Зная, что драки уличные не в моде, что бессмысленны, ни к чему они там, где все — товарищи (тех, нетоварищей, в счет не ставил, те — «мертвые души», по Гоголю прочитанному, называл), — зная это, драки любил, но безобидные, мальчишеские стычки.
Не отрываясь, подолгу смотрел на дерущихся. И нравились новые мальчуганы — очень смелые и бойкие, куда смелее и бойчее прежних.
Иногда думал: «Вот бы из таких — шатию».
Но тотчас же одергивал себя: «Ишь, черт Веревкин, что выдумал! Хулиганничать, брат, — не дело. Не такое нынче время».
Васька женат на Марусе Хавалкиной, с бывшего Лаферма. Хорошенькая. Глаза — что у ребенка или у телки годовалой.
Кроткая, хорошая. Только невеселая какая-то всегда.
Васька ее не обижает.
Таких — нельзя, неловко.
Первую свою любовь, Нютку-Немку, потерял, пока на германском фронте вшей кормил, — как в воду канула.
С Марусей живет ладно, скучновато только.
Не для такой он жизни — сам понимает.
Сидит, сидит иной раз дома, в праздник, и самому странно и неловко: он, Васька, покровский боец, в рубашке, подтяжки спущены, в туфлях, покуривает, — будто какой чиновник банковский, буржуй бурелый.
Непонятно и неловко.
И все странно: комната вот — мебель, комод, там этажерка.
Смех!
А главное — жена седьмой месяц ходит. Значит — ребенок, соски, пеленки…
Отец семейства — Васька-Пловец.
— Тьфу!
Плюется досадливо.
Жена — глаза ребячьи, кроткие, спокойные — телкины — поднимает.
— Что с тобой, Вася?
— Мыла нажрался, тошнит, — Васька сквозь зубы.
— Мыла? Откуда мыло? — удивляется жена.
— Мало ли откуда!
Губы кусает. Не в духе Васька.
Несколько дней, как с работы, с электрической станции, приходит — гуляет по вечерам по улицам.
Неспокойно что-то, не по себе.
Раньше улицы бромом действовали, а эти дни никак не успокоиться.
Дома же — совсем невозможно.
Дышать нечем.
Жена последний месяц ходит.
Скоро плач детский, пеленки, молоко — шаги предпоследние на Васькином, на боецком пути.
Да и боецкий ли путь?
На четвертый день своего вечернего блуждания по улицам встретил Нютку-Немку.
Спустилась. В барахле. Нос сизый. Голос — петлей ржавой.
Опытным глазом сразу «свешал».
— Проститутка последней марки — факт!
«Эх! Этого еще недоставало! Зачем встретилась? Старые раны бередит эта еще… Стерва, не могла соблюсти себя. Жили бы и сейчас честь честью…» — думает Пловец, губы кусая, быстро по улицам идя, паруся клешем семидесятидвухсантиметровым. Сплевывает направо и налево пену-слюну, как загнанный в беге конь.
И торопится, точно по делу.
А народу на осенних вечерних улицах много. Толпами густыми, парами больше, не торопясь, как в танце каком-то проплывают, в вальсе волнующем и красивом.
Вальс! Вспоминается «Молдаванский вальс».
Он — этот вальс — похоронная, отходная давнишнего атамана Вальки-Баяниста, песня-молитва, он — вальс этот — жизнь его, Вальки, путь боецкий, — Ваську толкнул из городулинской «нарочной» партии в «заправдышную», покровскую.
Зачем он, Пловец, не погиб такой же славной смертью, как Валька или Самсончик?
До конца не прошел заветного пути зачем?
Те оба, Баянист и Самсончик, бойцами и умерли, путь свой прошли весь, от первого до последнего шага.
До ночи бродит по улицам шумным, блещущим окнами домов и ослепительными подъездами электролото и ресторанов.
Из них, из шумных этих улиц, сворачивает в глухие темные, задумавшиеся, остановившие бег свой улицы, ожидающие точно чего-то.
Остановившиеся улицы, они — невыносимы. На них бодрость теряют ноги, неуверенно звучат шаги.
Жутки остановившиеся в беге своем, пустынные, без трамваев, людей и лошадей улицы.
Словно конечного пути, конца пути словно заворот.
Уходит из них Васька.
Их — тихих, безголосых, безглазых — как тлению подвергшихся мертвецов, не любит Васька.
Нет! Любит! Нельзя не любить улиц. Но любит тягостно, тоскливо, как мертвецов близких.
Мертвые улицы!
Опять — на проспект, блещущеглазый, с трамвайными, автомобильными восторженно-гулкими напеваниями, с трамвайными мигающими, как обещающие глаза женщин, огнями, на проспект широкий, открытый — иди все! — всех пропустит сквозь строй плечом к плечу стоящих гигантов — каменных солдат.
На проспекте всегда жизнь, лишь замедляется к ночи стремительный бег его.
У светлого угла, схватившись в крепких порывистых хватках, кричат звонко и смело, словно днем в саду каком, мальчишки-папиросники.
Падают на панель, не ушибаясь, не раздирая грубой кожи босых ног, будто не камень земля, а мурава шелковая.
Вот они, будущие бойцы, завоеватели мира!
Расцепились, воинственно смотрят друг на друга, готовы снова в бой.
Остановился Васька, улыбнулся приветливо, но согнал улыбку и грубовато-приятельски:
— А ну-ка, плашкетня, кто кого? Полста лимонов тому, кто накепает.
Подбежали оба, дышат горячо, горящими глазами — в тянущие из бумажника пальцы кредитку.
— Даешь! — оба пропели.
И быстро:
— Не обманешь, товарищ?
— Зачем? Вот — кладу.
Положил на ступеньку подъезда деньги.
Встали друг против друга.
Один — татарчонок, судя по говору и широкоскулому смуглому лицу, крутогрудый и мясистый — предлагает бороться:
— Пу-французску давай.
Другой — стройный и, видимо, ловкий, но менее сильный, — не соглашается. Васька поддерживает его:
— Чего бороться? Стыкнитесь. Самое разлюбезное дело.
Сошлись. Дерутся долго, с переменным счастьем. Васька стоит, расставив ноги в колоколах клеша, откинув полы пиджака, кусает губы, как в детстве — ворот рубахи. Чешутся руки, направить хочется неправильные удары, усилить недостаточно сильные.
Ловкий, тонконогий хлещется хорошо, но татарчонок значительно сильнее.
Когда, забывая правило, схватываются руками, сила на его стороне. Сгибает тонкого противника, как ветер вербу.
Тогда Васька кричит недовольно:
— Не хватайсь! Вы! Маралы! На кулак — так на кулак! Ты, мордастый, не лапай.
Вспоминает, глядя на толстого татарчонка, городулинского Афоньку и добавляет:
— Говядина!
Наконец, решает кулачный спор:
— Ну, будет. Оба прилично хлещетесь, плашкеты. Полста прибавлю. Разделите поровну… Шикарно хлещетесь! Только ты, Ахметка, все руками лапаешь. В стычке так нельзя — это не борьба.
— Я на борьбу его ломаю, два счета ломаю, — говорит татарчонок, — во!
Он хватает тонкого в охапку:
— Во! Скольки фунт пойдет?
— Брось! — говорит Васька. — Получайте деньги.
— Говядина! — еще раз говорит…
Куда идти? На Лиговку, где, возможно, Немка опять?
Посмотреть на нее, рану разбередить?
Гулко звучат, звонко по тротуару ночному шаги. Кажется, говорят они, шаги.
Четкие, упорные.
Парусит, по ногам хлещет семидесятидвухсантиметровый клеш.
Как у Самсончика, вспоминается, — тогда, в бою…
Самсончик!
Черный весь, металлический, твердо-черный, на питерской пригородной земле. Лежащий, но как памятник — величавый, плоско лежащий, даже особенно плоско, как лежат мертвецы, но в то же время вознесенный монументом.
А вот и здесь памятник.
За оградою ночного сада Екатерины-императрицы памятник.
У подножья — любовники.
— Курва, — плюется Васька и, пройдя несколько шагов, сталкивается с женщиной.
Раскрашенное лицо. Глаза выжидающие из-под низко сидящей шляпы.
Улыбается слишком яркими, клоунскими губами.
«Такая же, как та», — думает о женщине и о памятнике Васька.
Много т а к и х в поздний час.
Ночью много.
А та, коронованная проститутка, скипетром как бы благословляет их.
Выпустила на улицу.
Благословила:
— Идите!
И вот пошли, ходят, ищут самцов, не знающие других исканий.
Ищут, ходят здесь, по проспекту, не день, не два — годы, десятки.
Их этот путь.
Свой путь они проходят.
Слепые на слепом пути.
Ночные — на ночном.
Быстрее идет Васька.
Скоро Лиговка. Немка, наверное, там.
И как бы испугавшись возможной с нею встречи, сворачивает в улицу боковую.
И опять — памятник!
«А, — вспоминает, — Пушкин! Александр Сергеевич!..»
Маленький, чахлый вокруг сквер. Робко и кротко, как листья металлических кладбищенских венков, чахлых деревцев сухая листва осенняя шелестит, позвякивает.
Грустно, как над могилою, склонив непокрытую голову, черный в ночной тьме улицы, узкой — коридором — улицы, черный, недвижный, камнем вознесенный бронзовый человек.
Пушкин!
Вот кого встретил, дошел до кого, в тоске бродящий Васька, путь свой затерянный ищущий, — вот до кого дошел.
До старого, в веках живущего бойца. И не может отойти, словно уйдя — потеряет что-то ценное, тайны какой-то не узнает.
Вспоминает, что стоял уже он, Васька, давно когда-то перед памятником и говорил что-то.
Мучительно, напряженно силится вспомнить — когда же это было!
И вдруг: «Ах, это у Пушкина, в истории одной есть, как с памятником чудик какой-то разговаривает, сумасшедший»…
И почему-то вслед за этой мыслью просветленному взору Васьки открылось, что весь путь его сегодняшний и раньше, с малых лет, был путем того сумасшедшего пушкинского «чудика», с памятником разговаривавшего, от памятника в страхе убегавшего, — ненужный, тяжелый и гибельный путь.
Главное же, не боецкий вовсе!
Задрожал даже от мысли такой, схватился за холодное, сырое железо ограды. «Как не боецкий? А Самсончика и Вальки разве не боецкие пути?»
И вдруг ясно до нестерпимости стало, что Самсончика и Вальки пути только и начались тогда, когда они пали.
А Христос-Гришка совсем не проходил пути.
Всю жизнь они готовились к нему и сделали наконец по одному шагу. Гришка же не сделал и шага даже.
Валькин шаг — набег на квартиру Дерзина и конец его там.
И потому похороны его так шикарны были, что для многих дорог стал, не для товарищей по дракам, а бердовцам, рабочим, — дорог.
И венки ихние, бердовские, были, и гроб на руках бердовцы несли.
И дальше нестерпимо яркие мысли: он, Васька, потому фронта жаждал и терялся, когда фронты закрылись, потому это, что хотел шаг хотя один сделать — первый шаг на боецком пути.
На пути, начатом бесчисленными рабочими питерскими и других городов. Но ведь и он, рабочий, разве не может он пойти по этому пути, указанному многими провидящими?
И этот вот, стоящий, указывал — бронзовый боец.
То, чего снизу не видно, видится стоящему на высоте.
Так увидел в миг короткий, с горы точно, с башни-каланчи какой-то, увидел Пловец раскинувшуюся под ногами свою жизнь.
Всю, с детских городулинских лет до последнего мига, не словами припомнил, не воспоминаниями, а так сразу у з н а л о с ь п р о с т о, с о з н а л о с ь с а м и м с о б о й, что не было пройдено им ничего, не было шага на пути своем, на Васькином, на Пловцовом пути, на боецком.
И от усталости ли, пришедшей нежданно, от тоски ли, охватившей внезапно, опустился, сел, полулег на холодный сыроватый тротуар.
Почувствовать хотел успокоение от земли, от б у л ы ж и н хотел бодрости набраться, ласку панельную принять.
Было так всегда, с детства, с городулинских еще лет.
Отцом ли обиженный, побитый товарищами ли, или так, неуверенность, тоска, что ли, когда овладевала, довольно было прилечь на землю, на камень дневной ли, горячий от солнца, или холодно-скользкий, вечерний — все равно, тишина какая-то, бодрость, вера в тело входили.
И снова живи.
Снова — бейся, боец, Пловец-Васька.
На тяжелое на что иди — земля родная, мать каменная, питерская булыжная земля — в тяжести поможет, не оттолкнет от себя — поверь в нее только.
Как тогда, попранная было врагами, идущими неведомо откуда, — попранная — снова ожила, воскресла, лишь только прислушались к ней, поверили когда в нее, с в о е й когда ее признали бойцы, — снова покой и мир дала, кровь пролитую приняла и сохранила. И возвеличила.
И так полулежал на холодной сыроватой ночной панели и словно ждал, что призовет она, земля-мать, путь укажет, какой шаг сделать и когда.
И вдруг услышал.
Невдалеке, но не в улице этой, а на проспекте ли том широком, неясное, но тревожное, шумливое что-то.
Звали точно, кричали, но без слов.
— У-у-у, — гулом неслось.
Вскочил, на шум этот кинуться хочет Пловец и не может понять — где.
Откуда — шум?
И — новый звук.
Заскакало, запрыгало звонкое что-то.
«Свисток, — понял Пловец, — милиционер свистит».
И точно обрадовался, поверил точно, что начнется сейчас долгожданное.
У земли родной просимое — дано.
А свисток свистал тревожнее, ближе.
И новый еще звук.
Трещащим, каменным словно, мячиком, не каменным даже, а более твердым, — ба-бах!
«Стреляют!» — мелькнуло быстро.
И не зная еще где, бежал, чувствовал, что туда, куда надо, прибежит — не ошибется.
Хлопал клешем, фуражку примял, как давно приходилось когда-то.
И быстро из улицы узкой, коридорной — на проспект. И сразу отовсюду нахлынули звуки, точно притаились и ждали за углом.
Звонко скачущий свист и:
— А-а, держи-и-и-и, — многогрудое — волнами в моряну — заколыхалось.
И покрывавшее сразу все — каменный мяч — ба-бах!
Видел: по мостовой бежит, углами режет мостовую, то вправо, то влево.
Приостановился. Полусогнутую — вытянул руку бегущий…
И — невидимый — каменно опять бабахнул мяч.
Не мыслями думается в такие моменты. Как думается, как делается — трудно определить.
Помнит Васька, что при виде бегущего, стреляющего бандита — радость почувствовал жуткую какую-то.
Не такая ли радость была хлещущая волнами в Вальке, когда ураганом влетел во вражьи покои, в черносотенный, в есаулов дом?
Не такая ли радость в Самсончике, когда не припадал к земле при перестрелке, а грудью обнаженной четыре принял разрывных?
Вылетел на середину улицы прямо наперерез, вскрикнул даже, кажется, этому бегущему с револьвером в руках или не вскрикнул, а показалось так, или сам был в с к р и к о м, сам, ураганом вылетевший, как вскрик. Комком звериным — прыжок.
Ахнуло, полыхнуло огнем в самое лицо. Острожгучая боль под глаз.
Но в короткий, страшно оборвавшийся миг, когда показалось, что громадные всколыхнулись и падают дома, — в миг этот видел: отлетел, по мостовой лицом проехал загремевший чем-то железным ли, стальным — человек.
1923 г. Весна
ПРАЗДНИК
Ленька Драковников с матерью в конце Моловской живут.
За домом — поле, ветка железнодорожная, вдали — лес. Весною лес — лиловый, летом — темно-синий, осенью — черный и еще чернее, углем — зимою.
Ленька — с матерью, родных — никого. Он на заводе, она поденно стирает, полы моет.
Отца убили, когда с петицией ходили к царю.
Прохор, котельщик, и посейчас ходит приплясывает — коленную жилу перебила пуля. А Крутикова, кузнеца Олимпиада, дочь, с кавалером, Ганей Метельниковым, убиты оба. Как шли под руку, так и убиты.
И в мертвецкой, в Ушаковской больнице, так и лежали рядом, застыли, долго не разъединить было.
Так, рядом: кавалер с барышней, жених с невестою. Сам кузнец об этом рассказывает, когда пьяный.
Страшен рассказ пьяного кузнеца.
Не дыша слушают. Молчат. Вопросов — никаких. Да и какие же вопросы?
Когда операцию тяжелую делают, говорят ли с оперируемым?
Швы на сердце класть — и вдруг: «Как да что?» Разве можно это?
Страшен рассказ Крутикова о дочери с женихом. Просто. Точно. Одинаково всегда. Без ропота, ругани, плача. Только глаза — пламень.
И тяжко сжатый, молотом на коленке, кулак.
У Леньки Драковникова рана вроде кузнецовой.