— А как?
— Я буду по стеклу ножом царапать.
— Ну так что ж? А она что?
— Дура! Она же боится! Для нее это все равно что черный таракан. Сама же знаешь!
— А она возьмет и убежит!
— Зачем? Один — царапает, другой — держит и уши не дает затыкать. Что ты, порядка не знаешь, что ли?
— Тогда ты держи, а я буду царапать, — предлагала Тонька.
— Я лучше царапаю, — не соглашался Толька. — Я такую песенку заведу, что и ты не вытерпишь. Знаешь, так, с дрожанием: в-жж-и-и… Будто ножом по сердцу!
Тонька в восторге прыгала, хлопая в ладоши.
— А я ее как захвачу вместе с руками и со всем, а ты над ухом над самым, верно? Толька?
— Ну да, как следует!.. Пойдем!
Бежали, перегоняя друг друга, домой.
Дома действовали хитро и коварно.
Толька закладывал осколок стекла в книгу и входил в комнату тетки с видом ягненка:
— Тетя Соня, можно у вас почитать в комнатке?
Та, не привыкшая к подобным нежностям со стороны озорника, «варвара», радостно разрешала:
— Миленький, конечно! Сколько угодно!
Озорник скромно садился в угол и осторожно, боясь выронить стекло, раскрывал книгу.
Тетка тоже бралась за Поль-де-Кока или Золя.
Входила Тонька, едва сдерживая душащий ее смех.
— И ты бы почитала что-нибудь, Тонечка, — ласково предлагала тетя Соня. — Видишь, какой Толя умник.
Тонька хмурилась, чтобы не рассмеяться, и говорила уныло:
— У меня голова болит, я лягу.
Ложилась на диван.
Тетка пугалась, шла к ней. Садилась рядом. Щупала горячую от недавней возни голову племянницы:
— Как огонь! Господи! Надо хины!
Она делала попытку встать. Толька кашлял — сигнал. «Больная» вскакивала с дивана. Испуганная тетка успевала только крикнуть:
— Что такое?
Книга падала из рук Тольки. Ягненок превращался в волка:
— Крепче держи, Тонька!
Громко вскрикивал.
Крик тетки терялся в этом крике и звонком хохоте Тоньки.
Маленькая, худенькая тетя Соня через секунду тщетно рвалась из крепкого кольца рук озорницы.
— Сумасшедшие, что вы делаете?
А над ухом взвизгивало под ножом стекло. Неприятный звук заставлял нервную тетю Соню дрожать, взвизгивать, жмуриться. Напрягала всю слабую силенку, стараясь освободиться из рук мучительницы, но сильная девчонка совсем втискивала ее в угол дивана, хохоча прямо в лицо.
А Толька, вспотевший от старания, с высунутым из уголка рта языком, дикоглазый, виртуозно, по-особенному, с дрожанием, чиркал лезвием ножа по стеклу.
И невыносимый, как ножом по сердцу, звук лез и лез в незащищенные уши тети Сони.
Из соседней комнаты раздавался лай Гектора, предусмотрительно запертого Толькою.
— Ты не ори, не хохочи! — кричал на сестру Толька. — Музыки не слышно! После посмеешься!
А тетка молила:
— Дети! Перестаньте! О-о!.. Ай! Толя, я с ума сойду! Ой!.. Над… самым ухом! Тоня! Гадкая девчонка! Ты мне ребра сломаешь! Ой!.. Боже мой! Мучители! Что они со мной делают?
Трясла головой, как от пчелы:
— И-и-и-и!..
Тонко взвизгивала. Топотала тонкими ножками в узконосых башмачках. Стуком каблучков старалась заглушить пугающий, раздражающий визг.
Но напрасно.
Слабые ножки зажимались сильными ногами озорницы.
— Тонька! Медведь! Ты мне ноги отдавила! Ой, мозоль!..
— Любимая! — гоготал Толька.
И опять все настойчивее, беспощаднее взвизгивало стекло.
Несчастная тетка, вся в слезах, кричала:
— Мучители! Изверги! Сумасшедшие! Вы меня в гроб вгоните!
Последняя фраза тонула в диком восторженном хохоте озорников.
Толька, обессиленный от смеха, садился на пол, но не прерывал «работы».
И язык высовывался от напряженного старания. Наливалось кровью лицо и даже руки.
А Тонька совсем смяла в объятиях уже переставшую сопротивляться и кричать жертву.
С тетей Соней начиналась истерика.
Толька выскакивал из комнаты.
Тонька осторожно опускала тетку на диван и, закрыв ладонью рот, чтобы не прыснуть, выбегала следом за братом.
Лежали в креслах в соседней комнате.
— Уф, черт возьми! Упарился! — отирался платком Толька. — Здорово я наигрывал, слышала? «Дунайские волны», слышала, а?
— Какие там «Дунайские»! — смеялась красная Тонька.
— Вот святая икона, первый куплет выходил…
— Жарко, — утомленно закрывала глаза сестра. За стеной — тихий плач вперемежку с рыданиями.
— Долго мы мучили, Толька, надо было поменьше.
— А что?
— Что? Не слышишь — что?
— Чепуха! — спокойно закрывал глаза Толька. — Тоже «Дунайские волны»! Первый раз, что ли, вгоняем в гроб?
Он вдруг громко загоготал.
— Тьфу! Чего ты? — вздрагивала сестра.
— Все-таки сказала: «Вы меня в гроб вгоните!..»
— Дурак! Еще смеется!
— Заплачь, умница!
Молчание.
Воет Гектор. Опять — рыдания за стеной.
— Я боюсь! — говорит тихо Тонька.
— Кого? Медведя? — не открывает глаз брат.
— Дурак! Сам ты медведь!
— Это ты ей ноги отдавила — ты медведь! Большая медведица, — острит Толька.
Тонька смеется. Потом говорит тихо:
— Какая она слабенькая! Худышка!
— Не всем же быть таким толстым, как ты. Колбасница!
— Уж ты молчал бы! Тоненький, тоже! Помнишь, вчера рубашка не лезла?
— Давнишняя. Потому и не лезла.
— Вот так давнишняя! К пасхе сшили, а теперь троица.
— Дура! У меня — сила, мускула растут. А у тебя бабское мясо: дурное!
— Мускула! Подумаешь, какой борец Пытлязинский. Харя — красное солнышко!
— А у тебя полночная луна! Оба мы с тобой чахоточные, — смеялся Толька.
Тонька тоже смеялась.
Потом говорила серьезно:
— А ведь толстые здоровее худых? Верно?
— Понятно! — соглашался Толька. — На одних костях не разгуляешься. В мясе — сила!
— Это верно! Я вот толстая, так я Петьку наборщицкого всегда валю. А видел, как я тетю Соню держала? Я еще ее тихонько.
— Ишь, хвастает! Нашла кого тоже! Петька известный заморыш, а тетя Соня старая дева засушенная. Сила у тебя тоже! Была у тебя сила, когда тебя мать знаешь куда носила?
— Дурак! Всегда гадости говорит.
— А чего ты хвастаешься? Выходи на левую! Что? Слабо вашей фамилии?
— Вашей фамилии? — передразнивала сестра. — А у тебя другая фамилия, что ли?
— Конечно, другая! Ведь мы не родные.
— Сказал! А какие же? Двоюродные?
У Тольки рождалась тема для нового озорства. Он делал угрюмое и таинственное лицо и говорил, точно нехотя:
— Ладно! После…
— Чего после? Ты на что намекаешь? — пытливо смотрела Тонька в насупленное лицо брата. — Ты говори!
Толька молчал угрюмо и загадочно. Напряженно посапывал. Вздыхал.
Тонька садилась рядом:
— Ну Толечка, Анатолий, скажи! Я вижу, что-то есть такое. Ты стал такой скучный, некрасивый…
— Отстань! — устало отмахивался брат. — Не могу я говорить… Отец узнает — убьет!
— Как убьет? За что?
Всякое терпение оставляло девочку.
Молила, встав на колени:
— Ну милый! Ну я прошу! Видишь, я на коленях! Вот, ручку поцелую! Ну скажи! Еще вот поцелую ручку!
— Проболтаешься, — отвечал, не отдергивая руки Толька. — Хоть ноги целуй — не скажу! Этого никто-никто не должен знать!
— Ей-богу, не проболтаюсь! Истинный бог! Хочешь, икону поцелую?
Толька думал угрюмо и мучительно.
— Поклянись гробом м о е й матери! — говорил торжественно, коварно подчеркивая слово м о е й.
Сестра что-то соображала.
— Постой! Ты сказал… м о е й. Значит, т в о е й? А… моя?..
У нее делалось испуганное лицо.
— Толька, что ты сказал?
Толька же отходил решительно к окну.
— Толька! — мучительно звенело сзади. — Толя!
— Тоня, милая! — оборачивался мальчуган. — Ты же сама знаешь! И себя, и меня мучаешь…
— Что я знаю? Я не знаю, я боюсь, — задыхалась девочка. — Скажи яснее.
— Не могу я… Ты… ты… Нет, не могу!
Толька вспоминал, как открывают роковые тайны в театрах. Входил в роль.
— Милая, сеет… милая, дорогая девочка! (Подчеркивал: девочка) Я… Нет, я не должен… этого… говорить!
— А, я знаю, — соображала вдруг Тонька. — Это — ужасно! Я… я… не сестра?.. Да?..
Толька вздрагивал, как бы от страха, протягивал руку (вспомнил — в балаганах так видел) и усиленно задыхался:
— О… дорогая!.. О… не бойся!.. Так богу угодно… Что я?.. О, ужас!..
Отбегал, как настоящий балаганный трагик, на цыпочках, картинно протягивал руку, как будто защищаясь от страшного видения, и зловещим шепотом произносил:
— Ты — подкинутый младенец!.. Крещена… имя — Параскева!
Последнее приводил из вчерашней газеты. Сестра дико взвизгивала, тяжело плюхалась в кресло.
Толька, увлеченный ролью, схватывался в неподдельном отчаянии за виски и, закидывая голову, шатался, как раненый:
— О, что я наделал! Безумец!
Тонька визжала ушибленным поросенком.
В дверь барабанила тетя Соня.
— Мучители!.. Опять? Вам мало?.. Что вы делаете там?.. Что ты с ней сделал, несчастный ребенок?
А несчастный ребенок, продолжая интересную роль, шипел на ухо сестре:
— Ты слышишь? Ни слова о страшной тайне!.. Иначе — погибнем! О, ты знаешь меня?
Скрежетал зубами:
— О, я тогда убью и тебя, и себя!..
В двери — беспрерывный стук.
Заливался Гектор.
Взвизгивала кликушей тетя Соня:
— Отворите же, изверги! Я умру! Вы меня в гроб вгоните!..
За несколько дней до приезда отца, Толька подводил итог всем своим озорствам.
Выписывал на бумаге. Некоторые с пометкою числа и месяца.
— Что я скажу вашему отцу, когда он приедет? — заламывала руки тетя Соня.
— Я все скажу сам. Вот!
Толька показывал листок.
Тетя Соня читала и пугалась.
— Боже! Ведь он убьет тебя!.. Несчастный!
— Не беспокойтесь, шкура у меня крепкая! Вот эта барышня завертит хвостом: «Я — ничего, это все Толька». Знаю я ваше дело!
Когда приехал капитан, все в доме радовались.
Толька два дня не выходил. На третий появился во дворе.
Ходил он, странно расставляя ноги. И плечи свои широкие держал приподнято. И как-то неестественно выпячивал грудь, точно за воротник, на спину, ему наливали воду.
На лестнице по секрету рассказывал Вене и еще некоторым, которые побольше:
— Выдрал знатно! По-капитански! Я ему списочек всех дел представил. Святая икона. И сестренку не показал. Вот истинный господь! А скажи я хоть слово, он бы ее устосал! Больно бьет, дьявол!
— Это отец-то дьявол? — укоризненно качал головою швейцаров Антошка.
— Ну так что? К нему не пристанет, хоть антихристом назови… Да-с! Представил ему списочек. А он сигару закурил. Долго читал. Потом: «Все, говорит, здесь?» — «Еще, говорю, тарелку разбил». — «Как разбил?» А ведь тарелку-то Тонька об мою башку разбила. «Так, говорю, разбил. Из рогатки расстрелял». Ну, он говорит: «Принеси Гекторову плетку». Собачью, значит. Принес я. Ну, он и начал. Эх, мать честная!
Толька ухарски сдвигал фуражку. Выбивался белобрысый хохолок. Глаза — дикие, озорные.
— Ка-ак даст! Как хлестанет! Вжж! Вжж!.. Здорово!
В доказательство расстегивал штаны. Задирал рубашку.
Ребятишки щупали сине-багровые рубцы.
— Больно? — спрашивали.
— Нет!
— А вот здесь — больно?
— А здесь, поди, больно, да?
Толька вздрагивал.
— Не… нет!
И добавлял спокойно:
— Не больно! Только вот сидеть нельзя.
— Здорово нажарил, — хихикал наборщицкий Петька.
— Ты бы не выдержал, конечно, — застегивался Толька. — Вот Веник выдержит. Он — крепкий. А тебе где же!
— А ты, небось, злишься на отца? — серьезно спрашивал Антошка.
— Нет! — искренно отвечал Толька. — Он — хороший. Я его люблю. А что выдрал — это не вредно. Я даже люблю, когда дерут. Святая икона! Зубы стиснешь! А как хлестанет — дух захватывает. Будто ныряешь. Хо-ро-шо!
— Хорошо, только сидеть невозможно! — хихикал опять Петька.
— Дурак! Это тоже хорошо! Зато когда заживут — приятно. А теперь, конечно, не только сидеть, а даже спине от рубашки больно.
— Здорово! — не унимался Петька. — Хорошо?
— Не вредно! — ухарски сплевывал Толька.
Толька Одышев в короткий срок сделался сказкою Славнова дома.
Даже приезд капитана и его жестокая морская порка, после которой Толька неделю не мог сидеть (даже обедал полулежа на боку), не оправдали надежд славновских отцов и матерей на умиротворение озорника и его сообщницы сестры.
Тетя Соня по-прежнему претерпевала мучения от озорства «несчастных детей» и систематически «вгонялась в гроб».
Озорничали они в отсутствие отца, а так как он являлся поздно вечером, то весь день бывал в их распоряжении. Тетя же Соня никогда не жаловалась брату на детей из боязни, что он «убьет» их. И Толька спокойно владычествовал дома и вне дома, во дворе.
Мальчишки подпали под авторитет силы.
Толька делал, что хотел. Игры происходили под его руководством.
Если же он потехи ради бил кого-нибудь из ребят, остальные держали сторону не обижаемого, а обидчика.
Да иначе и нельзя было.
Осилить Тольку можно не иначе как скопом, но Веня, наиболее сильный из остальных, кроме Тольки, ребятишек, редко появлялся во дворе, а без него у славновцев ничего не вышло бы.
Один раз даже пробовали побить Тольку трое: Антошка, Петька и Ленька Шикалов. Но кончилось предприятие так: Антошку за ухо увел с поля битвы отец его, швейцар Лукьян, а оставшиеся двое его соратников, потеряв сильное подкрепление в лице выведенного из строя товарища, начали отступать, правда, с боем.
Наблюдавшая из окна эту сцену Тонька соблазнилась возможностью помучить вечную свою жертву — наборщикова Петьку, — поспешила во двор.
В момент ее появления во дворе брат ее уже прижимал коленом грудь Леньки-гимназиста и ловил рукою наскакивавшего петухом Петьку.
Тонька схватила Петьку в охапку и, несмотря на отчаянное его сопротивление, как всегда, скрутила «заморыша».
Торжество победителей было полное. Чтобы избежать вмешательства взрослых (маленьких они не боялись), жестокие озорники утащили несчастных на лестницу и там дали полную волю своей жестокости, и если бы не случайно проходивший жилец из сорокового, немец Цилингер, с большим трудом разогнавший палкою дерущихся, — неизвестно, чем кончились бы издевательства Тольки и Тоньки над побежденными.
В результате у Петьки — все лицо в царапинах, ссадины на ногах, синяки на боках от щипков и недочет пуговиц на рубашке, у Леньки — синяк под глазом, разодранная в кровь губа и порванная под мышками курточка.
У победителей никаких повреждений. После этого случая славновские ребятишки всецело покорились Толькиной власти.
Толька же, для большей устойчивости положения, подружился с дворниковым сыном Никиткою, здоровенным деревенским мальцом, подминающим в борьбе всех, не исключая и Тольки.
Хитрый Толька знал, что ребятишки, если на их стороне будет здоровяк Никитка, всегда одержат над ним верх.
А также Никитка, при большой своей силе, научившись драться, подчинит себе и его, Тольку.
И потому решил, что выгоднее привязать к себе опасного соперника.
С первого же знакомства, то есть после первой борьбы, Толька, смятый дважды подряд Никиткою, вызвал того на драку и, воспользовавшись необычайной неуклюжестью толстомясого деревенского паренька, пустил в ход все свое уменье и, побив соперника, не задрал перед ним носа, а, наоборот, расхвалил его и стал рассказывать о своих каких-то и где-то драках, причем как бы невзначай упомянул, что он, Толька, убил кулаком нечаянно одного «здоровущего деревенского мальчишку».
Никитка усомнился. Но Толька перекрестился и сказал:
— Вот святая икона! Истинный господь! Убей меня гром!
Никитка поверил, тем более что в момент страшной Толькиной клятвы собирался дождь и гремел в отдалении гром.