* * *
1
Элитный клуб: Стриптиз провинциальный,—
лощёный блеск мелованных телес.
Официант столь вежливо-нахальный,
как чернецом прикинувшийся бес.
Сухие микрофонные певички,
до бёдер обнажившие бока.
Миллионер вкушает по привычке
руками парового судака.
Диетами подвяленные дамы
шампанское глотают в один дых...
Имущие, они не видят сраму,
когда едят и пьют за четверых,
когда потом на чёрном "мерседесе",
чуть кривуляя, движутся домой,
и отдаёт им честь на бойком месте
покой их берегущий постовой.
2
Средь богатых, так же, как средь сирых,
я с тревогой думаю опять:
тяжела некрасовская лира —
некому теперь её поднять.
ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ
— Уймись, метель! Какую уйму снега
на улицы ты за ночь нанесла!
Ну как мне на базар тащить телегу
торгового святого ремесла?
30
Раз не дотащишь — шмотки не повесишь,
а не повесишь, значит, — не продашь,
и очень скоро потеряешь в весе:
на прожитьё доход уходит наш.
Ты думаешь, коль я предприниматель,
то у меня все с "зеленью" чулки?
Предприниматель — это заниматель,
трубящий на налоги и долги!
А те, кто потеряли тыщам цену,
мобильниками гладя по лицу,
из грязной тени выйдя в бизнесмены,
стригут меня, как всякую овцу.
ЧИН
В грозном здании управы
в кресле с номером один
восседает величаво
дорогой казённый чин.
Разбирая с напряженьем
косных мыслей дурелом,
чин подписывает веленья
ценным "паркера" пером...
Чин идёт по коридору.
Чин выходит на крыльцо.
Чин на "мерсе" едет в город,
затемнив стеклом лицо.
31
Чин восплыл в свою квартиру:
араратский пьёт коньяк,
ест телятину без жиру,
в Интернете ловит бяк...
Всё для чина. Всё по чину.
Всех пред чинную личину!
БРАТВА
В углах притихли фраера,
топя трусливость глаз в стакане,—
братва, внучонок Октября,
гуляет нынче в ресторане.
Бушлатов нет. Есть пиджаки,
но сняты, брошены на спинки,—
и с каждой щурятся руки
на нас весёлые картинки.
Грудь колесом, кулак с ведро,
короткострижены, скуласты;
ещё б повесить на бедро
могучий маузер и баста!..
А, впрочем, есть, отнюдь не два,
но не таскают их впустую,
не зря же празднует братва
экспроприацию буржуя.
* * *
Милицейская дежурка:
плечи кутая в тужурку,
капитан, как дыроколом,
составляет протоколы
32
на бомжей, на хулиганов,
потрошителей карманов...
Прут казённые слова,
пухнет ими голова.
Капитан бы бросил службу,
да жильё семейству нужно,—
вот и тянет, как бурлак,
свою лямку так и сяк,
день и ночь при тусклом свете,
на чаю и сигарете...
В выходные водку пьёт,
только, падла, не берёт.
ЧУБАЙСИАДА
Клубятся нервы вдоль обочин,
комками катятся в туман:
электротранспорт обесточен —
муниципальный пуст карман.
Идолище электросилы,
мгновеньям пик оставив ток,
воткнул смирительные вилы
нетрудовому люду в бок.
Ну что ж, бреди, дыши туманом,
болезни сидные лечи
да береги свои карманы —
в толпе шныряют щипачи.
33
ВДВОЁМ
Мы — два тощих немеющих тела,
героином налившие кровь,
но прожгла нам сердца до предела
неземная друг к другу любовь.
На двоих мука ломки как проза,
подлый поиск заклятий земных;
но и счастье несущая доза,
видит Небо, всегда на двоих...
В жадном мире, где правит железо,
одноцветны восход и закат,
потому и сползаем мы в бездну
так, как шишки по склону скользят.
Но, сплетя неразрывные руки,
озаряемы чёрным огнём,
мы пойдём на посмертные муки,
знает Небо, навеки вдвоём!
СТАРЫЙ ДВОР
Тупик двора: стальные двери
подъездов, в каждой — домофон;
как будто кровью из артерий
кирпич на стенах окроплён;
ни деревца, ни клумб июля —
в асфальт успели закатать;
все окна в плотных бельмах тюля,
как в них живут — не разгадать;
на верхних — форточки закрыты,
решётки — в первых этажах...
Центр города, здесь лишь бандиты
и жулики пинают страх.
34
Да мусорный контейнер старый,
бистро крысиной всей братвы,
с утра опухшие клошары
копают в поисках жратвы...
И друг, встречая нас у входа
в подъезд, бормочет от ума:
"Бандитам целый мир — свобода,
а нам лишь в доме не тюрьма".
ПОЭТ
Памяти С. Лукина
В головах у нас баксы и рублики
да азарт предприимчивых дел...
А ему просто хочется бублика,
потому что два дня он не ел,
или хлеба обычного чёрного
с крупной солью и свежей водой,
или пару картох, запечённых
на углях под горячей золой.
Мимо брызжут "тойоты" и "опели",
предлагают с лотков пирожки,
но в кармане рубахи заштопанной
у него лишь в чернилах листки.
В них ломаются строки, как прутики,
свеже-юной листвою шурша,
и сияет, как майские лютики,
возлюбившая честность душа...
Вспоминает печального Гамсуна:
запах рыбы, сводящий живот...
А у нас в головах меж пегасами
воровская малина цветёт.
35
НА ПЛОЩАДИ
У проститутки юбка красная
и губы, крашенные мглой...
А жизнь сверкает безобразная
вкруг проститутки площадной,
автомобильная, железная,
к любви и совести глуха,
круговращаемая бездною
неутолимого греха.
ТОСКА МАГАЗИННАЯ
Бессонная тоска ночного магазина:
в витринах спят сыры, селёдки, апельсины,
спят хвостики колбас, и, как большие птицы,
не закрывая глаз, спят, стоя, продавщицы;
и лишь тоска не спит, блестит стеклянным оком
компотов и повидл, тушёнок, вин и соков,
в горячих дросселях урчит и чёрной кошкой
по залу шебуршит, садится у окошка.
А за окном — зима в перинности сугробов,
зола замёрзших звёзд... Тоску съедает злоба;
она, скрывая масть, идёт на склад, не дышит,
и хищно щерит пасть над тёплым трупом мыши.
БОМЖ
— Счастья искал, а не груду червонцев;
радостей звал, а накликал беду...
Снегом хрустя, под нахохленным солнцем
старый и нищий сквозь город иду.
36
Не для меня золотые витрины,
рокот авто и трамвайная нить,
грязной сумой пригорбативши спину,
роюсь в помойках, чтоб смерть отдалить...
Вымерзли чувства и мысли пропали,
все улетели туда, где тепло...
Ночь коротаю в крысином подвале,
коль со свечой, то, считай, повезло.
Город для вас; для меня здесь — пустыня:
взгляды людские летят сквозь меня...
Старый и нищий, живу я отныне
правдой далёкой Судного дня.
* * *
Как мерзка мной любимая жизнь
в этом городе вывесок ярких!
Волжской влаги лиловая слизь,
мшелоствольные дряхлые парки,
нищета неуютных дворов
даже в мае уныния множат;
и как рожи из адских миров,
под зонтами все лица прохожих...
Божьей волей в России родясь,
я нашёл слишком бледное небо,
но зачем-то ценю её грязь
и привык к вечной чёрствости хлеба.
Потому, приходя раньше всех
в бедный храм на заре воскресенья,
37
я молю отпустить, словно грех,
эту чёрную грусть омерзенья.
Растилайся ж, дождливый дымок,
над долиной, унылой как лапоть!
Научить ты смеятся не мог.
Научи хоть в черёмухи плакать.
ЗОЯ КОСМОДЕМЬЯНСКАЯ
"Фанатик,— так её теперь назвали,—
зомбирована, Сталину верна..."
Она ж об этом думала едва ли,
лишь верила,
что за спиной — страна;
что, грудь подставив под нацисткий молот,
она спасает общий русский кров...
Шипите, гады...
Рядом со Сцеволой
ей памятник отлит огнём веков!
ПОДЪЕЗД
Сутулый дворник /чуть за пятьдесят/,
сметя листву опавшую от дома,
в подъезд идёт, метлу торчком неся;
ему в нём всё с младенчества знакомо:
перил ржавелых мерный колотун,
облезлость стен в автографах минетных,
трухлявость рам...
Какой вдыхатель лун
нарёк подъездом этот ход для бедных?
38
Но привязалось слово, не сорвёшь —
в нём и мечта о собственных колёсах,
и памяти услужливая ложь
о шансах, что использованы косо...
Придёт в квартиру, снимет дряхлый плащ,
на газ поставит чахлую картошку:
"Плевать, что жизнь не очень удалась,
всё к пенсии скребётся понемножку".
МАМА
1
На зелёных обоях линялых
пыльной ветхости жёлтый налёт.
Под плакучим, как тьма, одеялом
моя старая мама живёт.
Не встаёт уж полгода с постели,
не хлопочет для нас у стола;
боль в глазах её, полных капели,
мне, как под ноготь злая игла.
Вы, хоть в мыслях, на тело примерьте
эти зябкие землю и твердь!..
Молит мама тихонько о смерти,
словно может спасти её смерть.
И любви моей бури и трубы
не прогонят ни боль, ни беду,
лишь ладонью, жестокой и грубой,
нежно с щёк её слёзы сотру.
2
Господь накажет — мать простит:
по голове погладит грешной,
39
слезами лоб твой оросит,
словами боль твою утешит.
Стою над рыхлым бугорком
и белый свет глазам несносен,
надежд своих последний ком
с землёй на гроб бесстрастный бросив.
СЕСТРА
Всю жизнь минутного искала,
всю жизнь заветного ждала...
Но время новое настало:
жизнь улыбнулась и ушла.
Пастельно-нежные румяна
на белом холоде лица,
как подзакатные туманы,
скрывают подлинность конца.
Забавно быть в гробу красивой,
будить в родных сердцах печаль...
А над погостом ветер сивый
метёт в неведомую даль,
ворон взволнованных одышка,
мороза искренняя злость.
Окончен бал. Закрыта крышка.
Забит в неё последний гвоздь.
Земли багровые каменья
звенят, как бьются зеркала...
И что осталось? Лишь виденье
да то, чего всю жизнь ждала.
40
ОКРАИНА
1
То здесь, то там горелая изба
черно сверкает брёвнами без крыши:
сожгла её насильница-судьба,
рассеялись хозяева и мыши...
И вот на месте грустных пепелищ,
металлочерепицей золотея,
встают над ветхим скопищем жилищ
холёные хоромы богатеев.
Окраина, она теперь в цене
у суетных владельцев "мерседесов"
за лунное сиянье в тишине,
за воздух, не избывший запах леса.
И очень быстро с четырёх сторон,
чтоб в жизнь их не проникли наши взоры,
встают вокруг вместительных хором
угрюмые бетонные заборы.
И не поймут в спесивости своей
одаренные долларами лица —
отгородиться можно от людей,
но от судьбы нельзя отгородиться.
2
На старом доме крыша новая
блестит металлочерепицей,
а у крыльца свежетесового
на лицах взгляды, словно птицы.
Там парень с девушкой в халатике
сидят и смотрят в небо синее,
где ласточки, что акробатики,
небесных трюков вертят линии.
Молодожёны развалюшечку
купили, подновить стараются
и со столетним домом души их
к высокой жизни обновляются.
ГОСТИННЫЙ ДВОР
Гостинный двор: со всех сторон
ряды товаров улежалых,
пустых монет мгновенный звон,
шуршанье ассигнаций ржавых;
вперяясь пристально в толпу,
очасовели манекены...
Воскресный день, музейный пуп,
досуг по-бабьему нетленный:
всё оглядеть, всё общипать,
красуясь знанием материй;
купить для дочери тетрадь;
дублёнку нежную примерить;
идти домой, кроя в уме
секвестр семейного бюджета...
Мелькнёт весна в сплошной тюрьме,
пустая осень сменит лето...
Идёт и царственность в чертах,
бумажки в близости запретной;
с сухой небрежностью в глазах
приобретает мех заветный;
42
уходит прочь — не шаг, полёт...
А дома муж встречает кротко;
она, расщедрясь, выдаёт
последний сотенный на водку.
НАЧАЛЬНИК
Спесивость млела на губах
прокисшим молоком,
вальяжный взгляд, вальяжный взмах...
О, как он мне знаком!
На кресла властный постамент
чуть случай уронил,
стал человек, как монумент
заспинных косных сил.
Весь мир расчерчен, как кроссворд,
и только к власти страсть
ведёт по клеткам, словно чёрт
собачью щерит пасть...
Кому-то страшен, мне смешон
вальяжный господин;
я дунул, плюнул и ушёл
в улыбчивость равнин.
К ТАРАКАНУ
Здравствуй, рыжий таракан,
завсегдатай общепита;
ты ползёшь, от крошек пьян,
через стол борщом залитый.
43
Нужный путь для жидких ног,
чтобы, об пол шмякнув глухо,
в притемнённый уголок
уволочь орехом брюхо
и сквозь дрёму наблюдать,
шевеля во тьме усами,
как людей голодных рать
важно клацает зубами,
перекашивает рты,
раздувает дыней щёки —
очень жадны до еды
мы, которые двуноги.
Научи меня, аскет,
быть мудрей, чем время оно,
жить на паре крох котлет
или капельке бульона,
ибо пусто в кошельке
и кредит не обещают,
а стакан в моей руке
только зубы греет чаем.
Мы с тобой, считай, родня
при посредстве обезъяны.
Научи же, брат, меня
стать столовским тараканом!
1999-ый, "ЗАСТОЙ"
Ярославль, "перемычка", весна,