Много славновских любопытных жильцов, несмотря на непогоду, побежало на Фонтанку.
Веню не пустили родители.
Сидел на окне.
На тучи смотрел серые, как дым, быстро катящиеся.
Ждал, когда принесут Володю Румянцева.
Тревожно, неспокойно было на душе.
И пришли во двор певцы бродячие, несмотря на непогоду. Четверо. Трое мужчин и женщина.
И, несмотря на непогоду, запели.
Ветер зловеще выл. Стонали флюгарки.
Серые, низко катились тучи. Как дым.
И певцы запели:
Вене стало не по себе.
И хотя пели о том, что какая-то Марусенька мыла «белые ноги» и что на нее напали гуси, которым она кричала: «Шижма! Летите, воды не мутите!» — мальчику казалось, что певцы посланы к е м - т о спеть о Володе, утонувшем «на речке, на том бережечке».
А когда раздались слова:
стало совсем нехорошо. Представилось почему-то, что старуха, играющая на скрипке, — или ведьма, утопившая Володю, или Володина смерть.
И вставал мучительный вопрос:
«Зачем старуха — со скрипкою? Разве старухи играют на скрипках?..».
Редкие песни — не мучили. Редкие были — ясны. Когда в праздники отец пел: «Нелюдимо наше море» или «Среди долины ровныя» — тоже было томительно и неясно.
И удивляло Веню, что во всех песнях не было радости…
пели маляры и штукатуры.
И представлялся уходящий куда-то человек, тоскливо воющая собака и дом, заросший травою, как могила.
Даже о саде зеленом те же штукатуры и маляры пели невесело: грусть-тоска о саде, рано осыпающемся, и о разлуке с каким-то другом, отправляющимся далече.
Но особенной неудовлетворенностью веяло от излюбленной всеми мастеровыми песни. Каждый день слыхал ее Веня.
Вся от начала до конца — похоронная, но не трогающая, а назойливая, неотвязная, как зубная боль. И мелодия неотвязная, незабываемая, как ошибка.
Двенадцатилетним Веня увлекался игрою в карточки. В моде тогда была эта игра. Азарт какой-то поголовный, поветрие.
Целые коллекции ребятишками составлялись. Покупались за деньги, выменивались на сласти и игрушки. В мусорных ямах, в садах, во всех закоулках искали папиросных коробок.
И играли в эти карточки, то есть в оторванные от коробки крышки и донышки, до самозабвения, до драк и слез включительно.
И в эту-то карточную эпоху переехал в Славнов дом новый жилец, капитан второго ранга Одышев.
Сам он еще находился в плавании, а приехали сначала его сестра, Софья Алексеевна, и дети: сын Анатолий и дочь Антонина. А еще — капитанский пес, Гектор.
Когда во двор въезжали три воза с мебелью, из окон, как полагается в таких случаях, торчали женские головы.
Но внимание славновцев, как взрослых, так и малолетних, главным образом было обращено не на разгрузку возов и не на мебель капитана, а на его детей.
И не только потому, что дети были очень уж не похожи на славновских ребят: рослые, чуть не с извозчиков, раскормленные здоровяки, толстоногие, с круглыми румяными лицами и с двойными подбородками.
И не потому еще возбуждали они всеобщее внимание, что были в костюмах, смешных для их видных фигур: в широкополых соломенных шляпах с лентами, свисающими сзади, в матросских рубашках; мальчик в коротких штанишках, а девочка в короткой юбочке.
Но не вид их и не костюмы привлекали внимание славновцев, а поведение: очень смело, даже оскорбительно вели себя капитанские дети.
Первым долгом они принялись науськивать огромного сенбернара на кошку, пробегавшую через двор.
— Гектор! Гектор! Усь! Усь! — кричали во все горло. — Черт! Гектор! Бери-и!
Огромный пес, басисто тявкая, прыгал перед ощетинившейся кошкою.
Из окон уже кое-кто кричал:
— Мальчик! Дети! Зачем? Не надо!
И тетка бросила смотреть за мебелью и побежала за озорниками.
— Анатолий! Антонина! Что вы делаете? Как вам не стыдно?
Была она маленькая, значительно ниже своих племянника и племянницы, худенькая, тонкоголосая.
Суетилась, натыкаясь на широкие спины, на голове тряслись кружева и ягоды какой-то странной шляпки.
— Дети! Как вам не стыдно?
— Дурак, сам упустил! — говорил мальчик девочке. — И никогда он кошек не берет, дурак!
— Собака-то умнее вас! — не вытерпел кто-то из наблюдавших из окон.
Дети задрали широкие поля шляп, посмотрели вверх.
Потом, как бы сговорясь, мальчуган показал кукиш, а девочка язык.
Где-то засмеялись.
— Я вот выйду и уши надеру! — крикнул оскорбленный.
И опять, как бы сговорясь, капитанские дети состроили «носы».
После этого случая капитанских детей называли Толькою и Тонькою, оболтусами и дылдами.
Дальнейшее знакомство славновских ребят с новыми ребятишками ознаменовалось скандалом.
Толька примкнул к играющим в карточки и неожиданно кинулся на одного, у которого была в руках солидная пачка карточек, — выхватил их и убежал.
Ребятишки, не догнавши длинноногого грабителя, стали стучать в двери капитанской квартиры, но вместо тети Сони выскочил страшный Гектор с грозным лаем.
Мальчишки в страхе бежали.
В этот же день Тонька, встретив во дворе наборщикова Петьку, сорвала с него шапку, а когда тот бросился на нее с кулаками, схватила за руки и поставила слабосильного мальчугана на колени, крича при этом весело:
— Кланяйся королю в ноги!
Петька, обиженный до слез, не рискнул драться с большой и толстой девчонкой, силу которой уже испытал, и, отойдя на почтительное расстояние, начал дразнить ее «девчонкой — тухлой печенкой» и «толсторожей копоркою», а в ответ получил не менее обидное: «заморыш» и «мальчик с пальчик».
Потом, играя в «школы-мячики» с девочками, Тонька вырвала у одной ленточку из косички и убежала.
Девочка со слезами и с матерью пошла к тете Соне.
Но опять Гектор — и фиаско.
А когда пожаловались дворнику Емельяну и тот решительно двинулся было по направлению к лестнице, где находилась квартира капитана, — Толька из окна предупреждал:
— Эй, дворник! И на тебя спущу пса, вот святая икона!
И крестился так истово, что дворник помотал головою:
— Ну и разбойник!
И успокоил обиженных:
— Отдадуть ленточку вашу. Куды им!
Через несколько дней славновские мальчишки скопом напали на проходившего по двору Тольку. Мальчик защищался отчаянно. Встал к стене, чтобы не окружили, и бился долго.
— Отдай стошки! — кричали нападающие.
— Не отдам. Вот вам стошки!
Толька делал непристойный жест — хлопал рукою ниже живота.
И опять жестоко отбивался. Но, видя неустойку, закричал на весь двор:
— Тонька, выпусти Гектора!
Но сестра, побитая полчаса назад братом, спокойно отвечала из окна:
— Как бы не так! Мальчики, отдуйте его хорошенько! Ага! Ловко! Вы его по носу! У него нос слабый! Ага!..
— Тонька, сволочь! — свирепел, уже теряющий силы и терпение, мальчуган. — Тонька! Все равно же не убьют! Говорят: выпусти!.. Гек…
Но его сшибли с ног. Образовалась куча тел на камнях. Задыхающиеся крики:
— Отдай стошки!
И перехваченный голос:
— Вот вам… х..!
Из всех почти окон смотрели, но никто не заступался.
Тети Сони не было дома. А Тонька хохотала, пела:
— Попало, попало!.. Ловко попало! Мальчики, вы его по носу!
Но уже из носа Тольки и так текла кровь.
Кому-то из жильцов надоело наблюдать дикую сцену.
— Перестаньте, ребята! Я за дворником пошлю!
И дворник уже шел.
Побоище прекратилось.
Толька, окровавленный и прихрамывающий, сел на ступеньку подъезда. Сестра не пустит — до прихода тетки.
Сестра дразнилась из окна.
— Попало? Здорово?
Толька грозился:
— Ладно! Получишь!
Вечером из окон капитанской квартиры раздавались вопли Тоньки, лай Гектора и голос тети Сони:
— Разбойник, ты убьешь ее!.. Разбойник! О, боже мой!
Но через несколько минут брат с сестрой, оба красные и потные, лежали на окнах. Он на одном, она на другом. И передразнивались.
— Здорово я тебя, Тонька, а? Волоса-то целы? Много осталось?
— А у тебя ухо держится?
— Ухо-то на месте, а вот волос у тебя только на две драки осталось.
— А здорово я тебя укусила? Забыл?
— Ишь, хвастает! Кусаться-то всякий умеет! А вот на кулак ты не годишься!
— Дурак! Ведь я не мальчишка.
— А не мальчишка, так и помалкивай в тряпочку. Все равно же я тебе всегда накепаю.
— Накепаю! Посадский! Посадский! Вот-с!
Тонька высовывала язык. Соскакивала с окна.
Соскакивал и Толька.
Опять вопли, визг, лай басистый Гектора. И пронзительный голос тети Сони:
— О, боже мой! Дети!.. Разбойники!
Звон посуды.
На другой день Толька появился во дворе с завязанной головой.
На вопросы мальчишек отвечал спокойно:
— Сестренка тарелкою.
— Вот те и раз! — смеялись мальчишки.
— Ну зато и я выспался на ней здорово!
Толька действительно дрался с сестрою дико, бессердечно, как с мальчишкою, равным себе: бил кулаком и метил всегда или в ухо, или в нос, в глаз, а если надоедало канителиться — хватал за волосы, валил, прижимал коленом грудь. И торжествующе кричал:
— Смерти или живота!
И в фигуре его не по летам крупной и крепкой, в торжестве дикого крика, и в диких глазах, и в самом гладиаторском попирании жертвы чувствовалось нечто нерусское, древнее, варварское.
Недаром кличка Варвар укрепилась за ним быстро. Правда, называли его так только взрослые.
Но случалось, брат и сестра Одышевы вели себя мирно.
И все их тогда хвалили.
Мальчики играли с Толькою, заискивая перед ним, хвалили его за силу. Девочки наперебой болтали с Тонькою, обнимались с нею и чмокались, и от ее сильных объятий не плакали, а визжали радостно-испуганно.
Толька не дразнил татар и торговцев, ребятишек не бил, а играл с ними милостиво и даже угощал сахаром, запасы которого всегда были в его карманах. Рассказывал интересные истории, слышанные им от отца, капитана, везде побывавшего, объездившего весь свет раз десять. И не бил гимназиста Леньку Шикалова, когда тот прерывал его рассказы эпизодами из жюль-верновского «Вокруг света в восемьдесят дней».
Лишь когда Ленька особенно надоедал, Толька обрывал его спокойно:
— Твой Жюль Верн в восемьдесят дней свет объехал, а мой отец в сорок дней. А один раз даже в тридцать пять!
Рассказывал Толька неплохо. Загорался. В такие благодатные дни тетя Соня накупала любимцам своим сласти, одевала в новые костюмы.
Толька появлялся во дворе в новом матросском костюме, в панталонах подлиннее и просторнее вечных своих смешных коротких, тесных штанишек. Огромная шляпа заменялась фуражкою «Жерве».
Из-под козырька прихотливо выбивался белобрысый хохолок.
И дикие, когда озорничал, глаза в те тихие дни делались обыкновенными, светлыми, ребячьими.
Смелые, но не глупые.
Тонька, или Тоня, как ее в такие дни называли, в коричневом гимназическом платьице, веселая, но не озорная, играла с девочками в «школы-мячики», в «котлы».
Но потом вдруг, утром как-нибудь, раздавался лай Гектора, визг тети Сони:
— Толя! Ты с ума сошел! Толя!
А Толька сидел на окне, болтая не обутыми еще длинными ногами.
Смотрел с трехэтажной высоты вниз.
А сзади надорванный голос тетки:
— Сумасшедший! Ты убьешься!
— Давай полтинник, а то спрыгну! — оборачивался мальчуган.
— Толька! О, боже мой! Что я буду делать? Мучитель!
— Полтинничек пожалуйте! А? Нет? Ну, тогда прощайте!
Тетя Соня взвизгивала на весь двор:
— Помоги-и-и-те!
Из окон глядели любопытные. Некоторые срамили мальчика.
Но это не смущало озорника.
— Тетя, и не стыдно вам из-за несчастного полтинника такую историю поднимать? — нахально, но резонно спрашивал мальчуган.
В конце концов деньги он, конечно, получал.
Тонька шла за ним и просила себе долю.
Но Толька с изуверской невозмутимостью уписывал за обе щеки накупленные сласти, даже угощал мальчишек, но сестре не давал.
— Тянушечки хорошие! Ах! Объедение!
Глаза у него уже были дикие, озорные: верхние веки широко приподняты, нижние — подщурены.
— А вот — мармелад! Приятно!
Тонька, красная от обиды, косилась на брата:
— Ладно! Папа скоро приедет, я ему все, все расскажу!
— Я сам ему расскажу, дура! Всегда же рассказываю, сама знаешь! А вот ты послужи лучше. Поймай конфетку, мармеладинку! Я брошу, а ты лови, только ротом, а не руками. Ну, раз, два!
— Иди к черту! Что я, собака, что ли?
— Ну, как хочешь. А я сейчас мороженого куплю.
— Негодяй! Вор! Тетю обокрал!
— Она сама дала.
— Вот так сама, когда ты окном пугал!
— А вот ты попробуй так. Иди да напугай!
Тонька шла. Но не пугала, а выпрашивала со слезами и визгом.
Тетя Соня кричала:
— Вы меня в гроб вгоните!
Это была ее любимая фраза.
Но все-таки давала — не полтинник хотя, а четвертак.
Тоня бежала вниз радостная, но на лестнице ее ловил брат.
Раздавались дикие крики и потерянный плач.
Толька выбегал с лестницы с мармеладом во рту и с четвертаком в кулаке.
Сзади — плачущая сестра с криком:
— Держите вора!
Хлопали рамы. Испуганные головы высовывались. Кричала тетя Соня:
— Дети! Изверги! О, боже!.. Толя, я за дворником пойду!
Но мальчишка валил девочку с ног, пинал ногой:
— Сволочь! Лезет тоже!
И вихрем — в ворота.
Приходил поздно, к чаю.
Губы синие — от черники.
— Два фунта слопал! — хвастал перед мальчишками, — прямо горстями жрал, святая икона! Во!..
Показывал синие, как в чернилах, руки.
— Люблю чернику! — добавлял задумчиво. — Я в деревне одно лето из лесу не выходил. Всю чернику обобрал! У девок отнимал! У мальчишек!
Иногда Толька и Тонька озорничали совместно, избирая предметом для диких своих забав тетю Соню.
Наигравшись, уставши бегать и возиться, Толька распаренный, опахивающийся фуражкою, обращался к сестре:
— Тонька, знаешь, что я придумал?
— Что?
— Угадай?
— А я откуда знаю? Наверное, глупость какую-нибудь!
— Дура! Отличную штуку придумал!
Щелкал языком и глядел на сестру дико-веселыми, снизу сощуренными глазами.
— Ну чего, говори, а то я играть пойду! — нетерпеливо кусала губы Тонька.
— Пойдем тетю Соню в гроб загонять.
Тонька смеялась, также дико щуря глаза.
— Ка-ак? По-настоящему?
— Зачем? Понарочну!