И, покрывая визгливый вой жертвы, кричит:
— Кто следующий? Подходи!
Торопясь, со смехом, подходят. Оттягивают. Бьют.
Дальше Битюг берет Сепаратора за ноги, держа их на манер оглобель, и, не торопясь, вразвалку ходит по камере, грузно переступая босыми мясистыми ступнями, а Сепаратор, держась только на руках, после двух-трех концов ослабевает, опускается на пол, и Битюг волочит его по полу.
Это и есть перевозка мебели.
Камера в восторге, особенно рыжий Микизель. Он валяется от хохота.
— Битюг! Рысью вали! Битюг!
Захлебываясь, кричит.
А Битюг поворачивает широкое темное лицо и говорит спокойно:
— Рысью нельзя! Не выдержит!
— Зачем он его так мучает? — спросил Николай Акимович Микизеля.
— А так! Здоровый. Да и скучно. Молодой — играть хочется.
— Однако, игра. Ведь убить так можно.
— Это верно, — согласился Микизель, — такой черт давнет — мокро будет от Сепаратора.
А задыхающийся, замученный Сепаратор, сидя на полу, пел визгливым голосом.
Евдошка, широко расставив ноги, стоял над ним и от времени до времени заказывал:
— Теперь «Яблочко», — говорил серьезно, не торопясь, не обращая ни малейшего внимания на гогочущих во всех углах товарищей.
И в фигуре его, большой и громоздкой, в наклоне толстой шеи, переходящей крутым скатом в могучие лопатки, в широком мясистом заде и в твердом упоре крутоступных ног чувствовалось что-то тяжело-сильное, неумолимо-животное, битюжье.
И когда смотрел Николай Акимович на обоих: на Сепаратора, мужчину, похожего на заморенного мальчугана, и юношу — Евдошку, напоминающего циркового силача, казалось ему, что ошибка какая-то произошла.
Как-то вышло по ошибке непонятной, что один вот человек, до зрелых доживя лет, обделен в силе тела и ума, а другой — юноша еще — ростом вытянулся и еще расти будет, костью широко раздался и мяса и силы нагулял и еще нагуляет.
И было тяжело почему-то Николаю Акимовичу, и казалось, что его участь чем-то походила на участь слабосильного, слабоумного Шохирева.
С каждым днем издевательства Битюга над Сепаратором становились возмутительнее.
Дошло до того, что Сепаратор при одном приближении мучителя забивался в угол, а Евдошка останавливался против него и протягивал руку, шевеля пальцами.
Сепаратор испуганно вскрикивал:
— Битюг, не тронь! Оставь!
Кругом хохотали. Микизель радостно удивлялся:
— Черт, Битюг, вот страху нагнал! Совсем дураком сделал!
Иногда Битюг забирался на нары и ложился рядом с Сепаратором. Приказывал:
— Рассказывай сказки.
— Я не знаю, — лепетал Сепаратор.
— Как не знаешь? — деланно сердился Битюг. — Чего ж ты зря на свете живешь? Рассказывай, а то…
Он приподнимался на локте, глядел в упор на Сепаратора.
— Ну? Слышишь?
Отовсюду кричали:
— Вали, Битюг, пускай рассказывает!
— Правильно! Чего он вала вертит?
— Товарищи! Я не умею! — жалобно молил Сепаратор. — Ей-ей, ни одной не знаю!
Битюг подвигался к нему.
— Ну не надо, не бей, я… сейчас!.. — пугался Шохирев.
Начинал. Несвязное, дикое, созданное идиотской фантазией, не сказка, не быль — бред затравленного, от которого требуют невозможного.
Все хохочут. Евдошка говорит сердито:
— Ты чего лепишь? Разве это сказка? Смотри, худо будет.
— Братцы! — кричит Сепаратор. — Я же не умею!
— А вот сейчас заумеешь!
Битюг хватал его за грудь, встряхивал.
— Стой! Да! В некотором царстве, в государстве!.. — поспешно выкрикивал Сепаратор.
И опять — нелепый бред.
— Записки сумасшедшего! — называет так Сепараторовы сказки налетчик Рулевой, самый образованный в камере.
В конце концов Евдошка мнет или ломает Сепаратора — травит до синяков, до потери сил.
Мокрый, как из бани, порывисто дыша, сидит измученный идиот в уголку.
На время забыт. Отдыхает.
Только Николай Акимович не может забыть Сепаратора. Все время тот ему попадается на глаза.
И еще — Битюг.
Эти две фигуры заполнили все мысли его. Странно, дело свое даже отошло на задний план.
Непреодолимое желание не дает покоя. Желание это — заступиться за Сепаратора, даже больше — самого Евдошку избить, подвергнуть таким же мучениям: банки поставить, «Яблочко» заставить петь.
Даже сердце начинает усиленно биться.
Лежит, закинув руки за голову, и смотрит на Битюга, развалисто бродящего взад и вперед по камере.
Вот садится Битюг к Микизелю и о чем-то говорит.
Николаю Акимовичу кажется, что он говорит о нем. «А вдруг он со мной начнет играть от «делать нечего», как говорит Микизель?» — приходит в голову Николаю Акимовичу.
Пугается этой мысли.
И тотчас же со злобою думает: «Тогда я его убью».
Эти мысли окончательно захватывают Николая Акимовича.
«Убить придется, так не справиться».
Через минуту мысленно смеется над собою: «Чего я в самом деле? Мне какое дело и до него, и до того идиота?»
Но опять лезут непрошеные мысли.
«Боишься этого Битюга».
Битюг начинает насвистывать что-то.
Свист беспокоит Николая Акимовича. Кажется отчего-то, что Битюг что-то задумал против него.
Ночь Николай Акимович плохо спал.
Наутро Микизеля вызвали в суд.
Не вернулся. Рядом с Николаем Акимовичем, на опустевшем месте Микизеля, поместился Битюг.
Теперь целыми днями Битюг на глазах Николая Акимовича.
По ночам чувствует его горячее сильное дыхание. Спит Евдошка беспокойно, то руку, то ногу забрасывает на Николая Акимовича.
Николай Акимович плохо спит ночи.
Однажды Битюг, гоняясь за Сепаратором, поймал и приволок того на свое место.
Сепаратор закричал Николаю Акимовичу:
— Чего лезет? Товарищ! Заступись!
Николай Акимович сказал Евдошке:
— Перестаньте его мучить. Как вам не стыдно?
Евдошка отпустил Сепаратора, повернулся:
— А тебе чего надо?
Николай Акимович смотрел на него молча.
— Тебе чего?
Большое темное лицо, приплюснутый нос, животно-коричневые глаза.
Николай Акимович чувствовал — ни слова не в силах сказать.
И руки дрожали. И билось сердце.
— Брось, Битюг! — крикнул кто-то. — Он тебя пришьет, как бабу свою.
Николай Акимович что-то хотел сказать, но Битюг размахнулся.
Тупая, горячая боль в скуле. Завертелось в глазах.
А в ушах — хохот, крики.
Николай Акимович поднялся с пола. Увидел опять близко знакомое широкое лицо.
Сердце тоскливо сжалось.
Почувствовал — крепко сдавило что-то шею.
Крик опять:
— Битюг, не убей, смотри!
Николай Акимович рванулся, но шея была как в тисках.
Давило на шею. Ноги подогнулись, стукнулся коленами об пол.
Видел у самого лица широкие мясистые ступни.
Рванулся, но шея — как в железе.
— Брось, Битюг! — слышал, крикнул кто-то.
Давление на шею прекратилось.
Ни на кого не глядя, дошел Николай Акимович до нар, лег.
Долго лежал, не открывая глаз.
В тот же день, вызванный следователем, Николай Акимович вспомнил о случившемся. Почувствовал, не может вернуться назад в угрозыск.
«Если не свобода, так пусть тюрьма или расстрел, — только не туда», — назойливо в голове.
А следователь спрашивал:
— Так ничего нового и не скажете?
Николай Акимович вздрогнул.
И вдруг, сильно заволновавшись, сказал:
— Я убил жену.
Острые, на бледном лице следователя глаза минуту — не мигая.
Потом тихо:
— Как?
— Как? — насмешливо переспросил Николай Акимович. — В протоколе же видно — как. Ножом финским. У красноармейца на рынке купил нож.
И стал рассказывать подробно, как давно хотел убить жену. И когда накануне трагедии ругался с нею, то и тогда хотел убить.
Говорил и удивлялся, как складно выходит, но боялся — вдруг следователь не поверит.
Но тот писал. Спрашивал и писал.
Это было неожиданно и страшно. Вечером того же дня, как признался Николай Акимович в преступлении, которого не совершал, в камеру угрозыска, где еще пока находился Николай Акимович, пришел новый человек, какой-то Цыбулин, налетчик или вор — неизвестно.
Николай Акимович не обратил на него внимания.
Но ночью, когда новый арестант играл в карты, Николай Акимович, плохо спавший, отправился смотреть игру.
Новичок, по-видимому, проигрался. Играли уже долго.
Он горячился. Ругался матерно.
Игра была непонятная. И называлась непонятно: «бура».
Николаю Акимовичу стало скучно смотреть. Повернулся, чтобы идти спать, но Цыбулин окликнул его тихо:
— Товарищ! Посмотрите вещичку одну.
— Что такое? — обернулся к нему Николай Акимович.
Цыбулин протягивал ему что-то.
— Вот этот чума не верит, что настоящий брильянт! — кивнул он на своего партнера. — Вы, наверно, товарищ, понимаете! Скажите ему.
Николай Акимович смотрел на кольцо в руке Цыбулина и чувствовал, как холодно делается спине и дрожат ноги.
Цыбулинское кольцо было кольцом убитой жены Николая Акимовича.
— Это настоящие брильянты! — сказал слегка вздрогнувшим голосом Николай Акимович.
— Да вы возьмите в руки! — сказал Цыбулин. — Может, он не верит! Возьмите, посмотрите, как следует.
— Настоящие. Я знаю! — глухо сказал Николай Акимович.
Он отошел. Долго ходил по камере. В голове все мешалось: признание следователю, кольцо жены, Цыбулин.
Но как он может его уличить?
Кто может подтвердить? Женина сестра? Она кольца не видала — он только за неделю до смерти жены подарил ей кольцо.
«Теперь все поздно», — думал Николай Акимович.
И вдруг вспомнил о Битюге.
«Что-то надо, — так и подумалось, — что-то надо».
Битюг громко храпел на нарах.
Николай Акимович нагнулся под нары — давно, еще с вечера, видел там большой медный чайник.
Взял его.
— Куда понес? — крикнул кто-то сзади.
Николай Акимович не обернулся. Влез на нары с чайником в руках.
Видел, несмотря на тусклый свет угольной лампочки, лицо Евдошки.
Темное, широкое, с раздувающимися от дыхания ноздрями.
Поднялся на нарах, не спуская глаз с этого лица.
Сзади опять негромко крикнули:
— Куда чайник упер? Даешь сюда!
Николай Акимович поднял над головой тяжелый, почти полный воды, огромный чайник и с силою опустил его на голову Евдошки.
— А-а-а! — глухо, страшно сзади ли крикнули или Евдошка — не мог понять Николай Акимович.
Только видел, как черным чем-то залилось Евдошкино лицо. И еще остро помнил: «Надо углом — ребром дна».
Сзади крик:
— Братцы, убьет!
Быстро взмахнул руками.
Опять мелькнуло: «Ребром».
Кто-то хватал сзади, за плечи, но руки были свободны.
Быстро и сильно взмахивал чайником.
Лилось теплое за рукава.
Потом больно ударило сзади, по затылку. Дернули за руки.
Загремело, покатилось что-то.
Не рвался из схвативших многих рук Николай Акимович.
Слышал кругом шум и крики.
Не мог ничего разобрать.
Потом затихло, когда внезапно расслышал один голос:
— Чайником, значит… Вот смотрите — череп своротил… Какой тут доктор…
‹1925›
ПРО МИШУ РАССКАЗ
Куртка кожаная. Клеш — ступней не видать.
Фуражка кожаная тоже, с надломом над козырьком.
На висках — темно-русые прихотливые колечки.
Зорко смотрят серые, беззастенчивые глаза.
Звать — Миша. Года́ — семнадцать.
С малолетства — сирота. Родственников — никого.
У доброго человека жил. У сапожника Кузьмича.
Но надоело. Ушел.
Хорош был с ним Кузьмич. Не обижал. Работать не заставлял много.
Вроде отца Кузьмич ему.
А вот надоело же. Ушел.
Тайком. Без копейки. И в непогодь. Дождь. Ливень прямо.
На улице и жить стал.
С мальчишками сошелся бездомовыми. Вместе — уличным промыслом: бутылки, тряпье, хлам разный собирали, дрова «пикалили», воровством не гнушались подчас. Всего бывало.
Так незаметно до двенадцати лет, шутя, играя, на улице прожил.
Шутка ли? Четыре года на улице, шутя.
Будто не года, а часы: четыре.
Революция…
Ах, веселое для Миши настало времечко!
Фараоны-то с чердаков:
— Та-та-та-та-та-та-та!
А внизу волнами, морем в непогоду, жутко, радостно так:
— У-у-у! Ва-ва-ва! Ого-го-го-о-о!!
Веселое для Миши времечко!
Сроднился словно, уравнялся со всеми. И все точно с ним уравнялись. Поняли как бы, что не в домах-квартирах жизнь настоящая, а на площадях, на проспектах этих, переулках, где с чердаков — пули фараонские.
Веселые Мишины, великие дни!
Тюрьмы громили. Освобождали…
Плакали кандальники, вечники, видел это Миша.
И Миша тюрьмы громил, сыскное. Суд жег окружный.
Двенадцати лет был.
Да, да, да, да!..
Да и он ли один? Меньше его еще. Плашкеты прямо. Порты валятся, под носом мокро и:
— Отречемся от старого ми-и-ира!
Керенского свергли.
Зарвался, заимператорился.
Не по высоте — голова.
При Керенском тоже интересного много было.
Хвосты лавочные. Самосуды. Воров топили в Фонтанке, убивали на раз.
Черный, после, автомобиль.
Летит, стерва, без огней летит.
Охотились милиционеры на него.
— Стой!
И из винтовок.
Поймали, говорят, автомобиль-то этот.
Грозный восемнадцатый год. Великий.
Писатели о нем писали, поэты. И хорошо, и плохо.
Миша рассказывает о нем хорошо. И как господа «с голода дохли», и про налеты, расстрелы.
И про себя, как мешочничал, на крышах поездов — на Званку, в Оршу, в Торошино ездил.
Крепко рассказывает. Например, балда один встал на крыше. А поезд полным ходом. А тут мост железнодорожный. Трах — черепушкою об мост. Ваших — нет.
Ездил Миша много.
Сначала не мешочничества ради, а с машинистом познакомился. И поехал.
Все равно же, где быть.
В Питере, в другом ли каком месте.
В Америку — и то поехал бы, так, без всего, что на себе. Как тогда от Кузьмича восьмилетним — в дождь, в ливень.
Так бы и в Америку.
Белые как на Питер шли — добровольцем пошел в Красную Армию.
Много Мише работы с революцией.
Все нужно узнать: и в газетах что, и на улицах. И на фронт вот пошел, чтобы в курсе быть дела.
Сенька, его товарищ:
— Страшно, — говорит, — убьют еще…
А Миша:
— Ну и пусть.
И еще:
— В прошлом году шкет один на восьмерку залез, на колбасу. Сорвался, и зарезало прицепным. Вот тебе и без фронта без всякого, а без головы.
Сенька поскреб за ухом, помянул «мать» — и на фронт.
В живот в первом, под Гатчиной, бою осколок угадал.
Эвакуировался и умер, а Миша невредимым до реки Наровы дошел. Всю как есть кампанию.
— Черт их знает! Снаряды у белых не рвутся, — разочарованно говорил.
Хотелось быть раненым. Надо же все испытать.
У другого вон ран — пять. Ноги, живот шиты и перешиты, а его хоть бы царапнуло.
После, под Кронштадтом, — опять добровольно.
И опять уцелел.
Рядом убило красноармейца, а его только оглушил снаряд.
Суток двое в ушах перезвон, как у попов на пасхе.
И в голове потешно так: пустая будто голова.
Миша любил…
Из-за любви он и спекулировать стал. Ведь из-за любви в разбой пойдешь, не только что.
Снабжать нужно было девочку, Лидочку.
Не просила она.
И не из жиганства, не из хвастовства снабжал.
— Смотри, мол, какой я буржуй-спекулянт, ухарь-купец.
Другая была у Миши статья.
Видел: нуждается, голодает девочка, воблу, как севрюгу какую, уписывает; тянут с матерью унылый карточный хлеб — от выдачи до выдачи.