку. Ты ради бога береги себя, одна поздно не ходи, теперь везде столько хулиганов. И строже, смотри, будь там с разными парнями, молодежь нынче пошла всякая…»
От этих слов матери у Кати похолодело в груди, рука с письмом вздрогнула. Раньше-то мать никогда такое не писала, а сейчас будто чувствовала, что у дочери случилось в заливе, что она стала женщиной. Щеки Кати залила краска, она не могла представить, как теперь посмотрит в глаза матери, когда та приедет, как от нее утаит это. А вдруг у нее ребенок будет? Вот она и порадует мать, которая и так несчастна, мыкает горе в холодном краю. И Ивана Ивановича совсем доконает. Мать верит, если он рядом с ее дочерью, то ничего с ней не случится. А вот и случилось…
Мрачный с виду мужчина, что сидел напротив у окна, как-то странно поглядел на Катю, ухмыльнулся с непонятным смыслом и чуть покачал большой квадратной головой. Кате показалось, он догадывается, о чем она думает, и ее осуждает. Ну и пусть, пусть кто угодно ее осуждает, а она, опьяненная счастьем, не могла иначе. Катя спрятала письмо в сумочку, посмотрела на окно, по стеклам которого суетливо сбегали струйки воды, и снова порадовалась дождю, веря, что теперь оживут цветы в их палисаднике. А то она хоть и поливала цветы каждый день по два раза, утром и вечером, но те почему-то все хирели и хирели. В это лето солнце долгое время палило без роздыху, и не только цветы, даже трава на скверах посохла, деревья с июня стали ронять листья в желтую крапинку. А вот после дождичка опять все расцветет, зазеленеет.
Трамвай уже подходил к ее остановке, к тому самому островку, где в густой зелени деревьев таились нарядные деревянные домики, которых год от года оставалось меньше. Вокруг зеленого островка все плотнее сжималось кольцо из новых каменных построек, и Кате было жалко до слез этих уютных и еще вполне прочных домиков, безвинно приговоренных на глупую гибель. У нее всякий раз обрывалось сердце, когда к этакому деревянному крепышу подкатывал бульдозер и некоторое время не двигался, сердито урчал, словно заряжался злостью, а затем разбегался и с яростью вгрызался в стену. Она никак не могла понять, почему такие добротные домики безжалостно рушили, а не сберегали, не перевозили в другие места. Ведь достаточно было перетащить их за черту города, и они стояли бы еще и стояли, много лет дарили бы людям тепло в суровую зимнюю пору, а в знойные дни спасали бы москвичей от задымленной духоты.
Выйдя из трамвая, Катя опять собралась снять свои новые туфли, поскольку дождь еще слабо сеялся и воды на асфальте не убавлялось, но вдруг увидела перед собой знакомый красный «Москвич» и остановилась в растерянности: раньше ей и в голову не пришло, что этот киношник станет ее выслеживать. А тем временем машина резко затормозила, и сейчас же из нее выскочил киношник, подбежав к Кате, схватил ее за руку, с притворной вежливостью заговорил:
— Ай да Катюша!.. Ай да быстрый олень!.. Ну куда это вы от меня все убегаете?.. Зачем вы слушаете темную, отсталую старушку? Разве она что-нибудь смыслит в современной жизни?.. Это ваше счастье, что вы меня встретили. Какая умная девушка откажется от такой удачи?.. Я могу сделать из вас великую актрису, все люди будут вам завидовать, вы поедете по всем странам мира!..
Киношник на разные лады расписывал Катино будущее, а она слушала его вполуха и думала о том, как бы ей поскорее избавиться от этого хитрого дурака. Катя была доверчивая, не таила от людей свои мысли и всегда возмущалась вот такими хитрыми дураками, которых становилось с каждым годом почему-то больше. В свои девятнадцать лет она сумела понять, что эти люди, ни капли не имея ума, живут только хитростью, как звери. Притом они на редкость наглые, бессовестные, в любое время могут войти хоть к царю. Давно приметив, что все умные и порядочные люди, как правило, стыдятся сказать человеку в глаза: ты безбожно врешь, ты обманщик и жулик, я не верю ни одному твоему слову, хитрые дураки в этой стыдливости усматривают слабость, еще больше наглеют и нередко околпачивают умных. И самое печальное, что хитрые дураки никогда не переведутся, потому что рядом с ними живут умные.
Катя незаметно глянула в глубь переулка и увидела, что в их доме на кухне горит свет. Стало быть, Иван Иванович еще не спит и ждет ее. Она посочувствовала старику, который все никак не мог оправиться от горя и не встречал ее в палисаднике, как бывало раньше. Если бы сейчас в кустах крыжовника белела голова Ивана Ивановича, то она, конечно, вела бы себя с киношником намного смелее. А впрочем, она его не очень-то боялась, ну что с ней мог сделать такой узкоплечий, хилый мужчина? И Катя не собиралась с ним долго церемониться, ради чего она должна выслушивать его глупую болтовню. Она свободной рукой поправила сумочку, висевшую на плече, спокойно сказала:
— Вы, может быть, отпустите мою руку?..
— О, Катюша, ни за какие деньги! — воскликнул киношник и оглянулся назад, на свою машину, которая стояла у самого тротуара. — Милая моя, я объехал весь мир и знаю все уловки хорошеньких девушек. Поверьте мне, в Париже и Оттаве, в Сингапуре и Лондоне — повсюду они ведут себя одинаково. Вначале пугаются, пытаются убежать, а потом не знают как благодарить… Вы, пожалуйста, садитесь в машину, мы сейчас все обговорим…
Катя попробовала высвободить свою руку из руки киношника, но тот, оказывается, держал ее крепко, будто стискивал клещами. Ее даже удивило, что у такого тщедушного с виду мужчины столько силы в руках. Но это Катю особенно не испугало, напротив, она только оскорбилась, что какой-то случайный человек, которого она к тому же пожалела, задержалась из-за него на работе, вдруг удерживает ее силой вопреки ее воле.
— А вы не думаете, что мне это может не понравиться?.. — с прежним спокойствием спросила Катя, хотя внутри у нее постепенно начинало закипать.
— Помилуйте, пощадите!.. — притворно взмолился киношник. — Катюша, как вы можете такое мне говорить?.. Хорошо, хорошо, называйте это хоть насилием, как вам угодно, но, согласитесь, я ведь стараюсь не для себя, а во имя искусства и только для вас. Я хочу вас вывести на большую дорогу… Допустим, даже против вашей воли. Да, да, в искусстве такое случается. Ведь человек часто не знает своих возможностей… А мне как специалисту по кино видны ваши скрытые, скажем прямо, пока еще спящие задатки актрисы. Большой актрисы!.. И в это вы должны поверить, иначе ничего не получится. Вам надо развивать свой талант, а вы его безжалостно губите. Да, губите!.. Неужели вам нравится работать в парикмахерской? Вашими ли руками оглаживать вонючие бороды грубых мужиков, трогать нежными пальчиками их шелудивые головы?.. Быр-р-р!.. Как это можно? Просто позорно хорошеньким девушкам заниматься таким делом…
— А по-моему, позорно приставать на улице к незнакомой девушке, — резко оборвала его Катя.
— Пардон, Катюша, но этого требует моя профессия, я должен выискивать таланты из народа… — усмехнулся киношник и воровато поозирался по сторонам. Видимо, убедившись, что поблизости никого нет, он неожиданно обхватил Катю за талию и молча потянул к машине.
— Сейчас же уберите руки!.. Как вам не стыдно?.. — крикнула возмущенная Катя.
Но это ничуть не подействовало на киношника. По-прежнему не отпуская Катю, увлекая ее за собой, он постепенно упрямо пятился к машине и торопливо бормотал все в том же духе:
— Катюша, Катюша!.. Ну что вы такая дикая?.. Я желаю вам добра, пытаюсь помочь, а вы готовы кусаться… Я понимаю, на вашей работе невозможно долго оставаться порядочной… Ведь я не ошибусь, если скажу, что все официантки, продавщицы, парикмахерши, простите за откровенность, — порядочные шлюхи… Вот я и хочу вас вытащить из этого болота, открыть вам путь к большому экрану… Так почему вы бежите от своего счастья?.. Это же глупо, поймите!.. Мы сейчас прямо поедем к моему другу, я сделаю фотопробы, потом покажу режиссеру…
Они уже были у самой машины, когда киношник, чтобы открыть дверцу, на какое-то мгновенье отпустил Катину руку, и Катя сейчас же попыталась рвануться от него в сторону. При этом рука киношника соскользнула с ее талии, но он тут же успел ухватиться за край вязаной кофты, и та вдруг затрещала. Кате стало жалко старенькую кофту тети Поли, может быть, даже единственную, и у нее заколотилось сердце, спазмы сдавили горло, перекрывая дыхание, и она, страшно побледнев во гневе, со всей злостью ударила снизу под жиденькую бороденку киношника. Тот сразу как-то по-поросячьи хрюкнул и, выпуская из рука кофту, шмякнулся на мокрый асфальт. Катя с брезгливостью посмотрела на мешковато растянувшегося вдоль тротуара киношника и не спеша пошла к своему дому, где на кухне все светился огонек.
У самой калитки Катя с минуту постояла, прислушалась к непрочной тишине, какая бывает ночью в большом городе. Дождь уже совсем перестал, но с мокрых деревьев еще слетали отдельные капли, глухо шлепались в траву. Со стороны Останкинской телебашни доносился слабый шум уходящего к Ленинграду поезда. Потом резко взревела машина киношника, и сразу свет от ее фар заскользил по домам и деревьям улицы. Катя догадалась, что киношник развернулся и поехал обратно, к проспекту Мира.
X
С утра у них опять была тренировка, и Иван Иванович, забыв про свой возраст, с завидной виртуозностью кружил по прихожей, пружиня ноги в коленях и приподнимаясь на носки, все наскакивал и наскакивал на Катю, пока не стало темнеть в глазах, а сердце не зашлось в колотуне. Тут он с горечью отметил, что ничего в нем, кроме азарта, не осталось от того «непобедимого», как называли его на заводе, где всю жизнь проработал слесарем и чуть не до самой пенсии считался сильнейшим боксером. И когда он встал посреди «ринга», часто дыша и чувствуя, как пот со лба и висков скатывается горячими горошинами и теряется в бороде, в квартиру кто-то позвонил. Катя сняла боксерскую перчатку, открыла дверь.
Невысокая ростом, не по годам слишком пухленькая, вошла белокурая Оля Малышева, школьная подруга Кати, и, всплеснув руками, удивленно воскликнула:
— Боже мой, боксируют!.. С ума вы сошли!.. Разве женское это дело?.. Ну и девка смешная ты, Катюша, видно, одна на всю Москву такая… Иван Иванович, хотя бы вы ее на ум-разум наставили!..
— А я как раз рад, что Катюша боксом занялась, — еще часто дыша, сказал Иван Иванович. — Ведь прежде что за руки у нее были — тростинки худосочные. Несет она, бывало, воду цветы поливать, а я глаза закрываю, боюсь, вот-вот тростинки переломятся… А сейчас, глядите, руки как руки.
Это верно, Катя всегда была худенькая, длинноногая и настолько прямая и гибкая, что ребята в школе прозвали ее «бамбучинкой». Оля даже втайне завидовала редкой стройности подруги, поскольку сама слишком рано налилась, поползла вширь, что ее немало удручало. К тому же кто-то из мальчишек ее тоже окрестил, но не так уж лестно — «бисквитиком». И прав Иван Иванович, руки у Катюши были в самом деле шибко тонкие, с проступающими на запястьях косточками, а теперь чуть-чуть округлились. И вообще в последнее время Катя заметно изменилась, все в ней в меру развилось, выровнялось и отдельно ничто не кричало о себе, она стала прямо красавицей.
— Конечно, сила в руках ей не повредит, — согласилась Оля. — Разные автоматы за нас, женщин, пока мало чего делают…
Иван Иванович одобрительно кивнул и, забросив перчатки на полку, ушел в ванную принимать душ. Катя повела подругу в свою комнату, на ходу ее коря, почему та долго не показывала глаз, сожалея, что дружба у них постепенно хиреет. Оля пыталась ее разуверить, хотя и сама видела, так оно и было.
Много лет подряд они жили рядом на тихой зеленой улице в Останкино. Подружки вместе были в детском саду, учились в одной школе, ни в каком классе не засиживаясь, летом уезжали в пионерский лагерь под Звенигород. Позже часами простаивали в очередях за билетами в Большой театр, бегали в Третьяковку, катались на коньках по аллее фонтанов Выставки. Слава богу, что интересы у них совпадали: куда хотелось одной, туда тянуло и другую, что любила первая, то нравилось и второй. У них было общее даже в том, что обе жили без отцов. Малышев давно ушел из семьи, перебрался в другой город, и Оля его совсем не знала; примерно тогда погиб отец и у Кати, которого она помнила, но слишком уж смутно. Две овдовевшие женщины с той поры потянулись одна к другой и сделали все, чтобы сдружить своих девочек.