В эту ночь ему приснился какой-то особенно тягостный сон. Будто стоял он перед дверью с табличкой «Strengst verboten»[15] и давний его приятель Антон, сам, между прочим, на себя не похожий, пытался ему втолковать что-то, касающееся получения совершенно одинаковых — идентичных, научно выражаясь, генетически подобных особей. Тут прозвучало в разговоре слово, похожее на «клан», только, кажется, с гласной «о» посредине, и Платон, ровным счетом ничего не поняв из объяснений своего ученого приятеля, вошел вместе с ним в эту дверь — в лабораторию, все помещение которой занимала стеклянная установка, состоящая из множества прозрачных сфер, эллипсоидов, изогнутых трубочек, спаянных друг с другом в прихотливо-непристойных позах. Набрав в шприц белесую жидкость наподобие мыльной воды, Антон впрыснул ее в головное отверстие стеклянного гомункулуса, выполняющего роль мужчины — мужчины в строго научном смысле этого слова, объяснил Антон, — после чего установка заработала. Сам по себе начал тарахтеть какой-то невидимый моторчик, жидкость перетекла в другой сосуд, раздался щелчок, все на мгновение замерло, а затем из сдвоенной сферы посыпались совершенно одинаковые стеклянные икринки. Это и было так называемое клонирование — совокупление, оплодотворение и рождение неотличимых лабораторных особей в стеклянных чревах.
И вот они уже оказались на каком-то ученом собрании, где обсуждалось недостойное поведение хозяина стеклянной установки в студенческие годы. Выступавшие заверяли собравшихся, что стихи, которые он тогда писал, самым пагубным образом влияют теперь на эффективность научно-производственной деятельности всего институтского коллектива. Сидящие в зале сначала изредка, потом все чаще стали выкрикивать с мест: «Отделить и очистить!» — пока это странное предложение не зазвучало угрожающе. «Отделить и очистить! Отделить и очистить!» — скандировал уже весь зал.
После митинга разгоряченные участники по одному подходили к Антону Николаевичу, радостно поздравляли его, жали руку, дружески похлопывали по плечу, уверяя, что мероприятие прошло удачно, lege artis[16], как говорят в ученой среде, и пусть он теперь поскорее подготовит все необходимые письма, телеграммы и резолюции об уходе по собственному желанию, а затем поспешит, что называется, ad partes[17]. Consensu omnium[18], так сказать, поскольку незаменимых людей, как известно, не существует. Антон тоже улыбался, благодарил, смеялся, как говорится, ab imo pectore[19], а когда вернулись в лабораторию, его было опять не узнать. Бледный, осунувшийся, с черными мешками под глазами, он постарел сразу лет на двадцать.
Снова начал возиться со шприцем, пустил тонкую струйку в потолок. Платону стало не по себе. Низ живота заныл в дурном предчувствии.
— Ты что выдумал? — хрипло выдохнул он. — Подумаешь, покритиковали. Какой недотрога. Тоже мне, Сократ. Кхе!.. У тебя, между прочим, сын есть. Кхе! И жена. Кхе!
— Мы разводимся.
— А другая? Другая как же?
Антон Николаевич отложил шприц.
— Помоги, писатель, — спокойно сказал он. — Садись вот за этот стол и пиши.
ТЕЛЕГРАММА
-ГЕН ШУЛЕПНИКОВУ-
ЗАПРАШИВАЕМЫЙ ВАМИ СПЕЦИАЛИСТ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ КОМАНДИРОВАН БУДАПЕШТ УКАЗАННЫЕ СРОКИ ПРИЧИНЕ БОЛЕЗНИ ТЧК СООБЩИТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ЗАМЕНЫ
-КЛОН ЗУЕВ-
— Кто такой Зуев? — спросил Платон.
— Заместитель директора.
— Кхе!
— Дальше пиши. На отдельном листе.
«С о в е р ш е н н о с е к р е т н о.
Подлежит уничтожению в однодневный срок
Настоящим уведомляю сотрудников, что в результате экспериментально подтвержденной мной возможности трансмутационного гиперклонирования я, с целью очищения и разделения, намерен путем автоинъекции достичь трипликационного эффекта, приводящего к соматически спонтанному расщеплению in vivo[20] и переходу в стабильное триплетное состояние, в котором я — или, точнее теперь будет сказать, мы (как единая эссенция в трех экзистенциях) — собираемся, по возможности, продолжить свое существование.
Предвидя возможные осложнения, мы заведомо договорились о реанимации в стенах одного из авторитетных научно-лечебных учреждений под наблюдением опытных специалистов, возглавляемых профессором Г. М. Петросяном.
Возможные последствия эксперимента тщательно проанализированы и учтены. Прошу никого не винить. Причина — критические обстоятельства личной и профессиональной жизни…»
Две записки Антон Николаевич написал сам.
Первая:
«Ире. Я не мог поступить иначе. Прощай. Будь счастлива. Антон».
Вторая:
«Ирочке. Люби меня, как я тебя. Чао, бамбино[21]. Тоник».
— Все, — сказал он, расстегнул ремень на брюках, приспустил штаны, схватил шприц, поднял его иглой вверх, еще раз прыснул, и не успел Платон выскочить из-за письменного стола, как тот, изловчившись, глубоко воткнул иглу себе в ягодицу и надавил на поршень.
— Что ты наделал? Кхе!
— Quod erat demonstrandum[22].
— Сумасшедший!
— Это все… Ultima ratio…[23]
— На помощь! — заорал Платон.
— Замолчи. Бумаги останутся здесь.
— А?
— Меня доставишь по этому адресу. На, держи…
Обессиленный, он повалился на стул. Пальцы разжались. Пустой шприц с глухим звуком упал на пластиковый пол.
— Пиши…
— Что?
— Пиши! — прохрипел Антон.
«I.1. Полагаю, что препарат
I.2. подействует
I.3. в течение ми-
I.4. нуты.
II.1. Сообщаю только главное. Сам процесс трипликации
III.1. почти без-
III.2. болез-
IV.1. нен. Квантуется не только сома но и…
V.1. память
V.2. память
V.3. память…
XII.3. Также весь психофизический комплекс.
XII.4. Моей личности
XII.5. уже
XII.6. да… не существует. Как зовут
XI.1. ИХ
XI.2. пока не могу понять…
X.1. Меняется цвет волос
IX.1. черты лица
IX.2. рост
IX.3. возраст
VIII.5. само…
VIII.4. С трудом
VII.1. удается
VI.1. сосредоточиться…»
Голос смолк, и Платон услышал шуршание, шелест, глухое «ух!» — будто охапка сена свалилась с воза. Он оборвал запись на полуфразе и с ужасом обнаружил, что земная бездыханная, вся усохшая какая-то оболочка Антона — его старого приятеля Антона Николаевича Кустова — наподобие опустевшей куколки, валяется на полу, а над нею склонились неизвестно откуда взявшиеся двое: длинноногий парень в лыжной шапочке и какой-то подозрительный тип в кожаном пальто, чем-то похожий на самого хозяина стеклянной установки.
— Чего уставился, пентюх? — ломающимся голосом крикнул Платону молодой. — В больницу его. Давай! Раз, два — взяли…
4
Тонику еще долго пришлось ожидать на диванчике в курилке. Ни профессор Баклажан, ни сестричка-лисичка не появлялись. «Ладно, — думал Тоник. — Хрен с вами. Я не гордый. Перед этими гнидами небось хвост поджимали, а с Тоником можно не считаться, да? О Тонике и забыть можно?..»
Не то чтобы он куда-то спешил. Просто обидно. Обидно, что нормальных людей у нас не ценят. Принципиальных — не уважают. Всюду эти стронци[24]. Там подмажут, тут книжный дефицит или пузырек коньяка сунут — с ними и обращаются как с людьми. Тоник бы, конечно, тоже мог. Уж как-нибудь. Финансы, каццо[25], позволяют. Просто неохота. В принципе.
Эта фиолетовая баклажанья морда на него даже не взглянула. Тоник про себя его так и прозвал: армян-фиолетовый Баклажан. Нет, ты скажи. Ты человек, Баклажан, или каццо? Ты, Баклажан, меня уважаешь? Ты, ё-мое, их уважаешь. А я, может, больше человек, чем эти суки. Эти стронци. Эти каццо. Им что? Сбагрили мужика в больницу — и отвалили. И когда Тоник прямо спросил: выживет, мол, мужик или как, на что рассчитывать? — тот армян начал крутить: мол, хрен его знает. Мол, как дело пойдет. А чего тут знать? Дать ему на лапу кусок — и все дела. Ему одна бутылка коньяка — тьфу! Плюнуть и растереть. Он на одних мандаринах небось у себя в Сухуми десять ящиков таких пузырьков имеет. Тоник знает этих армянов как облупленных. Тоник знает этих каццо как ободранных и ошкуренных.
Можно, конечно, и припугнуть. Мол, если что, ты гляди, Баклажан… Тоник зря языком болтать не станет. Будешь ты, к примеру, возвращаться темным двором из своей больницы или, скажем, откуда еще. А наутро, Баклажан, тебя, к примеру, найдут уже жмуриком. Упал, знать, стукнулся головой. А чего? Скользко на улице. Бывает…
Чинарик прогорел аж до самого фильтра. Тоник прицеливается. Тоник выщелкивает окурок. Выстреливает. Прямое попадание в урну. Один ноль в пользу Тоника. В пользу команды ЦСКА. Вот так, каццо. Кто болеет за ЦСКА, тот выиграет наверняка!
От резкого толчка темные солнцезащитные очки сползают. Мускулы на лице Тоника мгновенно сгруппировываются, сжимаются в гармошку, будто ему залепили снежком по физиономии. Сползшие было очки сами собой отправляются на переносицу. Вот так — и полный порядок. Только нос еще чуть подрагивает, будто у кролика. Такие вот штуки умеет проделывать со своим лицом Тоник. Штуки-дрюки. Фокусы-покусы. В очках Тоник больше всего похож, пожалуй, на террориста. Очки придают Тонику особую элегантность. Значительность, что ли. Он никогда, между прочим, не снимает их: ни на улице, ни в помещении. Вместе со светлыми его усиками темные фирменные очки сообщают внешности Тоника романтическую неповторимость.
«А сестричка-лисичка вроде бы ничего, в порядке, — думает он лениво. — Все, как говорится, на месте. Личико. Фигурка. Задок. Передок…»
Так думает Тоник, развалясь на диванчике, изучая облупившуюся штукатурку, чтобы как-то провести время.
Но тут совершенно неожиданно в пролете застекленной двери возникает серая каракулевая шапка. Пирожком. Серый каракулевый воротник поверх серого драпа обжимает толстую шею. Баран Баклажан. Смывается, каццо. Идет на Тоника, прямо к выходу. Тоник вежливо приподымается с диванчика.
— Ну как, — спрашивает, — доктор, температура очень высокая?
Армян притормаживает, останавливается, выпячивает нижнюю губу.
— Вы что?
— Да вот… Барахлишко забрать…
— Кем приходитесь? — выкатывает налитый кровью глаз Баклажан.
Тоник не знает, что и ответить.
— Родственник?
Тоник кивает, покусывая белесый ус.
— Положение серьезное. Будем купировать.
Профессор гремит связкой, вставляет отмычку-ключ. Дверь на лестницу распахивается и захлопывается за ним.
«Сволочь, — с тоской думает Тоник. — Куда ж ты линяешь, если серьезное?»
Выходит сестра. Лисичка-сестричка. Пальто перекинуто через белу руку.
— Вот, — говорит. — Возьмите.
— Ага.
Тоник принимает у сестрички пальто.
— В чем понесете?
— Да так, — говорит Тоник, теребя спортивную шапочку. — Портфельчик пусть ему остается… Вас как зовут?
— Ирина.
— А меня Тоником.
Беличьи глазки сестрицы с любопытством разглядывают Тоника. Но чего она там может увидеть за темными стеклами очков? Там — тьма египетская, мрак и загадка. В этом его постоянное преимущество: он-то ведь видит всегда.
Он видит ее упругое тело, стянутое белым полупрозрачным халатиком. Чуть подрагивающие от избытка энергии и темперамента губы. Видит родинку на щеке и росинки пота, выступившие на переносице.
— Это тоже его, — говорит Тоник, передавая сестре треснувшие очки.
На мгновение касается теплой влажной девичьей кожи.
— Мне бы телефончик. — Тоник извлекает из кармана куртки всю обглоданную с одного конца шариковую ручку вместе с обрывком старой газеты. — Справиться о состоянии здоровья.
— Триста тридцать три, — говорит сестра и диктует дальше.
— Потом перепишу, — обещает Тоник.
— Запишите на всякий случай домашний.
— Угу.
— Я дежурю по четным числам, через день…
— Ясно.
Везет, ё-мое, Тонику. Баб у него — завались! Теперь еще эта приклеилась. Ира. Ирина. Ирочка.
Сестра достает из кармашка халата небольшую отмычку. Покачивая бедрами, направляется к двери Выпускает Тоника по-быстрому, будто из квартиры — пока муж не вернулся. Хлоп — и нет ее. «Ладно, — думает Тоник, — ни хрена! Жди меня, и я вернусь, крошка. Спокойной ночи, бамбино. Приятных тебе сновидений».
И сбегает по тесной бетонной лестнице в темный больничный двор.
Вот он уже во дворе, пытается сообразить, в какой стороне Четвертый проспект Монтажников. И замечает попутно такую деталь: уже не две, а только одна белая машина с огненно-красным крестом на боку стоит у подъезда.
Проходными дворами, протоптанными тропинками движется Тоник на радужный свет фонарей, где светится воздух над главной, большой магистралью. Тут к нему подходят и сразу окружают четверо: двое парней и две девицы. Морды бандитские. Сплошное зверство в глазах От неожиданности Тоник даже забыл все приемы самбо и каратэ. В смысле, те, которые не превышают меру самообороны. Подумал так: джинсы лучше сразу отдам, а то еще зашибу кого-нибудь нечаянно до смерти, потом отвечать. На хрен нужно!
Те спрашивают: куда идешь? Тоник отвечает: мол, товарища положил в больницу. Те переглядываются, глаз кладут на пальто. А Тоник вежливо так, обходительно: не, ребята, это пальто не мое.
— Тем более.
— Пустите, каццо, на электричку опаздываю.
Те сразу:
— За каццо ответишь.
Тоник:
— Ке каццо?[26]
Они:
— Теста ди каццо[27], — и с ножом к горлу.
Тоник:
— Да вы что, ребята? Вы кто?
— Дружинники.
— Тогда хулиганов лучше ловите.
Те: не учи ученых. Давай в милицию, там разберемся. Тут Тоник взорвался: мол, хрен вам пойду я в милицию! Сосиску в рот! Те — за плечи. Ну Тоник вообще психанул, сунул правую руку в карман куртки, встал в боевую стойку: не подходи! убери руки! стрелять, мол, буду. Я психованный. Поуродую так, что родная мать не узнает. И ничего мне за это не будет. У меня справка есть!.. Тут среди них один умный нашелся. Которому еще жить не надоело. Которому, в смысле, не хотелось, чтобы его саданули финкой под пятое ребро. Вот он и говорит: ну его к лешему, ребята. Он, знать, из местной шпаны. Не фига с ним связываться…
Ничего. Отпустили.
Тоник вышел под электрическое сияние фонарей, протопал целую остановку вдоль трамвайных путей на Четвертом проспекте Монтажников, спустился в метро, ехал потом с двумя пересадками, и, пока добрался до вокзала, пить и жрать захотелось по-страшному. Наскреб по карманам мелочи, взял в привокзальном буфете бурдовый кофий с молоком, хлеба побольше, картонный стакан «фанты», а в электричке сразу отключился и чуть не проспал свою станцию.
Когда вышел из поезда на платформе «Строительная», уже подморозило, посыпал мелкий снежок и теперь похрустывал под ногами, сверкал от столба до столба, конусами рассеиваясь в темноту натуральным нафталином. Собственный дом Тоника — весь бело-голубой, точно небольшой вокзал или маленький дворец с прилепившейся сбоку, покосившейся стеклянной верандочкой — стоял аккурат на пересечении улиц Ученого Академика Павлова и Поэта Пушкина: от станции минут десять ходьбы спокойным шагом. В этом частном секторе поселка «Строительный» Тоник жил отлично, то есть совершенно независимо. Здесь он размышлял на всякие темы, слушал музыку, готовил еду, стирал белье, проводил время с девушками. С ними иногда бывало ничего. Даже интересно. До тех пор, в смысле, пока не узнаешь их как облупленных. Как ободранных, порка мадонна, и ошкуренных…
Но вот он и дома. Расщелкивает металлические кнопки на куртке, расстегивает молнию, скидывает старый, сильно растянутый свитер, подпрыгивает, боксирует с воображаемым противником, разминает мышцы ног, рук, живота, стягивает с себя рубашку, майку, джинсы, остается в одних спортивных с разрезами на бедрах трусах цвета любимой команды ЦСКА. У него крепкое, мускулистое тело. Атласная кожа. На женщин это производит сильное впечатление. Женщины бывают просто в экстазе.
Уже разогретый, Тоник приседает несколько раз, наклоняется вперед, откидывается назад, отрабатывает прыжки в высоту, после чего как Фред из «Великолепной семерки» или Джек из какого-то еще фильма стремительно распахивает дверь на веранду, выбегает на снег. Пятнадцать минут ежедневного бега босиком в любое время года при любой погоде сделали из него настоящего мена, спортсмена и супермена.