— Погоди минуту, сейчас найду… Ага, вот — «легкодоступная».
Лукерья покачала головой, горестно сказала:
— Стало быть, по рукам ходит…
— Оно, может, и не совсем так… — пытался успокоить Лукерью Тимофей Поликарпович, хотя сам тоже считал, избранница сына, видно, шибко вольного поведения.
Растерявшись вконец, они судили-рядили по-всякому: то винили сына, который с жиру бесится, совсем зазнался, отбился от родителей, забыл свою деревню, раз в два года к ним приезжает; то не верили, чтоб их Дмитрий, такой умный и ученый, оказался слепцом, выбрал себе в жены пустую, гулящую девку; то сетовали на дочь-верхоглядку, что она как следует не разобралась в невесте и написала им сгоряча; то понимали ее тревогу и слезы, ведь зазря она не встанет на пути к счастью брата. Но, разумеется, ни один из этих доводов им не казался столь верным, чтоб прочно за него ухватиться, или столь нелепым, чтоб совсем с ним не считаться. И только в одном каждый был абсолютно уверен: надо отправляться в Москву.
А вот ехать-то туда никто из них и не хотел. Лукерья из-за своей полной неграмотности вообще боялась городов, она в своем районном центре и то блудила. И, видимо, на почве этой боязни, когда там бывала, у нее всегда случалось расстройство желудка, и она только и бегала по общественным туалетам, которых в небольших городах, как известно, раз-два, и обчелся. Лукерья в райцентре обычно все вертелась в пределах одного пятачка, вблизи городского парка, где была уборная, и ничего не успевала купить: ни боты резиновые, ни посуду какую, ни лекарства. В то время как их деревенские бабы бегали по промтоварным магазинам, разным мастерским, Лукерья, словно обложенный зверь, все петляла около парка. Из-за этого она и в Москве не бывала, хотя сын и дочка не раз ее звали в гости.
В отличие от жены Тимофей Поликарпович повидал белого свету немало. Он и Выборг брал в финскую кампанию, и по украинским городам прошел дважды, на восток и на запад, и Братиславу отвоевывал от немцев, и в Прагу на танке ворвался… А вот и он не любил никуда уезжать из деревни, поскольку боялся оставлять без пригляда своих пчел.
Правда, лет шесть назад Дмитрий как-то заманил его на два дня в Москву, когда был еще студентом, жил в общежитии, так старик и до сих пор не может простить себе, что поддался уговору сына. Как назло, в его отсутствие улетел тогда с пасеки рой. Накануне Тимофей Поликарпович был на пчельнике, осмотрел дотошно ульи, и все вроде было спокойно, а едва уехал — рой на следующий день и улетел. Ребятишки потом хвастались, что видели его; играли они в ивняке над речкой и вдруг смотрят: летит над ними черная туча. Держался рой чуть выше деревьев, и шел от него какой-то печально-тревожный, ровный гуд.
Теперь, конечно, трудно сказать, уберег бы тот рой Тимофей Поликарпович, будь он дома, но сам пчеловод иначе и думать не смеет — уберег бы. И многие ему верят, поскольку о пчелах он знает все: и когда у них бывают брачные танцы, и чем их лечить от разных болезней, и как сделать, чтобы пчелы чужую матку за родную приняли… А местный парикмахер Митрофаныч еще подозревает, что Тимофей Поликарпович может заговаривать пчел. И старик его в этом не разуверяет, толкует, пусть, мол, своим умом до сути дойдет.
В колдовскую силу пчеловода Митрофаныч поверил летом прошлого года. Тогда Тимофею Поликарповичу, давно знавшему, что парикмахер сильно боится пчел, пришло в голову подшутить над ним, и он нарвал какого-то лишь ему ведомого растения и натер им бороду. Пчелы, которые обожают его так же, как кошки валерьянку, ясное дело, в момент облепили бороду и сидят себе тихо, наслаждаются милым им запахом. Сотни три пчел, а может, все четыре, поселилось ему на бороду. И вот Тимофей Поликарпович возьми да и пойди в таком виде в парикмахерскую, заявился он туда и молвит жалобным голосом:
— Спасай, дорогой, зажрали… Будь добрый, обстриги срочно бороду, а то ведь помру…
У Митрофаныча, разумеется, глаза от страха на лоб вылезли, он, пятясь от него, закричал:
— Марш отсюда!.. Ты и меня погубишь… Беги в пруд немедля, от этой окаянной животины только в воде спасенье…
— Не успею добежать… — сказал Тимофей Поликарпович и с печалью добавил: — У меня в глазах уже темнеет… и сердце, кажись, лопается…
И тут Митрофаныч так подхватился, что быстрее молнии очутился на улице. Откуда только прыть у него взялась, так шустро он и в молодости, видно, не бегал. А Тимофей Поликарпович тоже из парикмахерской выскочил, нарочно пробежал за ним немного. Обернулся Митрофаныч, видит, тот за ним гонится, и сейчас же метнулся к пруду и прямо в белом халате и во всем, в чем был, бултыхнулся в воду и давай нырять, плавать разными зигзагами. Ну а Тимофей Поликарпович, наблюдая за его фортелями и хватаясь за живот от смеха, сел на берегу пруда и вполголоса запел: «Пчелы пашут, пчелы сеют…» Парикмахер тут решил тогда, что старому пчеловоду уже конец пришел, что это предсмертная песня его, и заорал во весь дух:
— Лю-ю-ди!.. На по-о-мо-ощь!..
Вот после этого случая и уверовал местный парикмахер, что Тимофей Поликарпович владеет колдовской силой, умеет заговаривать пчел.
— Тимоша, что делать-то, надо бы в Москву собираться? — спросила после долгого молчания поникшая Лукерья и представила, как страшно ей будет в этом огромном городе, где, по рассказам Люськи, придется ехать глубоко под землей.
Тимофей Поликарпович молча сложил Люськино письмо, втиснул его обратно в конверт и подумал, что, на худой конец, он может нынче оставить пасеку на Егорку Петухова. Ведь с помощником ему повезло, парнишка подвернулся толковый. Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло: поступал Егорка в институт и не сдал там чего-то, не одолел конкурса. Вот и ходит он в подручных у него, малец башковитый, с налету все схватывает, а главное, пчел шибко любит. Его уже никуда от них не отворотишь, по себе он знал, коль человек заболел пчелами, то это навсегда, на всю жизнь.
— А что тут голову ломать… ведь сын родной, — сказал он спокойно. — Так вот, Лукерья, готовься в дорогу… Гостинца там собери, медку маленько, с огорода чего-нибудь…
— Придумал, чем удивить… — возразила Лукерья, считая наивной затею мужа. — У них там, в столице, на разные фрукты заморские не глядят, а мы огурцов притащим.
Но Тимофей Поликарпович стоял на своем и толковал так, что не согласиться с ним было трудно.
— Как бы там ни было, — говорил он, — а с пустыми руками все одно негоже, не по-русски вроде… Да и то верно, наш гостинец любого дороже, он из родительского дому, где они впервые небушко голубое увидели, по травушке босиком бегали… Вот пусть хоть вспомнят, что не без роду и племени они, что вскормила, вспоила их земля наша древняя, новгородская… Так что собирайся, а я к бригадиру загляну, узнаю, когда завтра машины пойдут на станцию.
Скоро Тимофей Поликарпович, сменив парусиновую куртку на рубашку-косоворотку, отправился к бригадиру, а Лукерья пошла на огород выбрать засветло крепких молодых огурцов, помидоров, что покраснее да повиднее. Потом спустилась в погреб, наполнила литровую банку лучшим медом, майским, который собран с первых весенних цветов, самых душистых, нежных, еще не угнетенных жарким солнцем.
Позже Лукерья открыла шкаф, думая, во что обрядить себя и мужа. Дома-то что ни надень, все сойдет, кто теперь на них, стариков, глаза пялит. Вон Тимофей, считай, окромя своей куртки, и одежки не знает, годами ее носит, и хоть бы что. А тут в Москву едут, к детям ученым, стыдно им будет, ежели мать с отцом кое-как одеты. Она достала из шкафа свою розовую кофту из тонкой шерсти, которую два года назад привез ей Дмитрий, юбку широкую и длинную, чуть не до самых пят, новые черные туфли на низком каблуке. Тимофею приготовила белую рубашку из холстинки, с карманом на груди, брюки светло-серые, летние ботинки-плетенки и соломенную шляпу.
Едва она закончила сборы, успела отнести мешанки поросенку, который давно визжал на разные голоса, будто его резали, да загнала в сарай кур, бродивших по двору, вернулся Тимофей Поликарпович, сказал, что поедут они на машине, которая возит молоко на станцию, а другого транспорта завтра не будет; шофер Ванюшка Ползунков посадит ее к себе в кабину, ему, Тимофею Поликарповичу, придется трястись в кузове.
Потом Лукерья пошла к соседке, попросила ее, пока они будут в Москве, покормить поросенка, поглядеть, чтобы не забрела в огород какая скотина, да шугануть проклятого ястреба, если тот вздумает таскать цыплят. А когда вернулась, собрала поужинать, и они, как всегда, сели за стол, но есть им не хотелось, и никто из них в этом открыто не сознавался. Лукерья отсутствие аппетита объяснила тем, что поздно пообедала, а Тимофей Поликарпович сказал, будто Егорка перед вечером угостил его молодой картошкой с малосольными огурцами. Вместо ужина они выпили по стакану кислого молока и потом еще долго не ложились, не зная, чем себя занять, потерянно бродили по избе, заранее чувствуя неловкость, что приедут так неожиданно, и понимая, какой трудный разговор предстоит им с сыном.
Рано утром они захватили сумки с гостинцем и, нарядные, вышли за ворота, стали ждать машину, поскольку она должна ехать на станцию мимо их дома. Минут через десять в конце улицы вырос клуб белой пыли, который все поднимался кверху и быстро катился вперед. Они догадались, что это гонит Ванюшка, и действительно, скоро он подъехал, распахнув дверцу машины, зычным голосом крикнул:
— Прошу, граждане, занимать мягкие места!..
Тимофей Поликарпович тут же помог Лукерье забраться в кабину, а сам хотел лезть в кузов, но Ванюшка велел и ему садиться рядом. Зная, что дорога до станции сильно разбита, как говорят, страшнее ада, шофер пожалел старика, которого в кузове могло крепко прищемить бидонами, по-глупому покалечить.
Только тронулись с места, Ванюшка, легко и вроде бы небрежно вращая баранку, первым делом спросил:
— Дядя Тимофей, так, говоришь, Димка жениться собрался?.. Это великое дело… давно пора… Ему сколько стукнуло, двадцать шесть?
— Нет, двадцать восемь уже… — поправила Лукерья.
— Да, ведь он на два года старше меня, — присвистнул Ванюшка. — Ну тогда и вовсе пора… Молодая жена ему сына родит, опять же радость… Вон мой такое выкаблучивает!.. Выдающийся брезгливец растет, чистоплюй вонючий… Лимонад сосет только из горлышка. А попробуй возьми у него бутылку и отпей глоток — что тут будет!.. Такой рев поднимет, паршивец, хоть уши затыкай и из дому беги… Потом пить ни за что не станет из этой бутылки, подавай ему новую. Во характер, прямо жуть, в кого такой уродился?.. Два года, а уже требует: то ему дай, то ему подай. Видно, начальник из него вырастет на погибель людям. Я его так и зову: Мишка — высокая шишка.
— Дети нас повторяют… — заметил Тимофей Поликарпович.
— Нет, ты это брось, дядя Тимофей, — не согласился с ним Ванюшка. — Я таким не был, чтоб родным батей брезгать…
Они давно выехали из деревни, и теперь кругом были поля с зеленым овсом, с отцветающей картошкой, с налившейся озимой пшеницей, которая на высоких местах уже несмело, будто с оглядкой, начинала желтеть. Дорога становилась все хуже, машину поминутно подбрасывало, кособочило то на одну, то на другую сторону, бидоны с молоком в кузове погромыхивали, стучали о борта. Лукерья, ухватившись за поручень на приборной доске, совсем сгорбилась, притихла и с испугом смотрела перед собой.
— Мне надо вдвойне платить, — усмехнулся Ванюшка. — Я ведь еще и масло сбиваю…
Тимофей Поликарпович, слушая его, согласно кивал головой, а Лукерья что-то начала вдруг с беспокойством ерзать на сиденье, чаще поглядывать по сторонам, словно чего-то искала. Под носом и на лбу у нее заблестели капельки пота, которые она время от времени вытирала ладонью. А когда слева к дороге вплотную подступил лес, она, сильно смущаясь, попросила Ванюшку остановить машину.
— Это можно, всегда можно, — сказал Ванюшка и надавил на тормоз, прижался к обочине. — Давай, тетка Лукерья, сбегай в лесок, погляди, дятел всех птенцов поставил на крыло?
Лукерья уловила насмешку в словах Ванюшки, но промолчала, она была рада-радешенька, что дотерпела до леса, и по-молодому выскользнула из машины, торопливо перелезла через канаву и сразу скрылась в ближнем орешнике. Над опушкой сейчас же взвилась сорока, застрекотала во всю глотку и полетела в глубь леса, понесла новость пернатым собратьям.
Ванюшка тоже вышел из машины, поднял капот, отвернул крышку на радиаторе и посмотрел, много ли в нем воды. Затем что-то потрогал в моторе. По тому веселому посвистыванью, с каким он садился в кабину, Тимофей Поликарпович понял, что с машиной все в порядке и они, видать, доедут без всяких бед, которые нередко стерегут людей на плохих дорогах.
Когда Лукерья вернулась, села на свое место, Ванюшка глянул на часы и быстрее погнал машину. Это испугало Лукерью, она подумала, что из-за нее Ванюшка опоздает на базу, ведь до станции еще не близко, а ну как опять живот у нее схватит. Она чувствовала, с животом дело худо, все урчало в нем что-то и повизгивало, будто сидели там голодные щенята и, скуля жалобно, искали сучью сиську. И Лукерья вся сжалась, втиснулась глубже в сиденье, надеясь, что так меньше ее будет трясти.
Тянувшийся слева лес неожиданно кончился, дорога свернула в луговину, зеленеющую отавой клевера, а потом выскочила на взгорок с липовой рощей, позади которой виднелись избы, невысокая круглая башня. По другую сторону рощи почти к самой дороге выбежало длинное строение из серого кирпича, новое, еще без крыши, с незастекленными редкими окнами.
— Ты погляди, колхоз богатый, а народу тоже негусто, — сказал Ванюшка, обращаясь к Тимофею Поликарповичу. — Вон ферму-то чужаков пригласили строить… С Кавказа, говорят, аж приехали… Да оно что, в «Заре» денег много, а заплати побольше, так хоть с Камчатки прикатят.
— А откуда в «Заре» твоей народу много быть, — отвечая Ванюшке, рассуждал Тимофей Поликарпович. — Будто он дорогу не знает в город. Да везде молодые одинаковы, бегут из деревни и пятки не смазывают. Не могу я все в голову взять, что за сила отворотила человека от земли, на которой он родился и в которую в конце пути опять уйдет… Однако вот что я тебе скажу, как бы там ни было, а не дело это, когда люди из такой дали сюда приезжают. Хоть, по слухам, строят они на совесть, спасибо им, а все одно не дело это… И не дело потому, что нет за ним будущего…
Ванюшка вдруг рассмеялся, что поначалу обидело старика (неужто он толковал о пустом?), оставив одну руку на баранке, другой поскреб затылок и сказал:
— Ну и народ веселый эти кавказцы, куда там… Неделю назад ехал я вот так же мимо, и пить до смерти захотелось. Ну завернул к ним на стройку и прошу воды. Один высунулся из оконного проема, голый по пояс, грудь, как шуба, — вся в волосах, и спрашивает: «Дорогой, какое обожаешь, «Цинандали» или «Саперави»?» Я толкую, за рулем, мол, я, мне бы простую аш-два-о. А он потряс кудрявой головой, вроде бы сочувствуя мне, и отвечает: «Такой мы не угощаем, такую сам бери. Вон в той красной будке бак с водой».
— Нет, не дело это, не дело… — твердил опять свое Тимофей Поликарпович. — Недаром нашлись умные люди, вспомнили про земли, что, можно сказать, под самым сердцем России нашей, до которых рукой подать… И пускай трудно склеивать разбитое, да сила народа все одолеет.
Лукерья, забившаяся в угол кабины, сидела молча, нервно облизывала побледневшие губы. Лицо ее как-то осунулось, нос сильно заострился, глаза еще глубже ушли в подлобье. Изредка поглядывая на нее, Тимофей Поликарпович уже пожалел, что не отговорил ее ехать в Москву. Ведь совсем доконает ее этот живот. А все от нервов, все из-за переживаний. Пускай не была она на войне, да все одно лиха хватила немало. Считай, девчонкой осталась одна в большой чужой семье, когда забрали его на финскую. Потом почти без передыха война с немцами. Семь лет подряд без мужа жила, в колхозе всякую работу на плечах своих жидких вынесла. И не согнулась, выдюжила баба русская, потом еще сына и дочку родила… Обидно только, что дети родные отбились от дому, насовсем гнездо свое покинули. Ну, Дмитрию еще простительно, тот хоть ученым стал, а Люська после института могла бы домой вернуться, учительнице и на селе место найдется. Так нет, она и мыслей таких в голове не держит.