Попытки насильника пропихнуть член мне в рот не приносят результата, и он зовет на помощь безгласых, один из которых тут же зажимает мне нос, не давая вздохнуть. Без кислорода у меня начинает кружиться голова, так отчаянно и беспощадно, что у меня не остается выбора: на мгновение я разжимаю губы, но Вермину этого хватает, чтобы осуществить задуманное. Его член упирается в мое небо, и меня хватает всего на пару толчков – тошнота подступает к горлу, и я кусаю его, заставив мучителя завопить от боли.
Он с размаха бьет меня в лицо, наверное, ломая нос, и горячая кровь заливает мои губы.
– Соси, сука! – приказывает Вермин.
Мужчина повторяет попытку, но я снова кусаюсь, только теперь уже и сам ору от боли не меньше, чем он, – рука Мела с силой сжимает меня в самом чувствительном месте, и на глазах выступают слезы.
– Я тебе его отрежу, если не прекратишь клацать зубами, – угрожает он.
Я дергаюсь и рычу, как загнанный зверь. Я почти обездвижен: веревки прочны, а руки безгласых на моем теле лишают последнего шанса на спасение.
Тело сотрясается от страха, а в горле горечь отвращения.
Я смогу это пережить?
Когда член Вермина снова оказывается у меня во рту, я стараюсь отключиться от всего, что происходит.
Не чувствовать.
Не думать.
Не ощущать.
Все происходит не со мной.
Не думать.
Не чувствовать.
Молитва, которая не помогает мне.
Безгласые поднимают меня и удерживают на четвереньках, не давая завалиться на бок, а Мел в это время ощупывает мои ягодицы, мнет их и водит по ним возбужденным членом. Я ору от боли, когда он вторгается в мое тело. Я дергаюсь, пытаюсь выскрести из-под себя простынь, но мне не дают сместиться ни на сантиметр.
Слезы физической боли и унижения обжигают щеки.
Это все происходит не со мной.
Вермин снова завладевает моим ртом, но я почти не реагирую на это. Хриплю и давлюсь, утопая в нестерпимой боли.
Меня разрывают изнутри на мелкие кусочки.
Я прошу, я умоляю, шепчу «хватит». Никто не слышит.
Слабо чувствую, как по внутренней стороне бедра стекает что-то теплое, но ни один из насильников еще не достиг пика, поэтому это не может быть их семенем. Это моя кровь, струйкой торопящаяся к простыням и оставляющая красный узор на ногах.
Мои хриплые стоны разносятся по комнате, меня мучают, кажется, целую вечность.
Внутри все горит огнем, и ничто не может заглушить той боли, которая плотным комком поселилась в районе живота и сейчас расползается по всему телу. Каждой клеточкой я чувствую, как член одного из мужчин проходится по разодранным в кровь стенкам заднего прохода. Я уже не кричу, лишь горько и рвано дышу, будто меня душили.
По щекам катятся злые слезы, а прокушенные губы сочатся кровью, смешиваясь с той, что еще течет из носа. Во рту противный вкус чужой спермы, – я сам не понял, когда это произошло.
Горло нещадно саднит, и я практически теряю сознание от боли, только сквозь темную пелену слышу громкие шлепки мужских бедер о мой зад. Кажется, один из них ускоряется, но я даже не знаю, который из капитолийцев насилует меня в эту минуту, мне уже все равно.
Я не чувствую своего тела, боль становится чем-то естественным, и от осознания этого хочется взвыть.
Я думаю, что это никогда не закончится…
Только спустя бесконечность я ощущаю, как тело насильника начинает содрогаться в оргазме, и в меня изливается обжигающе горячая сперма. Для истерзанного прохода она и вправду схожа с огнем, который буквально разъедает все внутри.
Я слабо дергаюсь из последних сил, я просто хочу избавиться от этого ощущения распирания. Я хочу, чтобы мучитель вышел из меня и дал спокойно выползти из-под него, хочу, чтобы пропали с моего тела крепкие руки безгласых – я все еще не падаю только потому, что они крепко меня держат.
Насильник заканчивает наполнять меня своим семенем и тяжелым грузом падает сверху. Я скидываю его со своего измученного тела и слышу хлюпающий звук, с которым из моего истерзанного прохода выскальзывает обмякший член.
Я валюсь в другую сторону, раздирая веревками кровоточащие запястья, и чувствую, как из меня вытекает сперма вперемешку с моей кровью, эта липкая жижа течет по моим ногам и медленно увлажняет простыни.
Я ни о чем не прошу и не дергаюсь, когда один из них смачно целует меня в губы. Мне хочется забыть все, как страшный сон.
Это произошло не со мной.
***
Я открываю глаза лишь на следующее утро, с трудом поднимая веки и понимая, что кто-то тщательно обработал мои раны и натянул на меня штаны.
Шевелиться больно, а думать о прошлом – противно.
Я ничего не вижу вокруг себя и не ощущаю.
Я использован.
Использован.
Использован, как дешевая подстилка для извращенных зажравшихся богачей.
– Доброе утро, сучка, – от зычного голоса Мела мое тело конвульсивно вздрагивает.
Оказывается, мой страх никуда не делся, наоборот – он стал еще сильнее и пустил во мне корни, теперь я знаю, через что мне предстоит пройти. Снова. Несколько дней, за которые они заплатили, я не переживу.
***
***
***
Прохожу по бесшумными коридорам дворца, и мои глаза почти все время смотрят в пол, – странная привычка, дурная, появившаяся совсем недавно. Как мантру я повторяю про себя, что никто не знает о моем позоре.
Я научился терпеть чужие прикосновения, не моля о пощаде, я выучился оставаться глухим, слепым и неподвижным, – безразличное тело, покорное, но не живое.
Моя походка ровная, несмотря на то, что внутри разодранная рана: последние дни – мой личный ад, чистилище и пекло.
Меня сожгли. Выжгли клеймо изнутри. Вывернули душу.
Никто не знает.
И я не расскажу, даже если от этого будет зависеть моя жизнь.
Дверь в нашу с Китнисс комнату открывается, едва скрипнув, я пробираюсь внутрь, словно вор. Сердце в груди ускоряется, а ноги сами несут меня к спальне, но я останавливаюсь на полпути, разворачиваюсь к дивану и провожу рукой по его спинке.
Что я ей скажу? Как я коснусь ее, светлую, чистую, никем не запятнанную?
Мое тело пропиталось скверной за последние несколько дней, а в душе еще остался горький привкус ласк Ребекки.
Я не тот, кто уходил от Китнисс две недели назад. Того Пита больше нет. А нынешний ее не достоин.
Обхожу диван и усаживаюсь на мягкое сиденье. В моей душе зияющая пустота. Я одинок. Я на дне. Я растоптан.
Я уничтожен.
Часы на стене неторопливо считают минуты, и хотя я знаю, что Китнисс близко – мирно спит в соседней комнате, – я не могу решиться войти к ней. Прикрываю глаза ладонью, когда заплутавшая слеза норовит скользнуть по щеке, и прикусываю губы, пытаясь совладать с отчаяньем.
Больше всего на свете я хотел бы сейчас обнять свою Китнисс, почувствовать ее родное тепло, ощутить прикосновение единственно нужных губ. Только вот я не уверен, что ей стоит касаться той грязи, в которой я побывал.
В комнате так тихо, что малейший шум похож на грохот – я выучился различать приближающиеся шаги еще до того, как перед насильниками открывалась дверь. Оборачиваюсь – Китнисс стоит на пороге спальни, и при виде нее мое сердце пропускает удар. Она выглядит измученной и не выспавшейся, такой же потерянной и одинокой, как я сам.
На непослушных ногах я встаю с дивана и смотрю, как она неуверенно подходит все ближе. Глаза в глаза. Я вижу в серых омутах отражение собственной боли.
Ее руки не обвивают мою шею, ее губы не ищут моих.
Мы молчим.
С тягучим привкусом печали я вспоминаю, как обещал ей вернуться, даже если мне придется пройти через ад, и давлюсь слезами, которые одна за другой, градинами, все-таки скользят вниз.
Я вернулся. И ад тоже. Он во мне, в моей крови, в моих мыслях, течет по венам и травит разум.
– Ты вернулся, – еле слышно шепчет Китнисс, а я качаю головой и прикрываю глаза, когда она тянет ко мне руку, но тут же роняет ее.
Эта встреча совсем не похожа на ту, о которой я мечтал четырнадцать бессонных ночей.
Наши щеки омываются беззвучными слезами, но мы так и не решаемся коснуться друг друга. Похоже, между нами пролегла пропасть, и я не знаю, как решиться сделать шаг, не боясь провалиться на самое дно.
Автор просит не пытаться его четвертовать или угрожать расправой.
ЭТО БЕЗЖАЛОСТНЫЙ КАПИТОЛИЙ ВО ВСЕМ ВИНОВАТ.
p.s. предупреждение “слэш” не ставлю, т.к. воспринимаю его больше как контакт с согласия обеих сторон, а в данном случае это изнасилование, и не так уж важно, мужчина пострадал или женщина
========== 18 ==========
Мои глаза застилают холодные слезы, и они словно мутное стекло, через которое я почти не вижу Пита.
Он тоже плачет.
Боль – цепи, связавшие нас покрепче любых других оков.
– Пит…
– Китнисс…
Моя рука снова тянется к нему, но дрожит и не слушается, я хочу ощутить тепло его кожи под своими пальцами, однако будто неведомая сила удерживает меня от желанного прикосновения.
– Пит, – снова шепчут мои губы, но напарник не идет на зов, не торопится обнять меня, как раньше, а продолжает просто смотреть, глотая мелкие слезинки.
Между нами считанные сантиметры.
Между нами пропасть.
Делаю шаг назад, потом еще один и снова шажок – я отдаляюсь, вместо того чтобы приближаться, но голубые глаза неотрывно следят за каждым моим движением, и это придает мне сил.
Когда я исчезаю в темноте спальни, сомнения набрасываются с новой силой: если Пит не пойдет за мной? Если я ему больше не нужна?
Я выдыхаю, только когда в дверном проеме возникает широкая тень. Пришел.
От волнения закусив губу, я приближаюсь к кровати и на мгновение разрываю зрительный контакт – забираюсь на постель, прячась под одеялом, а потом снова ищу глазами Пита. Напарник топчется на пороге, поглаживает пальцами дерево косяка, будто его это успокаивает, но пройти не решается.
Плохие мысли кружатся в голове, как рой пчел, и они травят меня ядом не хуже настоящих насекомых. Я стараюсь прогнать их от себя, почти отмахиваясь рукой, но боль в груди становится лишь сильнее.
– Пит? – мой голос тихий и неуверенный.
Что я буду делать, если Пит уйдет от меня? Сейчас, сегодня, завтра?
Ему есть, с кем сравнить меня. Сколько жаждущих женских тел он прижимал к себе за последние ночи? Их губы слаще, а объятия крепче, чем мои?
Почему Пит медлит?
Ребекка не врала, когда громко шептала Клариссе о блаженных стонах, слетавших с губ Пита, когда он был с ней?
Ревность жирной змеей оборачивается вокруг моего тела, кости ломит, а слишком сдавленные тоской ребра трещат, угрожая пронзить мои внутренности.
Пит несмело подходит ближе, укладывается рядом прямо в одежде и ждет.
Что я должна сделать? Что я могу сделать, если даже коснуться напарника для меня так сложно?
Решаюсь перевернуться на бок и скольжу взглядом по напряженному лицу Пита: он, как и я, уже не плачет, но его щеки еще хранят несколько капель соленой влаги. Дрожащей рукой провожу по одной из слезинок, а от моего прикосновения напарник вздрагивает, тут же поворачиваясь ко мне, – выходит так, что подушечки моих пальцев оказываются возле его губ, и Пит целует их, нежно-нежно, предельно ласково. По моей коже ползут мурашки.
– Пит…
– Прости меня, – его голос слабый, то ли от того, что он не до конца успокоился, то ли Питу действительно есть, за что извиняться.
Чувствую, что от подобных мыслей к горлу снова подступает комок рыданий. Я не хочу больше плакать, не желаю омрачать минуты, которых я так ждала. Не хочу! Я не буду думать о том, что он делал эти две недели, просто не буду…
– Обними меня? – не знаю, как решаюсь на подобное: раньше это казалось так просто, а теперь столько всего изменилось, но мне все еще необходимы ласковые руки Пита, чтобы уснуть, – когда он рядом, я цельная. Живая.
Мне мерещится, что напарник медлит – совсем недолго, но проходит пара мгновений, пока его руки притягивают меня ближе, и моя голова находит место на его плече. Где-то под ухом я чувствую, как бьется пульс Пита, и с какой-то горечью замечаю, что сегодня наши сердца стучат не в унисон.
Глубже втягиваю в себя воздух, ощущая, как по телу все-таки разливается долгожданное тепло. Пит рядом, а его надежные руки обнимают меня.
Я засыпаю, наконец-то желая, чтобы ночь тянулась как можно дольше.
***
Утро приходит недоброе.
Еще нет и времени обеда, а Риса уже стоит посреди нашей с Питом гостиной и не сводит с него внимательных глаз.
– Надо поговорить, Пит, – произносит она, – может, прямо сейчас?
Напарник хмурится, отводит взгляд, будто… стесняется. Но его щеки горят – злится.
– Не думаю, что я хочу что-то обсуждать, – чеканит он, но капитолийка, похоже, не собирается отступать, она наклоняет голову и, вероятно, выискивает слова, чтобы переубедить его.
– Всего на несколько минут, – говорит она. – Обсудим кое-что, и тебе дадут возможность отдохнуть.
Я вспыхиваю от ее слов: отдохнуть от других женщин? Мои ладони непроизвольно складываются в кулаки, но Пит наоборот оживляется и смотрит на Рису уже заинтересованно.
– Как долго?
Кларисса улыбается, поняв, что поймала его на крючок.
– Вот и обсудим, насчет всего и…
Напарник бросает на меня беглый взгляд.
– Не при Китнисс, – отрезает он, грубо и нервно.
Я не успеваю что-то ответить, а капитолийка уже соглашается:
– Прогуляемся?
Я вспыхиваю, как спичка, и готовлюсь возразить, но слова застревают в горле. Я действительно хочу знать, о чем они будут говорить?
Пит снова смотрит на меня, на этот раз почти совсем как раньше – ласково и нежно, – и я позволяю им выйти из комнаты, оставив меня в компании тишины.
***
Напарник возвращается спустя чуть больше часа и находит меня, забившейся в угол дивана и поджавшей ноги к груди. Он выглядит расстроенным, впрочем, я не нахожу в себе сил, чтобы как-то успокоить его – у самой на душе вьюга.
– Хочешь есть? – спрашивает Пит, когда садится рядом.
Он не касается меня, а мне бы этого хотелось.
Я долго всматриваюсь в его лицо, кажется, даже замечаю несколько морщинок, появившихся на лбу. Подумать только, Питу восемнадцать, а столько уже произошло…
Нас не сломали Игры, а людская испорченность сумела это сделать?
– Если здесь. С тобой, – отвечаю я.
В его глазах что-то меняется, будто зажигается маленький огонек, и даже такого света мне хватает, чтобы отогреться.
– Я думал, ты не предложишь, – улыбается Пит.
***
Несмотря на мои опасения, никто не возражает против того, чтобы оставить нас вдвоем, и мы заходим даже дальше – остаемся в отведенных нам комнатах до самого вечера, не желая никого видеть.
Я почти счастлива: наши с Питом руки постоянно переплетены, и когда напарник так близко, я чувствую, что раны в моей душе затягиваются.
Он пытается шутить, рассказывает старые истории, мы даже вспоминаем Игры. В них привкус печали, но так или иначе, это часть нашего прошлого – общего прошлого, и ничего с этим уже не поделать.
Ближе к ночи мы перебираемся обратно на кровать, и я пересказываю пару забавных случаев обо мне и Прим, грущу по отцу, а Пит все это время гладит меня по волосам. Смахнув случайно набежавшую слезу, я крепче прижимаюсь к его крепкой груди и поднимаю голову, чтобы заглянуть в почти синие глаза.
Не выходит: вместо того, чтобы встретиться с напарником взглядом, я останавливаюсь ниже – меня влекут его губы, мне бы хотелось снова почувствовать их вкус… Мне должно быть обидно из-за того, что Пит сам не пытается меня поцеловать, но словно какой-то внутренний голос пытается успокоить меня: Пит не хочет меня принуждать. Почти наверняка я права, он ведь всегда таким был…
Пит думает, что я его брошу? Разве я могу?..
Хотя я ведь подумывала об этом…
Наверное, мои сомнения отражаются на лице, потому что Пит хмурится.
– Все в порядке? – шепчет он, неотрывно глядя… на мои губы.
– Да, – только и выдыхаю я, когда подаюсь вперед. Я устала от сомнений, мне нужно что-то реальное, нечто, за что я смогу ухватиться, чтобы не дать пламени своей любви угаснуть. Я целую Пита.