И представлялась Вене шоссейная дорога, убегающая вдаль, от Триумфальных заставских ворот, между домами, где люди все как родные!
И казалось, что здесь, в Славновом доме, нет у него, у Вени, родных, а там они, за Нарвской.
И просил тогда Рыжего:
— Пойдем к вам, за Нарвскую, погулять.
Рыжий ласково, как никогда, хлопал Веню по плечу:
— Пойдем, брат Веник, обязательно пойдем!
И добавлял еще ласковее:
— Ты, Веник, изо всех ребят отменный. Только тихой больно. Надо позубастее быть. Без зубов, брат, никак невозможно. Съедят безо всякого гарниру.
За Нарвскую Веня попал совершенно неожиданно для себя.
Как-то зимою, вскоре после рождественских каникул, в воскресенье, Рыжий сказал Вене:
— Пойдем сейчас за Нарвскую. Обязательно сейчас нужно! — серьезно говорил и взволнованно.
— Надо спроситься дома, — начал было Веня, но Рыжий перебил:
— Не просись, не пустят.
— А может быть, пустят.
— Брось! Знаю! Я тоже не спрашивался своего корявого.
Веня еще мялся, но товарищ внушительно повторил:
— Обязательно сейчас!
По дороге Рыжий с таинственным видом сообщил, что сегодня Путиловский и вся вообще Нарвская застава идет к царю с прошением.
— Значит, брат, надо идти и нам. Что же мы, своих оставим, что ли? Верно, Веник? Ведь вся Нарвская пойдет! Наши столяры которые, чуть светок ушли.
— Да ведь я же не нарвский, — покраснел почему-то Веня.
— Ты вроде как бы нарвский тоже.
Далее Рыжий стал рассказывать, что рабочие решили говорить царю о своей жизни.
— Наш брат рабочий вроде как при крепостном праве живет, — говорил Рыжий, очевидно, не свои слова. — Знаешь, как при помещиках, давно еще крепостная жизнь была? Людей, как скот, продавали, драли розгами.
— А теперь же не так. Теперь все свободные. Царь-освободитель освободил, — перебил Веня, но Рыжий хмуро сказал:
— Освободитель! Много ты знаешь! Мы вот как-нибудь сходим к братеннику к моему, путиловский он. Он те расскажет про твоего освободителя-то.
— Какой он мой? — обиделся Веня. — Он меня не освобождал.
— Он никого не освобождал, — хмуро оборвал Рыжий.
Потом долго молчал. Шли торопливо по незнакомым Вене улицам.
Утро было холодное, ветреное. Холод пощипывал уши и носы.
— Сядем на конку, — предложил Веня, которому было очень холодно, — у меня есть деньги.
— Догонит, так сядем, — согласился Рыжий. — Только где ей догнать!
Действительно, шли долго, но конка не догоняла и ни один вагон не попадался навстречу.
— Не ходят конки чего-то, — задумчиво сказал Рыжий. — Пойдем, брат, скорее. Сейчас вот Нарвский проспект, а там и площадь и ворота.
— Эге, брат! — сказал Рыжий, когда вышли на площадь. — Вот те и раз! И фараонов-то!..
На широкой площади гарцевали всадники и грелись у костров солдаты.
Вене стало беспокойно при виде расположившихся, как на войне, солдат.
— Пойдем назад, — тихо сказал Веня.
— Куда назад!? — сердито спросил Рыжий и пошел, несколько замедлив шаг, по направлению к Нарвским воротам.
Но конный городовой издалека махнул рукою в белой перчатке.
— Не пропущают! — глухо сказал Рыжий.
— Пойдем назад, — повторил Веня.
— Э, погоди, брат, — вдруг встрепенулся Рыжий, — я знаю, как пройти. Через Екатерингоф, в Волынку. Айда, братишка!
Бегом, через скрипучий деревянный мост, потом по широкой, в гору, дороге.
— Это — Волынка, — торопливо сообщал Рыжий, — а сейчас — по Болдыреву переулку и за Нарвскую. Я, брат, здесь все ходы и выходы знаю. Завяжи глаза — и найду, честное слово!
Через минуту были на шоссе, за Нарвской.
Было страшно.
Черная, огромная толпа, несколько секунд назад бодро идущая шаг за шагом, с пением молитв, с хоругвями, — стала черной стеною.
Лишь колыхались хоругви и несколько человек тянули еще слова молитвы.
И вдруг в морозном, точно притихшем воздухе резко и тревожно запела труба.
И едва смолкла — загрохотало что-то, словно гигантский молот запрыгал по камню.
Толпа задвигалась, прокатился по рядам ропот.
— Стреляют! Стреляют! — болезненный где-то крик.
Потом опять — молот по камню.
— Веник, сюда! — кричал Рыжий. За каменным столбом, похожим на могильный памятник без креста, залегли Рыжий и Веня.
А грохот — чаще и чаще.
И бледными вздрагивающими губами выкрикивал Рыжий тяжелые ругательства.
— Надо опять в Болдырев! — шепнул он наконец Вене. — Скорее! Голову не поднимай, а то подстрелят, сволочи!
Уже к Волынкиной деревне когда подходили, Рыжий, догнав торопливо идущего Веню, остановил его, дернув за рукав:
— Погодь!
— Чего ты? — спросил Веня, остановившись.
— Погодь, — тихо, точно слюну глотая, промолвил Рыжий.
Веня смотрел на него и ждал.
И тот, казалось, ждал.
Потом махнул рукою и отвердевшими, словно застывающими губами проговорил чуть слышно:
— Веник, видал? Ведь убивали. А? Веник? Ведь позаправду стреляли.
Рот раскрыл, как рыба на берегу. С трудом вдохнул в себя воздух.
Веня испугался. Ему показалось — Рыжий ранен.
Но тот оправился.
Сплюнул, выругался тяжело и злобно, как мужик.
Нахлобучил ушастую шапку и сурово бросил:
— Пошли!
Расстрел рабочих, ходивших с петицией к царю, — небывалое еще в Питере событие, — нашло отголосок и среди детворы Славнова дома.
Мнения и симпатии разделились.
Толька, а с ним и Никитка стояли за солдат, полицию — за царя.
Очевидцы кровавого события — Рыжий и Веня, находящиеся еще под свежим впечатлением виденного, отстаивали правоту рабочих и негодовали на зверство правительства.
— Сколь, небось, ребятишек без отцов остались, сиротами, — говорил Рыжий. — Хорошо бы тебе было, если бы твоего батьку убили?
— А зачем они шли? — отвечал вопросом же Толька. — Ишь, чего захотели: с царем разговаривать! Разве это можно?
— А почему нельзя? Царь такой же человек.
— Такой да не такой. А если бы его убили? Он вышел бы разговаривать, а тут: бац! — из револьвера, — горячился Толька. — Мало там разных студентов да жидов переодетых.
— Конечно, — поддерживал своего «господина» Никитка. — Они для этого небось и шли: «Боже, царя храни», а сами — с левольвертами.
— Никаких левольверов и не было. Ведь мы с Веником видели. Их стреляют, а они на колени стали и молитвы поют. Нешто за это можно стрелять?
Никитка сопел, видимо колебался, но Толька насмешливо замечал:
— Значит, можно, когда стреляли.
— Дурак ты опосля этого и сволочь! — сердился Рыжий. — Когда люди безоружные, конечно, стрелять не страшно, а только это неправильно.
Он окончательно выходил из себя и угрожающе говорил:
— Ладно! Все равно это так не пройдет. Соберутся потом все рабочие да как начнут трепать этих твоих фараонов да генералов!
— Ничего! — поддразнивал Толька. — Хватит на них пуль-то. Из пушки как выпалят, тут твои путиловцы, что тараканы, запрячутся. Ха-ха!
— Гы-ы! — вторил Никитка. — Это верно, много ли им надо, ежели из пушки.
— Ладно! И на них пушки найдутся, — не сдавался Рыжий. И обращался к Вене. — Верно, Веник?
— Верно, — соглашался тот, хотя не верил, что у рабочих найдутся пушки.
Была оттепель.
Капало с крыш, как весною. На дворе дымила снеготаялка.
Мальчики играли в снежки: Толька с Никиткою против Вени, Леньки и Петьки.
Сначала игра шла почти ровно, но потом слабый Петька и неумелый Ленька стали сдавать.
Вене почти одному пришлось защищаться против двух сильных противников.
Осыпанный снегом, с ноющей скулою от крепкого Никиткиного снежка, Веня стал отступать.
Слабо поддерживавший Ленька все промахивался.
Петька выбыл, ушибленный снежком в глаз.
Победители с радостными криками загнали противников в угол двора.
Ленька закрыл лицо руками и не оборонялся.
— Вали! Бей путиловцев! — вдруг закричал Толька. — Пли!
Снежок больно ударил Веню по носу. Из глаз пошли слезы.
— В кучу их! — радостно заржал Никитка.
Веня не успел опомниться, как Толька схватил его и бросил на кучу снега.
— Сдаешься? — торжествующе крикнул, насев на Веню.
Веня силился подняться, но глубже проваливался в снег.
Тяжелый Толька навалился всем телом.
Никитка, в свою очередь, подмял под себя слабосильных Леньку с Петькою.
Веня слышал плаксивый голос Петьки:
— Никитка жа!
И озлобленный — Леньки:
— Пусти, черт!
— Сдавайсь! — ржал Никитка.
— Не сдавайся, братцы! — закричал Веня и снова сделал отчаянную попытку освободиться от Тольки.
Но Толька придавил его так, что тяжело стало дышать.
Поймал Венины руки, сжал в своих широких сильных руках, разбросил в стороны.
Задышал прямо в лицо:
— Ну что? Много ли тебе надо? Сдаешься?
— Не… нет! — с трудом выговорил Веня.
Увидел, как нахмурился Толька. Розовые, с ямками, щеки вздрогнули. И вздрогнула нижняя пухлая и выпяченная вперед губа.
— Сдавайся! — запенившимися губами произнес Толька и до боли сжал Венины руки.
Подщуренные глаза зазеленели. «Злится», — подумал Веня и внезапно озлился сам.
— Пусти! — крикнул предостерегающе и злобно.
— Не пу…
Толька не договорил.
Веня, приподняв голову, быстро, крепко впился зубами в круглую плотную Толькину щеку.
Почувствовал соленое на губах.
Толька вскрикнул, отпустил Веню. Отскочил, держась рукою за щеку.
— Ты — кусаться? Девчонка!
Веня поднялся. Стоял, точно чего-то ожидая.
Толька тоже ждал.
— Драться хочешь? — спросил тихо.
Веня не ответил. Случайно взгляд его упал на копошащуюся на снегу кучу тел.
Толстомясый Никитка навалился на Леньку и Петьку, натирая им лица снегом.
Веня сделал шаг, но Толька схватил его за руку:
— Не лезь! Не твое дело! Какой заступник!
Веня вырвал руку, но в тот же момент ощутил тупую боль в скуле.
Голова закружилась. Едва удержался на ногах.
А Толька опять взмахнул рукою. Веня увернулся. Удар пришелся в плечо. Бросился на Тольку.
Опять боль в скуле.
И вдруг услышал:
— Веник, бей!
Звонко отдался этот крик в ушах. Радость от этого крика. «Рыжий», — подумал Веня.
А Толька отступил на шаг. Смотрел на Веню в упор зелеными дикими глазами и вдруг громко крикнул:
— Никитка! Брось тех! Рыжий!
Рыжий уже подходил.
В одной рубашке, в опорках на босу ногу, в шапке с ушами.
Примял шапку.
— Братцы, крой! — крикнул пронзительно.
И точно ожидали этого крика все трое: и Веня, и Ленька, еще не успевший отдышаться после могучих Никиткиных объятий, и плачущий заморыш Петька — все бросились на Тольку и Никитку, уже стоящих рядом.
Но силы были неравные: два силача уже сбили с ног Леньку и Петьку.
Те вскочили, но снова были сбиты.
— Эх, братцы, плохо! Разве так надо? — крикнул Рыжий.
Двенадцать рук замелькали. Двенадцать ног заскользили на гладком оттаивающем снегу.
С каждым ударом Рыжий вдохновлялся.
Кулаки его невидимо взлетали. Опорок соскочил с одной ноги. Так и не надел его.
— Бей, братцы! Веник! Молодец!
Веня разбил Никитке нос.
Никитка бестолково размахивал руками, пытаясь поймать Веню за руки.
Но Веня увертывался от его страшных лап.
И бил, и бил по окровавленному противному толстому лицу.
Толька держался долго, но после двух подряд резких ударов Рыжего, оставивших на сытых розовых Толькиных щеках темно-красный знак, Толька, отскочив в сторону, засунул руку в карман и, поспешно вытащив перочинный ножик, крикнул:
— Не подходи!
— А, с ножом! — остановился Рыжий.
Драка прекратилась.
А Толька и Рыжий стояли друг против друга.
Рыжий надел опорок.
— Резать будешь? — спросил, тяжело дыша.
— Зарежу! — ответил Толька.
— Слышали, братцы? — обратился Рыжий к мальчишкам.
— Слышали!
— Все слышали!
Рыжий сказал тихо:
— Толька, брось нож! Спрячь!
Толька молчал.
Рыжий сделал осторожный шаг вперед. Толька взмахнул ножом.
Рыжий сдернул с головы шапку и внезапным движением наотмашь ударил шапкою по ножу, а другой рукою схватил Тольку за горло.
Петька подхватил упавший нож.
Рыжий ударил Тольку по носу. Потекла кровь, Толька закрыл лицо руками.
— Довольно? Наелся? — спросил Рыжий и добавил: — Надо бы тебе за нож все зубы повышибить, сволочь!
Толька тихо отошел, вынул из кармана платок и медленно, вдоль стены, отправился со двора на улицу.
— Гулять пошел! — хихикнул Петька.
— Моцион ему нужно обязательно, — сказал Рыжий серьезно.
Потом обратился к Никитке, продолжавшему утираться:
— А ты чего, чудак, завсегда за него пристаешь? Морду накрасили? Хорошо? Вы, ребята, теперь чуть что — мне говорите. Мы их расчешем, как полагается. А ты, Петька, ножик евонный возьми и ежели он али вот этот черт полезут — режь прямо!
— Ей-богу, резать буду! — вдруг заговорил Петька, захлебываясь. — Это что же такое? Этот Никитка чуть что — в морду! Вот сегодня все брюхо раздавил, дьявол толстозадый! Посичас больно. Что я ему, подданный, что ли?
— Слышь, Никитка? Не стыдно тебе, все маленьких забиждаешь. Погоди! — погрозил Рыжий пальцем. — С тобою я еще по-серьезному поговорю.
— Я больше не буду Петьку трогать… — глухо сказал Никитка.
Засопел. Заморгал глазами.
— Это Толька меня все поджучивает.
— Толька? А у тебя своей головы нет? Теперь чтобы Тольку баста слушаться, понимаешь?
— Понимаю, — прогудел Никитка. — Я с им больше водиться не буду.
Он вдруг подошел к Петьке, вздрогнувшему от неожиданности, и протянул огромную красную лапищу:
— Ты, Петь, не сердися. Я больше тебя не трону, — конфузливо проговорил.
Петька опасливо поглядел на своего вечного мучителя и протянул сухонькую грязную ручонку.
— Ладно, помиримся.
— Вот, теперь у нас одна компания, — засмеялся Рыжий. — Давно бы так! Будто у нас, за Нарвской, ей-ей! Веник, слышь, у нас, за Нарвской, все дружные! Эх, братцы!
Он снял шапку, почесал затылок. Веня чувствовал радость. Смеяться хотелось и вместе плакать, Рыжего поцеловать. Подошел уже к нему, но устыдился.
— Ты чего? — пытливо взглянул на него Рыжий.
— Ничего!
Веня подумал. Вздрогнувшими губами промолвил:
— Ты — хороший…
— Пока сплю — хороший, ничего, — засмеялся Рыжий. Спохватился:
— Бежать надо! Хозяин заругается, я ведь выскочил на скору руку. В окно увидал, как ты с Толькою хлестался. Думаю: «Изувечит парня». Вот и прибежал.
Схватил снежок, запалил в стену, побежал, скользя опорками.
Была оттепель.
Капли веселее, звончее дробились по обледеневшему снегу.
Не верилось, что на дворе — январь.
И небо чистое, голубое, омытое, словно — не январское.
‹1925›
ПРЕСТУПЛЕНИЯ АКВИЛОНОВА
Повесть
Еще с детства Алексей Аквилонов проявлял некоторую странность.
Возможно, странность эта была следствием какой-нибудь ненормальности в строении организма. Может быть, мозг помещался в черепной коробке не так, как надо; мозговые извилины, может, не такие были, как у прочих людей, — кто знает?
Но, во всяком случае, никаким сумасшедшим Аквилонов никогда не был.
С детства отличался завидным здоровьем, ни свинками, ни флюсами не хворал и впоследствии не простужался, не хандрил и на разные там нервы не жаловался.
И ум имел ясный, характер спокойный.
А между тем странность одна у Аквилонова, несомненно, была, и заключалась она в том, что он всегда норовил сделать себе что-нибудь худое.