Почесал затылок и опять, семеня ногами, будто пританцовывая, подошел к Тольке:
— Дяденька, а дяденька? Достань воробышка!
— Ты кто такой? — строго спросил Толька, покраснев до ушей.
— А я, ваше благородие, — скороговоркою отвечал рыжий, — есть самый выдающий человек. А родина моя город Пске, Американской губернии, а звать Тимоха, рубаха писана горохом, штаны рисованы змеей. Вона кто я такой! — заключил рыжий, щелкнув языком, как пробкою.
И, не обращая внимания на загоготавших от восторга ребятишек, продолжал, глядя прямо в лицо Тольке:
— А родился я в тысяча восемьсот не нашего году, а месяца и числа не помню, матка пьяным родила. А ты, поди, из легавой породы? — спросил он вдруг Тольку.
— Из какой такой из легавой? — покраснел тот еще сильнее прежнего.
— Из благородных, значит! Чулочки бабские, харя белая да гладкая, во всю щеку румянец, а под носом сопля!
— Евонный отец капитан, — сказал кто-то из ребятишек.
— С разбитого корабля, знаю! — буркнул, не оборачиваясь, рыжий и продолжал:
— Так-то, брат! А звать тебя, поди, Жоржик али Женечка, а?
— Ты чего дразнишься? — не выдержал Толька, надвигаясь на рыжего. — Какой я тебе Жоржик?
— Драться хошь? Погодь, успеем! — отмахнулся спокойно рыжий. — Без драки нам не обойтись, это верно! А только сперва дай с парнишками обзнакомиться. Эй ты, чудный месяц! — крикнул он Никитке. — Ишь, харя! С похмелья двоим не облевать. Приятная физиономия!
Он подошел к оторопевшему пареньку и, внимательно оглядывая его, как какую-нибудь вещь, продолжал серьезно:
— Да-а! Знатная физия! И сам-то что комод красного дерева. Он, поди, вас, братцы, на борьбу всех зараз гребет, оптом? А? И где таких толстомясых делают? Ты, брат, большую сумму денег огрести можешь. Хошь заработать, а?
— Как — денег? Где? — не понял Никитка, сбитый с толку серьезным тоном рыжего.
— Вот чудак, не знаешь! — удивился тот. — Где? А? А в Зоологическом. Ей-богу, тебя можно за деньги показывать! Специально из-за тебя публика пойдет. Э-эх! Браток! Верное дело упущаешь. Играет тут в солдаты, зря ноги ломает. Раз-два! Раз! Два! Ну и чудак, брат, ты! Или денег у тебя своих много?
— Никитка! Дай ему в морду, чего он насмехается, рыжий черт! — крикнул Толька.
— У морды, брат, хозяин есть! — ответил рыжий.
Но Никитка подошел к нему и, засопев, подтолкнул плечом:
— Ну, рыжий бес, валяй! Чего вяжешься? Ну, зачинай, что ли!
— Погодь! — отпихнул его рыжий слегка. — Знаешь, что такое карточка, закусочная и сопатка?
— Чего дурачишься? — полез Никитка уже прямо грудью. — Кака тебе карточка да закусочна?
— Тпр!.. Не при, битюг дурдинский! Задавишь! — отпихнулся опять рыжий. — А карточка, брат, — это харя, а закусочная — рот, а сопатка — нос. А ежели ты этой науки не знаешь, то драться и не берись, не умеешь! А вот бороться давай, тебе это самому приятнее.
Никитка, действительно более уверенный на успех в борьбе, согласился.
— Давай! Думаешь, слабо? Давай, ну?
Рыжий указал на середину двора:
— Сюда выходи, во!
Ребятишки заволновались:
— Ишь, дурак, бороться!
— Зря взялся!
— Никитка его сейчас сломает!
А борцы схватились крест-накрест.
Рыжий, почти на голову ниже Никитки и значительно тоньше его, широко расставив ноги, тонкие и немного кривые, уперся ими крепко, как железными прутьями.
Никитка отчаянно заламывал противника, напирал крутой грудью в лицо.
— Сейчас задавит, — шептались ребята.
А рыжий кричал:
— Ого, грудища-то! Что подушка! Ну и черт! Отъелся здорово!
Хлопал по толстой Никиткиной спине:
— Во, запасец-то!
Никитка, красный как кровь, сопел на весь двор.
Расцепились.
— Здоров! — мотал головой рыжий. — Мужика, ежели который плохонький, задавит с ручательством: одно мясо да жир. Ишь, черт, что свекла стал! Даже ноги красные. Кровищи в нем, надо быть, целая бочка!
Ребятишки стояли молча, еще не могли решить, на чьей стороне будет верх, и потому держались осторожно.
А пыхтящий Никитка говорил, уже горячась:
— Ладно, брат! Чичас я те покажу, почем сотня гребешки!
— Что купец из бани в чистый понедельник, уф, уф! — поддразнивал рыжий. — Ну, давай! Паровоз! Отдохнули! Хватит!
Схватились снова. Затоптались.
— Держись за воздух! — вдруг крикнул рыжий пронзительно.
Ребята ахнули.
Рыжий, приподняв тяжелого противника, мотнул повисшими его ногами в сторону и шмякнул наземь.
— Го-го-го!..
Бесенятами закружились ребятишки.
— Ай да рыжий!
— Молодец!
— Никитка! Не стыдно? Не стыдно?
— У-у-у-у!..
Никитка медленно поднимался.
— Не ушиб, брат, а? — участливо спрашивал рыжий. — Здесь у вас плохо — камень. Вот у нас за Нарвской…
Он не договорил.
Толька сделал два длинных шага и, взмахнув рукой, ударил рыжего сзади по уху.
Тот кувырнулся через поднимавшегося с земли Никитку, но мгновенно вскочил сразу на обе ноги.
— Здорово стегнул! Только сзади, не дело!
Сообразил — кто.
— А, капитан! Ну, брат, это не по-капитански!
А Толька молча ждал, слегка сощурив глаза. Рыжий кинулся на него. Отскочил.
Толька бил крепко, но удары рыжего были необычайны.
Казалось, в удар кулака входила сила и стремительность всего его юркого тела. Точно выстрел — каждый удар.
Толька стал отступать.
Но рыжий не отставал. Удары его делались все стремительнее и жесточе. Даже не заметно было взмахов.
Восторг ребятишек был безграничен.
— Рыжий, рыжий! А-а-а!
— Так! Так!
— Что черт вертится!
— А-а-а!
Толька упал. Вскочил, но снова упал. Из носа и разодранной губы — кровь.
— Толька, сдавайсь!
— Толька, попало!
Кричали мальчишки.
Рыжий стоял, выжидая.
— Ну? Еще? — спросил, прерывисто дыша.
— До-вольно! — ответил Толька, сплевывая кровь.
И, отойдя на несколько шагов, вдруг громко-громко заплакал и побежал.
Веня почувствовал: волною прилило что-то к груди.
Ноги не стояли на месте.
Вприпрыжку, через двор, быстро вбежал на лестницу:
— Ма-ма! Папа! Ма-а-ма! — захлебываясь, кричал.
Кинулся к испуганной матери:
— Мамочка! Мама! Сейчас! Сейчас! Тольку побили! Мама! Слышишь? Толька сейчас плакал! Толька плакал!
Победа Рыжего над Толькою не была окончательной.
После еще несколько раз, уже «любя», сходились, и все — вничью.
Рыжий беззлобно говорил ребятишкам о Тольке:
— Стегает прилично, несмотря что из господчиков. Сила у него большая.
— А все-таки ты ему завсегда насдаешь, верно? — заискивала мелкота.
— Нет! Поровну у нас идет. Я — его, он — меня. Конечно, ежели всерьез — другое дело. Когда я дерусь позаправду — сила у меня вдвое вырастет. И не отстану, хоть убей!
Действительно, при серьезных стычках Рыжий побивал Тольку, правда, с большим трудом.
Но после таких столкновений утомлялся.
Выросшая вдвойне сила — падала. Сидел потный и бледный, с вздрагивающими пестрыми от веснушек пальцами, в то время как у побитого им Тольки круглые щеки румянились и широкая грудь дышала глубоко и свободно.
В такие минуты Веня жалел Рыжего и ненавидел Тольку.
В борьбе с Никиткою Рыжий не всегда выстаивал. Нередко, когда ему удавалось благодаря неуклюжести противника одержать над ним победу, поваленный Никитка легко сбрасывал с себя победителя и подминал тяжело и плотно.
А однажды на песке, на канале, против славновских ворот, — с полчаса, пожалуй, мучил Никитка Рыжего.
Насел, что тому не дрыгнуть, а сам в носу ковыряет да посмеивается:
— Я быдто ведмедь — всех давлю!
Думали ребятишки — драка выйдет. Но Рыжий не обиделся:
— Черт, — говорит, — жирномясый, здорово припечатал!
— Уж ежели я мясами завалю — будь спокоен, как в санях! — соглашался Никитка.
Но как-никак, а с приездом в Славнов Рыжего ребятишки вздохнули куда свободнее.
Толька с Никиткою не так уж издевались.
Как-то побитый Никиткою до синяков на боках Петька наборщиков пожаловался Рыжему:
— Завсегда бьет и ломает, вот хоть у ребят у всех спроси, — хныкал Петька.
Рыжий разыскал Никитку и предупреждение сделал:
— Смотри, черт мордастый! Коли еще маленьких обидишь — кровью у меня умоешься!
— Какой же он маленький! Петька-то? — оправдывался Никитка. — Он даже меня старше.
— Дурак! Старше! А сравни себя с ним, получится слон и моська!
Петьке же Рыжий посоветовал:
— А ты, нюня, бей чем попадя. Камень — камнем, полено — поленом! И убьешь — не ответишь!
И остальным мальчишкам:
— А вы, братцы, чудаки-покойники! Иванятся у вас эти двое, Толька с Никиткою, и будто так и надо! Ежели б у нас за Нарвской такие Иваны объявились — беспременно им санки порасшибали бы!
— Да, а что мы сделаем с ними? — наперебой тараторила мелкота. — Они вона какие битюги дурдинские, сам видишь!
— Битюги! А вы извозчиками будьте! Вы ведь боитесь, а бояться-то нечего. Всех не убьют. Меня хозяин и то второй год как бить бросил. Потому, ежели он за ремень, я обязательно — за фуганок али за стамеску. И вы бы так. Сила не берет — бей чем попало! Главное, компанией надо. А то у вас так: одного бьют, а другие смотрят, да еще подначивают. А кучей вы могли бы и Тольку этого с Никиткою, да и меня в придачу, честь честью расхлестать.
Ребятишки после между собой:
— Молодец, братцы, он, да?
— Правильный! Не гляди, что рыжий.
— Рыжие тоже разные бывают.
— Они его боятся, страсть!
— Вдвоем не побоятся, — не соглашался швейцаров Антошка. — Толька и один-то его не боится, а вдвоем с Никиткою им с ним и делать нечего.
— А нам нужно за Рыжего стоять. Верно?
— Понятно! Без него нам ничего не сделать.
Ожили ребятишки.
Петька повеселел и порозовел даже.
Никитка оставил его в покое. Изредка лишь легонько «игрался». Силы, крови у Никитки — уйма.
Веселит, радует Никитку здоровье, тело могучее.
Трудно удержаться, не попробовать силы, не прижать, не вертануть какого-нибудь заморыша.
Трудно удержаться от озорства, жестокости каждому здоровому ребенку.
Где удержаться, когда кровь как само счастье?
Сила в каждой частице тела стучится, исхода требует, работы.
Лежит, бывало, Никитка в праздник на песке, семечки лузгает.
Жара — не продохнуть. А от праздничной сытости еще жарче.
Что после бани — распарен Никитка.
Томится от безделья большое сытое тело.
Сжимает и разжимает круглые загорелые кулаки.
Ноги вытягивает, выгибая пальцы, отчего выпячиваются мясистые выпуклости под пальцами, на подошвах, а сверху, под крутым скатом ступней, у пальцев, складки — трещинки на грубой загорелой коже, — слоновьи ступни.
«Эвона, ножищи у меня богатырские, — думает радостно Никитка, — огромадные и гольное мясо!»
А тут Петька стошки считает. Всегда со стошками — везет ему в игре.
Укладывает пачечки бережно.
Протягивает Никитка ногу, лапищу, ступню слоновью — весь капитал Петькин накрывает.
— Чего лезешь, брось! — толкает Петька Никиткину ногу. — Помнешь стошки. Пусти!
— А ну-ка-сь, сдвинь ножку-то! Слабо!
Посмеивается. Грызет семечки.
Петька хватается обеими руками за толстую ногу, упирается, как в столб, теребит круглые, твердомясые пальцы, с плоскими, как миндаль в заварном тесте, ногтями.
— Черт толстомясый, чего лезешь? К тебе же не лезут?
Злится: на силу Никиткину негодует и на бессилие свое.
Непоколебима упористая лапа. Над пальцами на загорелой грубой коже складки — трещины.
Слоновья ступня.
Хнычет Петька.
— И все лезет, все лезет!.. Пусти, говорят! Помнешь стошки! Ники-и-тка!.. Пусти-и жа!
Петька бьет бессильным сухоньким кулачком по круглой твердой ноге Никитки.
— Пальчик-то отогни, один хоша! Двум рукам!.. Гы-ы-ы!..
Посмеивается. Лузгает семечки. Толстые, блестящие, точно маслом смазанные щеки выпирают так, что глаз не видать.
— Пусти, толсторожий!.. Никитка! Пусти жа!
— Гы-ы! Моська! Понатужься, авось согнешь пальчик-то! Ну-ка-ся! «Ой, дубинушка!» Гы-ы-ы!..
Отирает губы увесистым, коричневым кулаком.
Натешился.
Петька выпрямляет, разглаживает карточки.
— Измял вот!.. Ладно же!.. Пристает всегда! Его не трогают!
Никитка зевает, потягиваясь.
— С чего ты, Петька, такой прыштик, понять не могу! С ногой с моей не совладать, с пальчиком, Петь, а?
— Ладно! Смейся! Тебе харя дозволяет! Морда что у слона у настоящего! — огрызается Петька, засовывая за пазуху карточки.
— Ну дак что, как у слона! Зато я здоровенный, а ты прыштик. Я с тобой что захочу, то и сделаю, а ты со мной ничего.
Никитка схватывает Петьку за шиворот и пригибает к земле:
— Вона! Вся твоя жизня тут!
Но все эти грубые издевательства против прежних Никиткиных жестокостей для Петьки — что хлеб с маслом.
Ожил Петька. Повеселел даже и порозовел.
Против прежнего не житье ему, а масленица.
Веня с Рыжим подружился. И не потому лишь, что Рыжий Тольку побил и за Петьку, затравленного Никиткою, заступился.
Другое что-то влекло его к новому товарищу.
И ухарству Рыжего, перед чем благоговела славновская мелкота, краснобайству его прибауточному особенной цены Веня не придавал.
Наоборот, больше нравился Рыжий, когда молчаливо слушал Толькины рассказы или когда стружки подметал в мастерской хозяина своего, столяра Ивана Кузьмича Гладышева.
Но особенно теплотою какой-то веяло, когда вспоминал Рыжий по весне как-нибудь о Нарвской заставе.
— Травка теперь. Парнишки, поди, купаться скоро начнут. Весело, хорошо у нас, за Нарвской. Будто родные все промежду себя.
И, в тон скомороший впадая, сплевывал сквозь зубы:
— Черт, Кузьмич корявый! Угораздило сюда ехать жить. Сменял кукушку на ястреба.
И запевал горестно-шутливо:
Этот Веников трактир нравился Вене, трогал даже. Точно в честь его, Вени — Веника, трактир назывался.
Роднил его с Нарвской заставой, которую, не зная, любил почему-то Веня.
— А в праздники! Эх, мать честная! Скобари наши партиями так и шалаются, с тальянками. Ломака впереди всех разоряется.
Рыжий передавал в уморительных картинах пение загулявших «скобарей», кривляние «ломаки» — запевалы:
дребезжал голос Рыжего.
— А тальяночка что змея — во, извивается!..
Кувыркается, ломаке подражая, по земле ожесточенно ладонями прихлопывает, топчет брошенную наземь шапку, взвизгивает:
— И-и-и, жаба, гад ену! Змей ползучий!
В восторге — ребятишки.
Особенно толстый Никитка.
— Гы-ы-ы!..
Ржет жеребенком. Щеки от смеха трясутся, выпирают, глаз — не видать.
Потом — драки скобарей:
— По черепам — песоцыной! Тростями железными — в коклеты искромсают, ей-ей!
И не может Веня понять, что хорошего в диких этих Рыжего рассказах, но слушает, затаив дыхание.
А иногда Рыжий запевал с искренней грустью: