Когда мы уезжали, Читашвили долго тряс мою руку. И я, Николай Николаевич Скиридов, на пятьдесят четвертом году жизни узнал, что становлюсь совладельцем завода железобетонных изделий.
А теперь, Виктор, отвечу прямо «на твой запрос» о Сперанском, хотя мог бы доставить себе удовольствие порассуждать на тему: с чего бы это ты вдруг заинтересовался им?
Сперанский — врач лет тридцати, высокий, полный, с широкими покатыми плечами. У него рыжеватые редкие волосы. Он умен. Кажется, весьма сильно влюблен в Лидию Владимировну.
Хотя, как ты сам понимаешь, я — за тебя, должен признать, что он симпатичен.
В прошлом письме я не написал тебе, как реагировала Л.В. на твою записку. Она величественно (именно так, Виктор, — величественно) встала и, глядя на меня строго и холодно (вечно я отдуваюсь за тебя, Виктор!), приказала с постели не вставать и принимать дополнительно целую кучу лекарств…
Потом она кивнула мне, нежно (подчеркнуто нежно, Виктор!) взяла за руку Сперанского и сказала:
— Передайте вашему Виктору, что Сперанский всегда говорит интересные вещи. А у него, у вашего Виктора, в голове одни «нулевые циклы» — так у вас говорят? Вы слышите! — прикрикнула она. — Так и передайте!
Вот такие дела, дружище.
Чертежи бетонной установки я получил, но с пневматической подачей бетона у нас ничего не получается. Слушай, Виктор, вышли мне наложенным платежом, в пакете, своего изобретателя. А?
…Дописываю письмо уже вечером. Скажи, Виктор, а может быть, я себя обманываю? Ну, сэкономил труд десятка арматурщиков на маленькой захудаленькой стройке. А может быть, я далеко от настоящего дела, в своем санатории, просто у разбитого корыта?
Тяжело бывает вечерами, Виктор. Когда в десять вечера в санатории тушится свет, я еще долго сижу на балконе. Где-то играет музыка, слышится смех отдыхающих. Я думаю, что вот кончится их срок отдыха и они вернутся на работу, может быть даже в Москву. Если бы ты знал, как мне хочется расстаться с чудесным ярким Крымом и вернуться домой в Москву.
Николай Николаевич.
Из Москвы.
От Мурышкина.
Крым Санаторий № 47 Скиридову
Прибываю десятого консультации установки пневмобетона.
Мурышкин.
Глава шестая
Детство
Я заболел. Весь день глотал пилюли, которые мне оставил сердобольный врач. Пилюли сбивали температуру, но забирали последние силы.
Ночью температура быстро карабкалась вверх. Ночью продолжался технический совет, но на этот раз я был всесилен, — ведь у меня появились специальные очки. Стоит их надеть, и я могу читать мысли выступающих.
Снова величественно говорит Костромин: «К нам в трест пришел молодой инженер…», но теперь в его глазах бегут огненные буквы, точь-в-точь как на доме «Известий»:
«Я те…бя ски…ну… Я те…бя ски…ну…»
Держа карандаш вертикально перед ртом, беззубо бубнит Мякишев: «В тресте не нужны революции, нужно, засучив рукава…», а в глазах: «Черт вас знает, кто прав. С Костроминым все же спокойнее…»
Только в глаза управляющего я никак не мог заглянуть, он все время отворачивался. Я быстро переходил с места на место, и наконец мы завертелись в дикой карусели, от которой, казалось, вот-вот развалится голова…
Текли тягучие ночные часы. Ко мне приходил большой человек со стертыми чертами лица. Он садился около меня и убежденно говорил:
— Вы же деловой человек, Виктор Константинович.
— Да-да, конечно, деловой, — бормотал я.
— Для вас же «нулевой цикл» важнее Лидии Владимировны.
Тут я хотел возразить, но он показывал мне письмо:
— Смотрите, это ваше письмо.
Я видел записку, которую сам написал Лидии Владимировне, и сдавался:
— Да-да, «нулевой цикл» для меня важнее.
…Стало светать, по комнате недовольно кружил кот Тёшка. Он всегда на рассвете испытывал сильный голод и будил меня вежливым попискиванием, совсем не похожим на мяуканье.
Кот Тёшка оставлен мне прежними жильцами квартиры. Дело в том, что на их семейном совете (я там присутствовал с правом совещательного голоса) большинством голосов было принято решение удовлетворить просьбу двенадцатилетнего сына Вовы о включении в состав семьи щенка Лёшки. Но Мария Александровна — строгая жена и мать — твердо заявила, что в новой квартире и одного животного вполне достаточно.
Немедленно ударилась в плач Мариночка (семилетняя дочь) — она не соглашалась расстаться с котом, не понимая, чем Лёшка лучше Тёшки.
Глава семьи, он же председатель семейного совета Григорий Матвеевич, научный сотрудник какого-то института, занял сначала соглашательскую позицию: поддакивал жене, сыну и одновременно намекал, что, вообще говоря, научно доказана возможность сосуществования кошки и собаки. Но под давлением Марии Александровны тоже начал уговаривать Маринку не брать с собой Тёшку, ссылаясь опять-таки на научные данные, что кошка больше привыкает к помещению, чем к хозяевам.
Меня спросили только для формы, конечно, — всем и так было ясно, что Тёшка, прожив в квартире три года, имеет право на жилплощадь.
Короче, Тёшка остался. Он вел себя так, будто я у него проживаю в квартирантах. Маринка получила ключ от квартиры, приходила к коту после школы, а иногда и вечером, чтобы уладить конфликты, довольно часто возникающие у меня с Тёшкой.
…Я с трудом поднялся, налил полное блюдце молока, но Тёшка, понюхав его, оскорбленно фыркнул и отошел. Он посмотрел на меня, и я без волшебных очков читал в его глазах укор: «Кто же дает молоко взрослому коту?»
Приходила полненькая, домовитая женщина-врач, она ловко вытаскивала из портфеля свой инвентарь, быстро прослушивала меня и тут же поднималась.
— Мне еще сегодня двенадцать больных посетить, а потом прием, — говорила она не то виновато, не то горделиво.
— Слушайте, а у вас есть кого послать за лекарством? — спрашивала она уже на ходу.
— Конечно, — говорил я.
— А то смотрите, я могу… — Она, пряча глаза, убегала.
Что она могла? Мы оба хорошо знали, что в том темпе, в котором она работала, не до услуг больному.
Я отобрал из своей библиотеки любимые книги и запоем, как когда-то, читал.
Снова, уж в который раз, у меня в гостях мой старый знакомый Мартин Иден.
…Горит керосиновая лампа, освещая тесную, убогую комнату, из кухни проникают запахи стирки, за старым, грубо сколоченным столом он пишет рассказы. Он давно уже не ел досыта, вот-вот он потеряет Руфь, над ним смеются, а он пишет. Это гимн воле, идее, любви к своей работе. Здравствуй, Мартин, живи, Мартин! Ты для меня всегда останешься живым.
Пришла Маринка. Тёшка со всех ног бросается к двери. Некоторое время они беседуют на кухне. Потом Маринка входит в комнату и удивленно всплескивает руками:
— Дядя Витор! (Так она почему-то называет меня — Витор.)
— Я болен, Маринка, ко мне нельзя, ты можешь заразиться.
Она некоторое время рассматривает меня, худенькая милая девочка, и вдруг с детской жестокостью спрашивает:
— А как же Тёшка? Он тоже может заразиться?
— Нет, Маринка, он не заразится. А ты иди, иди.
— Ты не плачь, дядя Витор, я пришлю маму. Хорошо?
— Хорошо.
Звонит телефон, но мне трудно подняться. Я засыпаю. Уже под вечер просыпаюсь и снова берусь за книги. Температура начинает ползти вверх.
…В комнату, звеня шпорами и бряцая длинной шпагой, врывается знаменитый гасконец д’Артаньян. Он почему-то осведомлен о моем знакомстве с мадемуазель Лидией Владимировной и советует не терять времени, не то гвардеец кардинала Сперанский увезет красотку.
— Тебе хорошо, — говорю я раздраженно д’Артаньяну, — в романах совсем другое дело. Вот смотри: я заболел, прикреплен к той же поликлинике, где консультирует мадемуазель Лидия Владимировна, чего еще нужно? Конечно, в романе она бы давно меня посетила. А в жизни?.. Прибегает другая врачиха.
— Это все ерунда! — кричит мушкетер, он вскакивает и бегает по комнате, его длинная шпага волочится по полу. — Мы, гасконцы, признаем только напор! Вперед!.. Мои друзья внизу — Атос, Портос и Арамис, хочешь, я их вызову?
— Пожалуйста, не нужно, — строго говорю я, — у меня всего одна бутылка вина. И еще прошу, подбери, пожалуйста, шпагу, а то она весь лак на паркете испортит.
Д’Артаньян насмешливо улыбается, на прощание снимает шляпу с огромным пером и так ею размахивает, что Тёшка от испуга забирается на шкаф.
— Сто чертей! — гремит он. — У тебя красотку уводят, а ты о паркете!..
…Неслышной походкой, в белом, расшитом золотом мундире подходит князь Андрей Болконский.
Я хочу подняться. Но он жестом приказывает мне лежать. Он останавливается посередине комнаты и, печально улыбаясь, говорит:
— Я хотел вас спросить, почему вы начали читать со сцены бала?
— Она мне очень нравится.
— Мне тоже, — тихо говорит князь Андрей. — А вся эта грустная история моего разрыва с Наташей… или вы считаете, что я неправильно поступил?
— Правильно! И мне однажды пришлось так поступить. Только ее звали не Наташа.
— Лидия Владимировна? (Он почему-то знает.)
— Нет. Ее зовут Вика…
Но князю Андрею пришлось уйти, потому что влетела Мария Александровна и тоном, не терпящим возражений, приказала прекратить чтение. Она отобрала у меня все книги, поставила градусник, а когда я забормотал было о заразности моей болезни, холодно возразила, что эти сказки я могу рассказывать Маринке и Тёшке.
Мое безусловное подчинение ей не очень понравилось (что за жизнь, если не с кем поспорить!).
Она вызвала мужа и Вову. Вова прибыл немедленно в сопровождении щенка Лёшки, он давно уже хотел познакомить его с котом. Очевидно, Лёшка и Тёшка ничего не знали о научном труде, трактующем возможность сосуществования кошек и собак, они подняли в квартире страшный переполох.
— Вот видишь, — сказала Мария Александровна мужу, который, запыхавшись, пришел в сопровождении Маринки, — теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему я поставила условие об одном животном?
— Да, Машенька! — опасливо отозвался глава семейства.
Сейчас у Марии Александровны оказалось большое поле деятельности. Она послала Вову вместе с Лёшкой в магазин за курицей. На мое робкое замечание, что деньги лежат на столе, она ледяным тоном заявила, что впоследствии подаст мне счет; мужу она приказала немедленно достать яблочный сок; Тёшку предупредила, что, если он не успокоится, она выкинет его в окно (высокомерный Тёшка в ее присутствии превратился в маленького котенка); Маринка по ее поручению помчалась за кастрюлей. Я еще раз (в последний) попробовал вмешаться и сказал, что на плите стоит кастрюля, но Мария Александровна даже бровью не повела.
Когда все были разосланы с поручениями, она немного успокоилась, но минут через пять снова начала томиться. Подошла к письменному столу и, несмотря на мои робкие просьбы, сложила все бумаги, специально рассортированные для работы, в одну стопку. Потом испытующим взором окинула комнату. Я с ужасом подумал, что вот сейчас она начнет по-своему переставлять мебель, но тут зазвонил телефон.
Каждый из моих сослуживцев, товарищей и знакомых получил от нее по заслугам. Секретарю треста, которая сказала, что сейчас будет говорить Леонид Леонидович, она ответила:
— Пожалуйста, хоть Председатель Верховного Совета, но у больного высокая температура, и я не могу разрешить ему подняться.
Очевидно, Неонелина спросила, кто отвечает, потому что Мария Александровна холодно сказала, что это не имеет значения, но если в тресте очень хотят знать, то у телефона Пшеничникова, и тут же повесила трубку.
Снова телефонный звонок (это Аркадий хотел заехать за мной на машине, он взял билеты в консерваторию). Ну и получил он! Я с удовольствием установил, что Аркадий, бравший верх в наших спорах, тут безоговорочно капитулировал.
…Вика всегда звонила по вторникам.
— Кто такая Вика? — закрыв трубку рукой, строго спросила меня Мария Александровна.
— Это не важно. Пожалуйста, скажите, что все по-прежнему.
Мария Александровна сказала:
— Виктор Константинович болен. Он просил вам передать, что все по-прежнему… Она хочет приехать.
— Нет.
— Он говорит «нет»… Она очень просит.
— Нет.
— Какой вы, однако, злой!.. Нельзя, Вика!
Первыми примчались Вова и Лёшка. Они принесли большую курицу, обернутую в очень красивую прозрачную бумагу, и тут же умчались с другим поручением.
Примерно через час все было готово, под неусыпным контролем Марии Александровны я поужинал.
Она подумала, вздохнула:
— Как же с вами быть? А? Придется тебе, Григорий Матвеевич, — она всегда называла мужа по имени и отчеству, — ночевать здесь.
Когда я, набравшись смелости, сказал, что это лишнее, они и так много для меня сделали, — очень возмутилась и заявила, что я достаточно натерпелся от ихнего Тёшки, что другой на моем месте его давно бы вышвырнул из квартиры и что она вообще удивляется, как я при таком характере могу руководить трестом.
Наконец, надавав мужу инструкций, в которых были учтены все возможные осложнения моей болезни, она начала собираться.
Перед уходом она схватила Тёшку, который все время обиженно сидел на шкафу, и поцеловала его:
— Ух ты, образина, скучаю я по тебе!
Бросила его на пол. Осмотрела меня и мужа раскосыми зелеными глазами, закинула руки за голову, потянулась всем телом и сожалеюще-насмешливо сказала:
— Эх, хлипкие вы стали, мужчины!.. Ну, всего.
В квартире наступила удивительная тишина. Первым пришел в себя Тёшка, — подняв хвост, он по-хозяйски прошелся по комнате.
— Хорошая женщина, — тихо сказал Григорий Матвеевич, — очень хорошая… только немного шумливая и… так сказать, энергичная. — Он уселся в кресло, в котором только недавно сидел гасконец д’Артаньян, и раскрыл книгу. Он выглядел уставшим, под глазами были синие тени.
— Очень, знаете, требовательная…
Ночью из моего детства, уже подернутого дымкой, приходит прораб Иван Петрович.
— Ты что, парень, заболел? — огорченно спрашивает он.
— Да-да… заболел, Иван Петрович!
— Держись, Виктор, строитель не должен болеть. — Он кладет руку мне на лоб.
— Сейчас, сейчас, Иван Петрович, я встану.
Но что-то крепко держит меня.
…Детство… школа… раскрашенная карта мира. Кем быть? Конечно, путешественником, открывателем новых земель. На маленьких черных корабликах плыть по пунктирным линиям из порта в порт.
Но вскоре становится ясным, что все земли, мысы, острова уже открыты. Я опоздал по крайней мере на сто лет. Даже полюса открыты и, как оказалось, ничего особенного не представляют, так себе — воображаемая точка… Вот разве в глубь земли заглянуть. Это что значит? Геологом быть?
А может быть, книгу написать, такую, как «Мартин Иден»?
Идут годы, бегут годы, и все чаще я начинаю посматривать на строящиеся здания. Как это такую махину ставят на фундаменты? Почему на одно здание можно часами смотреть, а другое — скучное-скучное?
— Иди, иди отсюда, мальчик! — покрикивают на меня прорабы. — Упадешь куда-нибудь. Отвечай за тебя…
Но я упорно прихожу после школы на эту стройку… Почему один кран красный, а другой желтый? Почему один кран движется по рельсам, а у другого гусеницы? Почему…
Наконец прорабу — мрачному большому человеку с длинным рябым лицом — надоело. Он схватил меня за руку:
— Пойдем к твоим папе-маме.
— Их у меня нет, — поспешно сказал я, как бы извиняясь за это. — Только бабушка, но она далеко отсюда.
— Как так? — удивился он. — А у кого ты живешь? Кто тобой командует, уши дерет?
— Никто… Если вы хотите на меня пожаловаться, то повидайте Анастасию Александровну, нашу учительницу, — посоветовал я ему. — Это тут недалеко.
Прораб скупо усмехнулся:
— Учиться, наверное, не хочешь, вот и шатаешься по стройкам, — строго заключил он. — Двойки?
— Нет, Иван Петрович. — Я вынул из портфеля дневник.
— Здорово! — похвалил он, разглядывая дневник. — Одни пятерки. А откуда ты знаешь, как меня звать?.
— Тут все кричат: «Иван Петрович, раствор!», «Иван Петрович, кирпич!»… — Я остановился, только сейчас заметив, что у прораба один глаз смотрит на меня, а другой в сторону. Как он это делает, спросить?