Вот на углах червонцами, валютой торгуют.
Или щенков чуть не лижут, сеттеров каких-то чистокровных покупают — миллиарды за щенков сопливых.
Они и собак держат при себе и кошек не потому, что любят животных, а для того, чтобы существо подвластное иметь, командовать. Чтобы пресмыкалось перед ними оно.
Потому после революции, как власть от них отняли, особенное стремление они к животным чувствуют. И торговцы, собачники потому на каждом углу. Учли психологию, шельмы-собачники! Люди!
Злоба кипит в сердце Калязина. Жарко даже. В рубахе — жарко. Быстро, рысью вдоль стен. Как в котле паровоза в теле, в сердце, в жилах кипятком кипит кровь — оттого холод не чувствуется, и бежит оттого, стремительности своей не замечая.
Не чувствовал усталости, мыслей не было никаких, только сознание: вечером, лишь стемнеет, в переулке, уже облюбованном, ждать будет жертвы.
Без выбора. Первого. В пальто который.
Временами нащупывал в кармане складник. Целый вечер на бруске точил. Софья Семеновна в кино уходила, а он целый вечер — на бруске, на свободе один весь вечер.
Улицу за улицей обходит, колесит, то расширяя, то суживая роковые круги-обходы; кружит, колесит все в районе одном, в том, где переулок облюбованный, место расплаты идола-человека.
Серые, быстро надвигаются ноябрьские сумерки, роют в углах ямы-темноту, блекнут человеческие лица, не видно пытливых, знакомых Калязину людских глаз.
Замедляет шаг быстрый, не раскидывает обход свой, а у́же и у́же смыкает круг, ближе, все ближе к переулку облюбованному, к месту примеченному, месту расплаты за бесчувственность идола-человека.
Долго стоит в переулке, у забора, нож уж за пояс заткнув, зорко вглядываясь в узкий, вечерне потемневший переулок.
Вздрогнул.
Вдалеке, среди мостовой, на отсветах окон — человеческая фигура.
«Сюда идет!» — соображает Калязин.
И ждет. Но не деятельно, не так, как готовящийся к чему-то жуткому, необычайному, не как разбойник жертвы в ночном лесу ожидает, зверино к нападению готовый, хищный наскок в недвижности каменной ярче, чем в самом прыжке, вылив, в недвижности, что сама уже — дело, акт почти завершенный, не так ждал Калязин, а просто чересчур, как бы улицу нужную спросить у прохожего или спичку, огня для папироски.
«Э, черт! — с досадою ругается про себя. — Как тогда милиционеру заявить стеснялся… Тьфу!..»
Близко уже черная высокая фигура. Мерно, гулко на подмерзшей дороге звучат шаги.
Вот сейчас подойдет.
Делает шаг вперед Калязин, крепко рукоять кожа сжав. Еще шаг.
«Стой!» — хочет крикнуть этому черному, бесстрашно идущему навстречу, но почти столкнувшись, различив белеющее пятно лица, отступил почему-то вбок, неловко, в лужу подмерзшую льдом, затрещавшую, ступив, пробормотал:
— Извиняюсь.
И, обойдя черную длиннополую фигуру, остановившуюся нерешительно и опасливо, торопливо зашагал.
А в ушах нестерпимо звучали, с каждым мигом затихая, шаги прошедшего мимо, того, в пальто который…
‹1924›
РАСКОЛДОВАННЫЙ КРУГ
Повесть
В доме Алтухова у многих были дети, но только Тропина, переплетчика, сынишка Андрюша один на языке у всех.
И мальчик-то как мальчик, кажется, и говорить о нем нечего.
Ну, там у доктора Габбеля сынок Оскар, красавец на редкость — все так и звали Краса-Королевич.
Это понятно. Кто красоты не любит!?
Или владельца овощной и хлебной Кузьмы Назарова Галяшкина Савося. Четырнадцати от роду, а весу четыре двадцать, в одном нижнем и без сапог.
Это понятно тоже. И неудивительно. Есть о чем поговорить.
Чудо-Юдо — так прозвал толстяка студент из двадцать третьего, Тихон.
А вот Андрюша-то что? В нем-то что особенного?
Габбелевской красоты в нем не было, хотя и недурен: круглолицый, румяный, сероглазый.
Так ведь у любого паренька, даже у самого простого вот из лавки, что того же Галяшкина, у Пашки такого, лицо гораздо круглее и румянее, чем у Андрюши. И сероглазый тоже.
Далее, толстым таким, как Савося, — не был, а если для своих лет широк и мясист, а руки и ноги даже на диво крепкие, то опять ничего в этом нет замечательного.
У того же лавочного Пашки жиру-мяса хоть отбавляй. Идет — щеки дрожат, грудь — ходуном, а зад — что у барана откормленного, вперевалку.
И силы у Пашки больше, чем у Чуда-Юда.
Алтуховские ребята издали только Пашку и дразнят.
Ко всему этому и талантом каким Андрюша не выделялся.
Не музыкант какой, вундеркинд, не краснобай — философ малолетний — бывают такие! — вовсе не это.
Наоборот, шалун большой. И уличник.
Хлебом не корми, а побегать дай.
Обыкновенный малец, босоножка. С пасхи до снега не обувается.
Тихон, студент из двадцать третьего, земляк Андрюшин, самарский тоже, шутит всегда:
— Землячок. Подошвы-то на сапогах не сносил еще?
И Андрюша — шуткою:
— Подошвы первый сорт. Еще надолго хватит.
Так что на проверку выходит: заурядный мальчуган, каких тысячи.
А между тем все как сговорились:
— Интересный мальчишка! Замечательный! Любопытно, что из него выработается!
Но было ли что действительно замечательного в переплетчиковом сыне?
Было, действительно. Но имени тому — нет. Есть, впрочем, имя — слово. На все ведь есть слово. Даже на то, чего нет, и на то есть слово.
И вот это, что влекло к мальчику людей, что говорить о нем заставляло, таинственность эта в действительности никакой таинственностью и не была, а наоборот — явью. Самой явной явью, слепящей своей явностью.
Слишком светлое всегда слепит. Слишком явное — призраком, миражем кажется.
Мудрость ли в этом, трагедия ли жизни — кто скажет, докажет?
Не в этом ли и безысходность, круг заколдованный, что н е с о к р ы т о г о — и щ у т, не желая или не умея увидеть?
И вот эта тайна, влекущая к Андрюше людей и в тупики лабиринта приводящая, самим им бессознательно определялась одним коротким словом: «да». Кратчайшее, отрывное, сухое, механическое слово определяло огромное, чего не охватить, не вместить, не взвесить.
Всё: мир, миры, люди — «да».
Хорошее, необходимое, желаемое — «да».
И обратно: чего не существует, что умерло, исчезло, а также что дурно, ненужно, нежелаемо — «нет».
В двух этих коротких словах, оба в пять букв, — всё: жизнь, жизни, закон, беззаконие, счастье и горе и мудрость. Сократы, Христы, Заратустры — всё.
И это — первая Андрюшина явность.
И еще: сердце у него — о т к р ы т о е.
Все в него, в сердце, входит и растворяется. Все воспринимаемое растворяется, как пища.
Так о щ у щ а л. Ночью особенно. И утром. Лежит на спине, руки за голову — всегда так спал, — и кажется: все, что сейчас слышит: гудок ли далекий не то паровоза, не то парохода или вот лай Тузика во дворе, и видит что: комод ли с зеркалом туалетным или мерцающую лампадку, и, днем гуляя, играя, слышал что и видел — все словно плывет в него, с воздухом вдыхаемым входит.
И приятно, и радостно — даже рассмеяться хочется.
Будто он — в с ё: и земля, и звезды, воздух и все люди, кого знает и не знает, всё — он.
И тянет-тянет в себя воздух, и все еще не втянуть, все еще много. Выдыхает. И снова пьет, как пустыней истомленный, из источника.
И радость, радость — хоть смейся!
Так принимало жизнь о т к р ы т о е сердце. И потому был счастлив и хорош Андрюша.
П р о с т о й, как все, и оттого н е о б ы к н о в е н н ы й.
Все — просты и хороши, все необыкновенны, но боятся ли, стыдятся, как наготы, — простоты своей, и одеждою — необыкновенностью укрывшись — н е о б ы к н о в е н н о с т ь скрывают.
Ибо и с т и н н а я о н а — в обыкновенности.
И потому не могущие воспринять ее, я в н у ю ее — тайною делают.
И потому, что прост был Андрюша, хорош, — хорошо и всем от него было.
И объясняя счастье свое сердцем открытым, не объясняя, а ощущая, верил ли, ощущал ли опять, что богатырь он сказочный, с землею слитый: земля и богатырь — одно.
Слышал ли, читал ли такую сказку, или детский п р о с т о й ум, как всегда сказками плодовитый (из всего сказку делает), был причиною, но вышло так: он — богатырь, какого не осилит никакая сила, так как слитый с землею — непобедим. И потому что сердце у него открытое, а значит — большое, как думалось Андрюше, то и грудь у него такая широкая и крутая, богатырская.
По сердцу и грудь была.
А от всего этого всегда хорошо было. Не скучно и не страшно.
Если иной раз и возьмет робость в темноте — стоит сказать в темноту:
— Страшно.
И выйдет облаченный в слово страх и растворится в темноте. Так же и со скукою.
— Скучно.
И — нет скуки. И легко.
Все равно что груз какой, тяжесть. Если разложить на всех — незаметно, будь в грузе этом хоть миллион миллионов пудов, а на всех и золотника не останется.
Андрюша любил воду. Капля, волна и озеро, море — одно — всё.
Как и он в постели — всё. Так и море.
Потому море и любил. Вода, море — дружное. Если бушует море — все бушует; спокойно — все оно спокойно. И люди, если в м е с т е, такие же. Любил многолюдие.
Улицу предпочитал двору, улице — сад городской.
Там всегда люди. И долго. И сегодняшнего человека можно и завтра встретить. А на улице — пройдет, и нет его. Будто не было или умер.
Сад тоже море напоминал: люди — волны, ограда — берега.
Летом он целые дни — в саду.
Со всеми сверстниками и со многими взрослыми знаком. Сам знакомился. Самых нелюдимых, одиночек и даже женщин не дичился: сядет, заговорит. Все его знали.
Взрослые любили с ним болтать, ребята играли охотно.
Согласный. И не жи́ла. Чтобы поддержать игру, всегда уступит, а это в любой игре важно.
И играть мастер. В лапту такие свечки запускал — прямо в небо.
А еще — в «казаки-разбойники». Когда Андрюша «разбойник» — любую прорвет облаву, а если «казак» — встанет у «города» — не вбежит никто. Больших, куда старше себя, гимназистов разных, и тех — ухватит — крышка!
В «голики» тоже метко пятнал. Раз-два промажет, не больше, а то и с первого раза.
А другой гоняет, гоняет, водит, водит — замучается. А тут еще шлепают по спине, когда промажет, да если еще Чудо-Юдо шлепнет?
Беда! Плохонький и не играй лучше.
Весело в саду проходило время. И дождь, бывало, не выгонял.
Как зашлепают над головами, по листьям, первые капли — Андрюша:
— Ребята! В беседку! Кто первый?
В беседке, в дождь, особенно хорошо.
Полным-полна. А он знай в толпе шныряет, каждого коснуться может, заговорить с любым. Хоть пустяк какой спросить, вроде:
— Дяденька, скажите, пожалуйста, который час?
Разве не наслаждение?!
Хорошо в дождь в беседке. И жалко, когда кончался дождь и редела толпа.
Также жалко, когда закрывался вечером сад. Отходной звучал звонок сторожа.
Грустно делалось, но на миг только.
Ведь завтра же опять — целый день! С утра, когда Федор, сторож, подметает.
У дома говорил Жене Голубовскому, вечному своему спутнику:
— Завтра пораньше, смотри! Как откроется. Подметать будем. Федор даст. Я ему папироску нашел. Слышишь, пораньше, Женя?
— Не знаю, как пораньше-то. Я здорово сплю, — отвечал, зевая, Женя.
— Сплю! Соня! А ты не спи. Утром, как свистну под вашим под окном, чтобы ты был вставши.
И угрожал:
— А не то играть с тобой не буду. Так и знай!
Было Андрюше четырнадцать, когда он совершил первый подвиг. На Чудо-Юдо «вышел» единолично.
И не из похвальбы и не науськанный никем. Не простая это была стычка, а значение имеющий ход, акт.
Так было.
В жаркий полдень алтуховские ребятишки отправлялись купаться на Гутуевский, на Бабью Речку.
Речка эта паршивая, но главное — кокос прельщал.
Со всего Питера ребята на Гутуевском кокос воровали. Всегда это было.
А кокос — шикарная штука! Сладкий и маслом деревянным пахнет. Объедение!
Иной раз — назад, молоком прямо, а все не бросить.
И вот ребята алтуховские, когда уже выкупались по разу, — за кокосом.
Все удачно набрали из мешков, конечно, прорванных. А Савосе не удалось. Одну только корку успел взять, а тут таможенный идет.
Понятно, тягу. Опять на речку.
Чудо-Юдо корку свою слопал и облизывается. А ребятишки смеются.
— Эх ты, а еще Чудо-Юдо, а засыпался.
Савося до кокоса большой охотник. Не утерпел. Стал просить у товарищей. По кусочку дали, а больше — на-ка, выкуси!
— Теперь не достанешь!
Но Савося не долго думая отобрал кокос у Федьки сапожникова — самый тот слабенький, уродец сухоруконький.
Отобрал и жрет.
Федька на что трусливый (Савоси же он боялся больше всех, тот его частенько бивал не по злобе, а по здоровью и по силе), а тут полез:
— Отдай, — хнычет, — черт, Чудо-Юдо!
А тот знай чавкает да поддразнивает:
— Скуснай.
У сухоруконького одна рука действует, да и в той силы меньше, чем у Савоси в одном пальце. А полез, несправедливостью возмущенный. Вцепился в Савосю.
Ребятишки окружили, забесновались от восхищения, предвкушая интересное зрелище.
Только глазенки большие стали, воспламененные. И не понять по глазам этим, чего ждали от силы: правды или насилия.
Детские глаза непонятны и жутки. Оттого ли, что ясны чересчур и прямы, — непонятны?
От прямоты ли и ясности — беспощадность?
И вот стояли и смотрели, восхищенные, на уродца сухоруконького, уцепившегося единственной действующей слабосильной ручонкою в толстое плечо здоровяка.
А тот посмеивался, жуя кокос, и масло текло по толстым губам.
А потом ухватил под мышку голову уродца, повалил. Улегся, всего закрыл пятипудовой почти своей тушей. Даже писка уродца не слышно.
И жрет кокос. Масло так и течет.
А толстяк посмеивается:
— Скусно.
Ребятишки бесятся, на месте не стоят:
— Ишь, черт толстомясый, совсем задавил!
— И руками не держит. Брюхом смял.
— Савося! Долго так держать можешь, а?
— Хошь весь день! — сопит Савося. Кокос чавкает.
Кажется, задавит человека и не заметит сам — все будет чавкать.
Но вдруг — Андрюша.
— Брось, Чудо-Юдо! Отстань! Зачем трогаешь? И кокос отдай! Не твой.
Отпустил тот уродца и к Андрюше, грозно:
— А ты чего вяжешься? К тебе лезут, да? Ты — чего?
Андрюша, выросший вместе с алтуховскими, никогда не пускавший в ход кулаков, всегда веселый, смеющийся — бледный теперь, побелевшими губами выкрикнул звонко, как никогда в самых крикливых играх не кричал:
— А вот чего!
И ударил Савосю.
Алтуховцы, выросшие вместе с Андрюшею и знавшие хотя его силу, не предполагали все-таки такого ее действия.
Савося точно не стоял. Точно землю из-под ног выдернули. Пополз на четвереньках, поднялся, шатаясь.
И кровь из зубов и носа.
Женя Голубовский, задушевный приятель Андрюши, не разделял восторга алтуховских ребят по поводу происшествия на Бабьей Речке.
— Напрасно ты Савосе в морду дал, — сказал Женя Андрюше наедине, — за такого урода — и бить. Ну остановил, и баста. А то у него и теперь еще зуб шатается.
Андрюша горячо отстаивал свой поступок, но Женя не соглашался.
— Я не люблю уродов и слабеньких, сухоруконьких разных. Я, если бы царь был, послал бы на войну карликов там да горбунов, кривоножек. Пускай перебьются. А которые останутся — на них бы борцов-чемпионов напустить. Борцы-то, видел, какие? Нурла, турок такой есть, двенадцать пудов весит. Такой, как тараканов, их подавит. Пяткой наступит, и готово! Ха-ха! — зло смеялся Женя.
— Злой ты, Женька! — говорил Андрюша.
А тот нес свое:
— А пускай злой. А я их не люблю. Они вот злые-то и есть, а не я. Они только боятся, а то бы они делов понаделали. Уж я знаю! Злюки они самые настоящие. Ты знаешь, что я раз сделал с одним таким уродцем? С Пашкой мы вместе. Знаешь Пашку от Галяшкина из лавки? Видал, какой Пашка-то? Здоровее еще Савоси. Люблю здоровых. Да. Вот иду я по Фонтанке за Яковлевым домом. Заборы там все. За угол зашел. А там идут Пашка и какой-то противный. Ноги вот так, как буква «Х». Колченогий. Из школы шел. Ковыляет, это. А Пашка озорной, сам знаешь. Здоровяк. Не боится никого, потому и озорной. Вот он обгоняет колченожку. Сгреб с того шапку да в корзинку — пустая у него корзинка. Корзинку — на голову и идет. Посвистывает. Здоровяк. Чего ему? А колченожка лезет: «Отдай шапку, чего лезешь?» Ну, Пашка его пихнет — он с ног. Какие же ноги у колченожки? А я сзади иду и хорошо мне смотреть. Интересно. А Пашка встал у перил и смотрит на буксир «Бурлачок», как тот барку тянет. А колченожка встал, близко боится, сколько раз ведь летал от Пашки. Издалека говорит: «Отдай шапку. Зачем взял?» А сам злится. Плакать уж начинает. Пашка меня спрашивает: «Отдать, что ли?» Смеется. «Пускай, говорю, попросит, как следует, а то он злится все». Засмеялся Пашка: «Верно, говорит, злой он страсть, я его знаю…» И вдруг, смотрю, заплакал колченожка, затрясся. И ножик из кармана достал — и на Пашку. А тот и не видит, зазевался на «Бурлачка». Я как заору: «Пашка, гляди, с ножом!» Тот обернулся. Хлоп! Корзиной. Раз! Раз! Еще! Сшиб колченожку. На руку наступил. «Отпущай, кричит, ножик!» А нога у Пашки что утюг, толстенная. Хорошо еще — босой был, жарко. А то раздавил бы колченожкину руку. А тот все ножом вертит. Пашка надавил ногой — выпустил колченожка ножик. Тут Пашка ногами его, под бока пятками нашпорил. Тот только «ах» да «ах». Потом за шиворот — забрал, что котенка. Как тряхнет, как тряхнет! У того даже пена! Плачет. Брыкается. Злой. А Пашка по щекам, все по щекам. Накрасил, как следует быть. А я Пашке и говорю: «В участок надо. С ножом дрался. Верно?» Пашка: «Верно», — говорит. Потащил. Да все коленом сзади, все коленом. Прохожие останавливают: «Что такое?» А я: «Ножом дрался, вот что. Вот мальчика этого зарезать хотел». Ну, прохожие: «Тащите его, хулигана, к отцу, к матери». А злюка-колченожка адреса не дает. Тогда Пашка его под бока. А кулаки у Пашки, сам знаешь, во! Указал дом. А под воротами захныкал: «Мальчик! Пусти! Я больше не буду!»