Из погреба поднялась Марковна с племянницей, волоча плетёный короб. Увидев Аввакума чем-то омрачённого, остановилась, вопрошающе глядя. Он перстом указал на петушиные головы, укорил.
— Постный день нонче, матушка-протопопица. Десятая седмица по Пятидесятнице. С вятых мучеников князей Бориса и Глеба, во святом крещёнии Романа и Давида, поминаем. «Покаяния двери отверзи нам». Аль запамятовала, постница ты моя?
Марковна стыдливо зарделась, опустила очи долу.
— По-омню, батюшко. И что завтра Успение праведной Анны, родительницы Пресвятой нашей Богородицы, по-омню, — виновато вздохнув и теребя передник, заоправдывалась протопопица. — Да вишь ли — покос нонче запоздался, всё дожди да дожди. Трава вымахала в твой рост. Замотай-трава. Покосники убиваются — косу не проволочь, вязнет в мураве, сил нет. Их ради грех на душу взяла. Посытнее б харчились.
— Вели курей в ледник скласть. Ноне рыбный день!
— Добро, Петрович, добро, — закивала Марковна. — Прости меня, нескладную.
— Бог простит, — пообещал Аввакум. — Никтоже без греха.
И пошёл со двора в свою церковь. Стояла она, ладная, на пригорке, устремив в небо позлащённую главу на стройной шатровой шее, будто на цыпочках выструнилась.
Перед распахнутыми дверьми её томился, сойдясь тесной кучкой, весь местный причт. Были среди них попы и дьяконы всех других приходов, подвластных отныне протопопу. Быстро же прознали о возвращении протолканного ими в шею ненавистного строгостью Аввакума. Вот он, обласканный Москвой, заявился к ним, да не простым попом, как прежде, а старшим. На лицах их ясно читалось — ничего ласкового не ждут. Между ними был виден и поп Иван с синюшным от запоя лицом, тихий и скорбный. Немногие прихожане, все как один знакомые Аввакуму мужики и бабы, в худой одёжке, почесываясь и вздыхая, стояли, потупившись, перед папертью, как передовой, но робкий полк на бранном поле. И он пугливо раздался перед идущим на него грозным протопопом. А он, прогибая ступени, взошёл на паперть и, не останавливаясь, по ходу прихватив за предплечье попа Силу, вошёл, крестясь, в церковь, стал на солею пред иконостасом. Поп Сила хоть и струхнул, но взирал на него снизу вверх дерзко, хоть и не был пьян по обычаю.
Аввакум придирчиво огляделся. Однако не узрел небрежения в соблюдении храма: всё чисто вымыто и проёрто, горели, как положено и сколько надо, хорошие свечи. Протопоп шумно выдохнул, освобождая грудь от запертого в ней волнения, поднял глаза на храмовую икону.
Богоматерь смотрела на него с тихим вопрошением: в чуть приподнятых бровях и в складке между ними таились извечная грусть и внимание к просьбе души предстоящего. Аввакум опустился на колени.
— Преясная Приснодева, Мати Христа Бога, принеси молитву Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши! — волнуясь и унимая густоту баса, начал протопоп кондак Богородице и припал лбом к полу. — Всё упование моё на Тя возлагаю, Мати Бо-жия, сохрани мя под кровом Твоим! — и снова об пол. — Богородице Дево, не презри мене, грешного, требующа Твоея помощи и Твоего заступления, на Тя бо упова душа моя, и помилуй мя!
Рядом поп Сила натужно гнул шею, блестя густонамасленной рыжей гривой, и с пугающей неистовостью долбил пол вспотевшим лбом.
— От всяких бед свободи нас, да зовём Ти: радуйся, Невесто Не-невестная!
Припал грудью к полу в последнем поклоне Аввакум да так и лежал с благостным умилением в радостно бьющемся сердце. Рядом так же распластался поп Сила и, скосив жёлтый глаз, сторожил протопопа. Едва Аввакум шевельнулся, он тут же подхватился, и они разом поднялись на ноги.
— Службы полные без меня правил ли? — рокотнул Аввакум.
Старше Аввакума годами поп и раньше завидовал ему и не любил за учёность, а теперь и того злее — поди-ка ты, протопоп! Потому и поглядывал косо. И на вопрос ответил без почтения:
— Аль без тебя вера окончилась? Вчорось и без тебя, как надо, святому Апполинарию служили. А ныне заутреню Борису и Глебу. И здря ты, Авваку мушка…
— Протопоп я!
— Вот и говорю — здря, протопоп, Ивана отлучашь. Он не хужей другого всякова. Тады ужо всех гони в заштат аль куды там. Негожа так резво начинать, назад прибёгши. Ты пооглядись-ко сперва, по-прислушивайся, что как и где. Ведь давненечко тя не было, а водицы с тех пор мно-ого утекло.
— Воде Бог велел во всякую пору течь. И течёт исправно! — спокойным голосом, но твёрдо ответил Аввакум. — Поди-ка, отче, принеси служебник.
Сила озабоченно подвигал бровями и пошёл в алтарь через боковой вход. Аввакум развернулся к народу, который всё подходил и подходил, пока он молился, и теперь заполнил церковь. Нарочно долго молчал протопоп, всматривался в их лица. Он знал их всех: венчал, лечил больных, причащал и исповедовал, хоронил близких и отпевал, за многих давал поруки. Всего и не упомнишь. Бывало, вместо повитухи принимал детишек, крестил. И вот они же — мужики и бабы, науськанные расхристанными попами, укатывали его как вражину, как когда-то их отцы — пришедших сюда польских злодеев. Теперь овцы его пасомые, виноватясь перед ним за содеянную шкоду, глядели на пастыря разноцветьем карих, васильковых, черносмородиновых глаз, ослезнённых покаянной слезой, будто росой небесной омытые. А когда Аввакум воздел руки, они вразнобой, но дружно, со вздохами и всхлипами — прости нас, батюшко! — поверглись на колени.
— Бог простит, милые! — растроганно взирая на падший перед ним народ, заговорил Аввакум. — И вы меня, ради Света нашего, прощайте… Помолимся всем стадом Христовым на умиротворение враждующих, на умножение любви к ближним… Владыко Человеколюбие, Царю веков и Подателю благих, разрушивший вражды средостения и мир подавший роду человеческому, даруй и ныне мир рабам Твоим, вкорени в них страх Твой и друг ко другу любовь утверди. Угаси всяку распрю, отыми вся разногласия соблазны, яко Ты еси мир наш и Тебе славу возсылаем! Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!.. Восстаньте, возлюбленные, Господь с вами.
Тихо, будто скрадывая, подошёл поп Сила со служебником. Аввакум взял книгу, осмотрел и разнял на четыре части. Каждую показал отдельно.
— Зрите на сие непотребство! — помолчал, наблюдая. — Впредь такому не быть! Святую книгу на части драть яко тело святое и в четыре гласа одновременно честь государь великий воспретил и патриарх наш новый Никон. Токмо единогласное чтение угодно Господу — ясное и вразумительное, — а не глумливое бухтенье нечленораздельное, яко в пьяном сборище содомном. За ослушание — кара царская и отлучение от лона церкви христианской попов и дьяконов и псаломщиков, ссылка и казнение. Тому отныне бысть!
Народ слушал прилежно, при малом шевелении, будто наскучил-ся без проповедей Аввакумовых. Поп Иван, тот никак не говорил с ними. Псалтырь учебную едва разбирал по складам, а чтобы свое из сердца пастырского исторгнуть — куда там! Вот в загулах, в хмельном мороке безобразном был зело красноречив — через букву сквернословил да блудил похабщиной. А поп Сила-Силантий был другим. И с чарочкой любился и языком острил, но, постоянно завистью мучимый, плутовал во всём безбожно. В отсутствие Аввакума самолично утвердился в старшинстве над соборной церковью и другими приходами, надеясь быть возведённым в протопопы. Как он тут духовно окормлял паству, взбунтованную им против тогда ещё попа Аввакума, протопоп пока не прознал, но был уверен — худо Для народа, а не своего рота. Иначе куда подевались подати, сборы многие — венечные, крестильные, погребные, всякие? В казну патриаршего приказа за всё время и копеечки не притекло. Слямзил, вот куда подевались денежки. А это опять Аввакумову уму забота, как возместить потери, чтоб и людишек не взбунтовать, и самому не стоять распялену на приказном подворье на правеже немилосердном. Стаивал разок, не приведись никому такое. Лупили по ногам, по икрам без жалости, аж голенища сапог кровью полнились, раскисли и при ходьбе чавкали по-лягушьи.
Закончил долгую проповедь Аввакум, благословил прихожан и напомнил, чтоб сошлись на вечернюю службу, а там и на заутреню. Опустела церковь. Аввакум прошёлся по ней, заглянул в алтарь. Там поп Сила приуготовлял нужное к вечерне, старался. Протопоп взял растерзанную книгу под мышку, чтоб склеить дома, и вышёл из церкви на паперть. К удивлению, народ не разошёлся по домам, а стоял внизу, поджидая.
Старик, в молодости побывавший в Нижегородском ополчении князя Пожарского, увечный под Сергиевом Посадом в дни само-званщины и смуты, много лет прослуживший церковным старостой, выдвинулся вперёд.
— Батюшка! — просительно прижав к груди костлявые кулаки, обратился он, снизу глядя на Аввакума. — Изволь выслушать и рассудить. В церкви о мирском не можно вершить, так мы уж тута-ка осмелели челом бить. Вишь ты, чо у нас деется без тебя: сором по церквам и непотребство сущее. Вот таперича, как о тебе известилось, так попы суетой метут, народишко подсобрали, а кто и сам пришёл, Богородишну отперли, а то — на замке. Священство пьяное, аки куры раскрылясь, по улицам шландает. Службы служить — куда им! Не венчают, не отпевают, деток не крестят. Пустошь и немота в храмах, уж не под Ордой ли мы богопротивной?.. Прежний воевода потакач им был, а новый, он новый и есть. Не вошел… На тя уповают, кто в страхе Божьем живот свой блюдёт, не попусти помереть без покаяния. А тем, кто веру Христову покинул да мимо дома Господня смехачась проскакивает, тем без строгого пастыря сплошное разговение, да креста на них нет — в кружалах в зернь проиграли и пропили. А благочестию без учительства оконечно пропасть. Теперь, кто веру крепко доржит, по домам без попов молитствует, кто как урядит. Воистину пришли дни Батыевы. Оборони нас, попов урезонь, верни нам церковь и упование на Господа!
Слушал его протопоп и клонил голову, винился за долгое отсутствие, будто своей волей покинул паству, овец своих, и тем навлёк разор на церкви и души. Но уж и сам помаленьку разгорался в сердце своём. Старик всё говорил, а толпу уж прорвало: шумнуло над ней, будто ветром над рощей, вздыбило кулаки и бороды — ор торгаш-ный, знакомый. И каждый о своём, а о чём, не разобрать. Нескоро унял их Аввакум. Налаживался было вразумлять, ан нет — обдаст словом поносным мужик, баба закликухает, и опять — гвалт сорочий. Всё это уже было изведано Аввакумом, помнил их и кающимися и с палками со скрытыми в них копейцами вооружёнными. Своими боками помнил.
— Спади-и! — рыкнул на толпу. И притушил, умилостивил голос. — И я хочу добра и уряда. Будьте мне помощники, не падайте душою под смущающих вас. Широки врата и дороги, ведущие в погибель, и многие идут ими, потому что узок и тесен путь во врата жизни, и немногие находят его. Но надо, братья, надо, миленькие, с молитвою и верой во спасение протискиваться узкими вратами к жизни вечной. Не смущайтесь: хоть и силён враг человеческий, да все ништо: с нами Бог и крестная сила! — Аввакум плавно повёл рукою на церковь. — Вот наша крепость и прибежище на всяк день.
Узколицая посадская бабёнка, в застиранной телогрее, с платком, сползшим на шею, продиралась к Аввакуму, кричала:
— Деву-то мою, дочу-у!..
Сзади её подпихивала старуха, тряскими руками пытаясь надвинуть платок ей на голову, и тоже вопила:
— Опростоволосилась прилюдно! Грех!
Протопоп поймал руку бабёнки, притянул к себе.
— Сказывай толком, что тебе? — Бросил хмурый взгляд на толпу, — А вы утишьтесь! — И снова бабёнке: — Какая беда твоя?
Народ поутих. За жёнку в телогрее запричитала старуха, то и дело оглядываясь, будто паслась от кого-то.
— Дак дочу её, Ульянку, внуку мою, воевода украдом взял, как татарин, а нас изломал, чтоб не перечили! — Старуха изловчилась, надвинула платок на голову дочери по глаза, как и положено христианке пред людьми и церковью. — А с горя-то старшая моя, вот °на, матерь Ульянки скраденной, вишь ли — с ума стряхнулась, ну!
Уж пожалуй, батюшка, внуку-ту отобери у него. Изгаляется, слыхать, пропадет дева в четырнадцать годков всего!
— Так нету же прежнего воеводы, — удивился протопоп.
— Дак нету ирода, нету, — рыская головой, радостно согласилась старуха. — В жалезах на Москву свезли, как есть — свезли!
— Стоп-стоп! — не понял Аввакум. — Его свезли, а где внука?
— Дак иде? У Москву с собою узял. Бравая, как не узясти.
— Это что же, и её оковали?.. Эй, кто знает?
Церковный староста разъяснил:
— Тута она. У приказчика бывшего воеводы обретается. Тот, ко-беляка, обрюхатил её и энтому спихнул. Одна ватага татья.
— Так-так. Выходит, здесь она. Добро, вернём деву, — пообещал Аввакум. — Всем приходить на вечерню. Многонько всякого сказывать вам стану. Теперь прощайте.
Народ дружно повалил за ограду, словно бы выкричался и все заботы спихнулись с плеч долой. «А попов не видать. Когда убрались, не заметил. И никто свечку пред образом не затеплил, — с досадой подумал протопоп. — А день воскресный — для служб и молитв. Нельзя по дому работать, ни бань топить, тем паче в корчмах время бить, а они прут долой с радостью… А это кто такая осталась? Жёнка незнаемая, не упомню такую?»
Опрятно одетая, в тугом платке, из-под которого глядели на протопопа кроткие глаза, жёнка лет тридцати стояла с приоткрытым ртом, будто хотела и не могла вымолвить слово, сдавленная чем-то жутким, что сковало и отняло язык. Аввакум сошёл к ней, перекрестил.
— Ну-ко, сердешная, отверзи своё, как на духу, — ласково подбодрил её. — Чья ты?.. Ну-ну, красавица, не робей, пастырю можно.
— Нездешняя, батюшка, я, — едва шевеля губами и так тихо заговорила она, что протопопу пришлось наклониться и подставить ухо. — Из Казани, вдова. Муж в войске под Смоленском смертку встретил, десять уж лет тому. Сынка мне оставил. Мы к Сергию Преподобному, ко Святой Троице волочимся. Хворый шибко сынок. А Сергий, он помог бы, только б дотащиться да к мощам его нетленным припасть. Да не сподобились. — Едва шевельнулась, подняла непослушную руку. — Вот он, домишко. Причастить бы сынка, помирает. Не привёл Господь к Сергию…
— Ты книжицу подержи пока, меня пожди. — Аввакум вложил ей в руки служебник и быстро, крыля полами подрясника, взбежал по ступеням, а там в дверь церкви. Пробыл в ней мало: почти бегом, с ковчежцем со святыми дарами и скляницей святой воды сбежал к богомолке.
— Веди, жив ли. Как звать-то? — спросил и зашагал живо из ограды по улке к избе, новокрытой золотистым драньем.
— Меня, батюшка? — семеня рядом, спотыкаясь на ровной дороге, переспросила вдовица. — Татиана я.
— Сына как?
— Лога, батюшка, Логгин!.. Страшусь, не помер ли. Долго ждала в церкви, да в ограде тож. Не смела.
— Сколь годков? — грубо, даже безжалостно выкрикнул Аввакум.
— Ему, батюшка?.. Дак с зимы одиннадцатый.
— Не смела она! — терзал криком протопоп. — Сынка помирает, а она — «не сме-ела!».
— Ой, да некрещёный он! — взвыла вдова. — Поп казанской Входоиерусалимской церкви прихода нашего окрестил было, да посередке и свалился сам беспамятно в Иордань. Пьяной был, креста на нём нету-у!
— Это на попе нету! — по-своему повернул Аввакум. — А младенец, он райская душа.
Любил детишек протопоп. За своих и чужих обмирал сердцем. Потому-то и бежал, торопился — вдруг не поздно ещё, вдруг да замешкались ангелы небесные над безгрешной душенькой, не приняли, милосердные, не взнялись с нею к престолу Отца Вечного.
Влетел во двор, едва не растоптав лохматый скулящий клубок щенят, ногой отпахнул дверь и ввалился в избу.
Со свету не разглядеть было, кто где. Один голос заунывно живил темноту:
Читала и кланялась в углу убогая божедомка. Протопоп подошёл к ней и увидел на лавке мальчонку со сложенными на груди исхудавшими, цыплячьими ручонками и прислонённую к ним икону Богоматери. Взял левую руку страдальца в свои — и дрогнуло заросшее жёсткой волоснёй лицо Аввакума: будто сосульку держал меж ладонями. Хотел растопить дыханием своим ледышку, дул горячо и мощно, да не таяла она, стала чуть волглой, но так же холодила. Горестно, с сердечным стенанием глядел он на опавшее личико, на ломкие, тусклые волосы, на сгоревшую от какой-то страшной сухоты едва начавшуюся жизнь. Подсиненные потусторонним цветом веки туго накатились на глаза, длинные и чёрные ресницы излетевшими стрелками лежали на подглазницах. И увидел Аввакум — горели свечи, но свет их был мал, и он попросил ещё. В головах мальчонки утвердил поставец со свечой ярого воска. Пламя её бросило свет на лицо, оно не дрогнуло ни единой жилкой. Несуетливый обычно Аввакум заспешил: вынул из ковчежца елей, кисточку с маслицем и стал читать отходную молитву, надеясь догнать причастными словами отлетающую душу и тем утешить ее.