— Он цветет каждую весну, — повторил Агван. И увидел, что бабушка будто помолодела: ни слез, ни горя, ни равнодушия не было в ее лице. Он засмеялся и сказал Вике: — Я тебе дарю наш лес, с багульником. Будем каждую весну приезжать сюда. Да?
Вика радостно взглянула на него удивительно большими глазами, и только сейчас он увидел, что они вовсе не прозрачные, они очень голубые.
— А может так случиться, что багульник весной не зацветет? — спросил Агван у бабушки и в глазах Вики увидел тот же страх, что испытывал сейчас сам.
Бабушка грустно опустила голову:
— Да, конечно, может и так случиться, если вдруг злые люди пустят пожар и сожгут лес.
— Фашисты, да? — вздохнула Вика.
Агван сжал кулаки: опять фашисты, драться с которыми так давно ушел папа и так долго не возвращается. Но думать он больше не хотел: перед ним — лиловое море.
— Мама, мамочка! Я тебе цветов привез! — Он так и знал: она станет снова такой же красивой, как в День Победы, и, может, даже распустит волосы.
Она выхватила охапку багульника, зарылась в него лицом и неожиданно завизжала, как девчонка. Он завизжал тоже, подпрыгнул и задрыгал ногами. Смеялись все и засовывали в ведра с водой крепенькие коричневые ветки. Так же, как лес, засиял лиловым их дом, став просторнее и светлее.
— Вот что такое мир, — громко сказала бабушка. Она улыбалась, как когда-то давно, когда еще не умер Каурый. — Одним горем жить невозможно.
— Ну, спасибо, детки. Вы нам весну привезли. — Дулма обняла обоих.
— Мы весну привезли, весну, — радовался Агван. — Мама, мамочка, — он не отходил от нее весь вечер. — Ты самая красивая.
И только совсем уже засыпая, ткнулся в Викину щеку:
— Давай завтра опять за весной поедем.
4
Дулма проснулась первой. И долго лежала улыбаясь. Каждая весна начиналась с багульника. Вот точно так же, как вчера Агван, выглядывал из цветов Жанчип: обрадуется ли она?
Снова солнце! Она радостно потянулась, глядя в светлое окно и на багульник под ним.
Наверное, впервые за всю войну встала без обычной тяжести и страха. «Или сегодня вернется, или никогда», — подумала отчего-то. Укрыла ребятишек, долго вглядывалась в лицо сына, потом пошла доить Пеструху.
Но, выйдя из дома, расстроилась. Солнце, оказывается, обмануло ее. Оно подняло ее и спряталось, а небо быстро заполнялось серой мглой. Вдалеке, со вспаханных полей, поднимались черные вихорки земли и неслись сюда, к степи. Прямо на глазах солнечный яркий день превращался в ветреный и хмурый. Янгар забился в свою конуру, из которой торчал лишь его черный влажный нос.
«Надо чаю сварить», — Дулма торопливо вернулась в избу, раздумывая, стоит ли гнать овец в степь.
Не успела разжечь плиту, как в доме появились гости. Почему она не слышала, как они подъехали, почему не лаял Янгар? То, что они явились так рано, не удивило: позже ее бы не застали. Только зачем они? Что нужно им? С ними Бальжит. Один в военной форме, другой— в кожанке. По всему видать, большие начальники. Дулма обернулась было за разъяснениями к Бальжит, но та, склонившись, стирала с юбки налипшую грязь.
Гости за руку поздоровались со всеми. И только когда они подошли к детской кровати и на мгновение замешкались возле, Дулма насторожилась. Странно парализованная, она прижала к себе кастрюлю с водой, которую собиралась ставить на огонь.
— Вот к вам приехали… — председатель аймачного исполкома товарищ Улымжиев и военный комиссар аймака подполковник Белобородов.
Эжы сидела прямо на койке, положив на колени тяжелые темные руки. Дулма еще крепче прижала к себе кастрюлю с водой. Она видела все лица сразу: и испуганное— Марии, и любопытные — детей, и лицо подполковника, который растирал правой рукой гладко выбритую щеку. Левой руки у него не было.
Эту минуту запомнила она на всю жизнь — длинная, беспощадная.
Первой не выдержала Бальжит. С глубоким стоном упала перед Пагмой, обняла ее ноги.
И снова тишина. Ни вскрика, ни вздоха.
Невыносимо громко в этой тишине ударилось об пол кастрюля, полилась вода. Дулма недоуменно уставилась себе под ноги и, все еще парализованная, едва-едва переступая, вышла на улицу. Черными пятнами плыли облака. Качалась земля. Дулма все шла, как против ветра, ниже и ниже — земля тянула ее к себе. И наконец она коснулась земли и все пыталась обнять, но никак не могла. Земля была ледяная и неподатливая. И пока Дулма сама не заледенела, она все шарила ладонями, пытаясь обрести тепло.
Очнулась и увидела совсем возле лица блестящие сапоги. Села. Удивилась, зачем плачет Мария. Ощутила на лице жесткие ее пальцы, которые терли лицо, а потом — грудь.
— Ты что плачешь? — наконец спросила она у Марии. Мария зарыдала.
Оглянувшись, поняла, что лежит в загоне Каурого — здесь лежал он.
— Не надо, Маша. Я сейчас. — С трудом встала. Она никак не могла вспомнить, что произошло. Зачем здесь военный? Зачем плачет Мария?
Ей чистили платье. Военный растерянно переминался с ноги на ногу.
— Пойдем, прошу. — Бальжит повела ее в дом. — Эжы слаба. Агван…
Дулма вспомнила. Непослушной рукой отстранила Марию и улыбнулась:
— Вот и все. Ну что ж, идемте.
Забившись в угол койки, прижавшись тесно друг к другу, сидели дети, как две птицы в мороз.
— Сироты, — все еще улыбаясь, сказала Дулма. Она еле шла и еле говорила. — Вот и все. Потому что меня не было рядом. Уж я бы не дала… — одна усталость и покорность были в ее душе. — Я бы не дала… — бормотала она. Уселась за стол, уставилась невидяще на багульник и снова словно провалилась куда-то.
Молчат по планете матери без детей, жены без мужей. Кому выкрикнут свои проклятия? Кому выплачут свою тоску?
Поднимается трава из земли. Рождаются ягнята и дети.
Мария не знала Жанчипа, но успела полюбить, зараженная любовью Дулмы. Гибель его ошеломила ее, словно она потеряла близкого и дорогого человека. Не в силах сдержать слез, она оплакивала сейчас его, удивляясь странной сдержанности или равнодушию Дулмы.
— Знала я. После отъезда он вдруг вернулся, поняла — прощаемся навсегда. Каждое письмо как чудо встречала. Ждала, вот-вот перестанут приходить. А потом Каурый помер. В тот день и Жанчипа моего убили. Хоть и пришло накануне письмо, знала, конец. — Пагма разговаривала сама с собой, будто была одна в доме, тихо, невнятно произносила слова. — С детства он у меня необычный. Серьезный, понятливый. Если засмеется, всем весело. Заботливый. Словами не умел. Все делами…
Мария пыталась сдержать рыдания. Брата потеряла она!
— Что известно? — вдруг спросила Пагма. С сухим треском расстегнулся объемистый портфель. Белобородов, прижимая боком портфель к столу, достал из него пакет с сургучом и почтовыми штемпелями.
— Вот.
Встал Улымжиев. Мария хорошо видела его расстроенное лицо.
— Мать и жена Жанчипа, сын Агван, мы понимаем, какое горе постигло вас. Мы сочувствуем вам. Ваш сын, муж и отец, погиб восьмого мая, на рассвете. — Пагма кивнула, и Мария невольно поежилась: как спокойна Пагма. А Дулма все глядела, не видя, на багульник, — В районе Яромержа, около Праги.
Пагма протянула руки к свертку и отдернула. Белобородов положил ей на колени пачку писем, перевязанных тесьмой. Фотографии. Орденские книжки в красных переплетах с золотыми надписями.
Судорожно глотнула Мария: от Степана не осталось ничего.
Пагма поднесла все это к лицу, стала нюхать, словно хотела еще уловить запах сына. И от этого движения снова залихорадило Марию.
Когда из свертка выпали на стол серебряные часы на серебряной цепочке, Дулма встала, долго издалека смотрела на них, не решаясь дотронуться, потом кое-как добралась до кровати, на которой сидела Пагма, и стала шарить под матрасом. Наконец достала пачку писем-треуголок. Одно протянула ей:
— Прочти.
Ей писем не приходило, и это былое первое, измятое до дыр, видно, сотни раз читанное военное письмо. Волнение перехватило горло. Справившись с ним, Мария тихо начала:
— «… Мама, Дулма, Агванчик! Везучий я у вас. Ветер степной не догоняет, пуля вражья не попадает. Кулацкие не задевали, сейчас фашистские свищут мимо. Шагаю по нелегким дорогам войны, прямо в глаза смотрю гитлеровским извергам — за Родину, за вас, мои родные. С утроенной силой громим теперь врага. Уже недолго ждать вам меня.
Мама, радуйтесь, что родили такого везучего парня! Ей-богу, я везучий. Вот и вчера в бою смерть миновала меня. Вдруг что-то стукнуло в грудь, и я споткнулся… От неожиданности ли, от испуга ли я, Жанчип Аюшеев, плюхнулся наземь. Не знаю, долго ли лежал, но когда очнулся, стал трогать ноги, живот, грудь, лицо… Вроде бы живой, да и глаза моргают нормально. Интересно, как, думаю, я мог упасть. Что же за наваждение такое. Встаю, озираюсь кругом, замечаю своих солдат, которые замерли вокруг. Кто-то из них крикнул: «Жив командир!» А я отвечаю: «Не только жив, но цел и невредим». Знаете ли, родные, что случилось? Шальная пуля попала в часы, которые я носил в нагрудном кармане. Подаренные Дулмой перед нашей свадьбой, серебряные часы на серебряной цепочке спасли мою жизнь. Иначе бы — прямо в сердце».
Судорога свела горло, и Мария замолчала. Но тут же столкнулась с холодным взглядом Дулмы, в котором было немое требование. Глотая окончания слов, заикаясь, продолжала:
— «Крышка, механизм испорчены. Стрелки остановились на 22 часах 04 минутах. Запомните это время!»
— А в ту ночь, — равнодушно сказала Дулма, — на нашего Каурого напал волк.
Мария замолчала и только через некоторое время смогла продолжать:
— «Ах вы, гады, подарок моей любимой жены посмели испортить! Отплачу сполна вам за это!» — подумал я. И в тот день моя батарея отбила три танковые атаки противника. Я был как зверь. «Ну погодите же!» — шептал я. Десять танков оставили фашисты на поле боя. Вот так, моя Дулмаадай, ты спасла меня. Эти часы я буду носить до самых последних дней своих. Милые мои родные, вот какой я у вас везучий человек!»
Мария украдкой вытерла глаза. Да, необыкновенный человек это. Необыкновенная любовь!
Пагма изучала каждую вмятину и царапину на часах, словно это могло что-то изменить.
— Бабушка, дай мне! — вдруг крикнул Агван.
Пагма послушно встала и положила в руку Агвана часы. Потом, словно по узенькому мостику, тихо пошла к Дулме, высохшей, жилистой рукой коснулась ее кос. Дулма вздрогнула всем телом. Вздрогнула и Мария.
— Доченька моя. — Снова вздрогнула Дулма. Осторожно ступая, подошла Пагма к фотографии, сняла ее с гвоздя, стала рассматривать. — Был или не был у меня сын?
Фотография выпала из ее рук, и стекло разбилось. Мария кинулась поддержать пошатнувшуюся Пагму.
— Он подмигивает мне: «Везучий я», — говорит.
Мария задрожала.
— Повесьте мне папины ордена! Я хочу! — громко и властно сказал Агван. — Хочу!
Вот тут закричала Дулма:
— Замолчи. Не надо!
Но Белобородов неожиданно обрадовался:
— Пусть наденет.
Лицо его осунулось, видно, происходящее не только Марии, но и этим посторонним людям казалось невыносимым.
Улымжиев уже надевал на рубашку Агвана ордена. А возле Белобородова оказалась Пагма.
— О бедный ты, — запричитала она, — ты тоже покалечен, без руки. Храни тебя бог, сынок. Ради матери твоей.
Белобородов хрипло пробормотал:
— Не дождалась она меня, — и обнял единственной рукой острые высохшие плечи Пагмы.
Мария кинулась к двери и столкнулась с Содбо. Содбо ворвался без стука, радостный, с газетой в руках. И замер. Увидел Агвана, увешанного орденами, неподвижную Дулму, сгорбившуюся подавленную Бальжит, Пагму и обнявшего ее военного. Единственный глаз Содбо стал часто моргать.
— Как же так? Что же это? Жанчип…
— Ты что сказать пришел? — тихо спросила Пагма.
Все смотрели на Содбо. А Содбо повторял:
— Как же это? А? Как же теперь?
— Ты с какой вестью, сынок? — еще раз спросила Пагма.
Бальжит отобрала у Содбо газету, прочитала: «Откликнись, Мария. В госпитале под Львовом лежит тяжело раненный наш командир Степан Дронов. В бреду он часто зовет свою жену Машу. Говорит что-то про Бурятию. У нас возникла смутная надежда: не в Бурятии ли находится его жена Мария с дочерью? Помещаем их фотографию»…
Мария стояла не двигаясь. Громко крикнула Вика:
— Это папа наш жив!
Громко, что-то совсем непонятное, говорили Бальжит и Белобородов.
— Степан жив, — в самое ухо сказала ей Бальжит. Мария осела на пол, не понимая, что теперь будет?
— Как же теперь? — повторил Содбо.
5
Ночь тянется долго, так долго, как тянулась сперва зима. Вика разлеглась и прижала Агвана к стенке. В окне светло, потому что ночь светлая. Он не знает, сейчас ночь или уже утро, он боится двинуться, чтобы не разбудить Вику. Он хочет сбросить тяжелое одеяло и соскочить с кровати. Но это последняя ночь с Викой. Утром она навсегда уедет. Он толкает Вику в бок. Вика во сне улыбается и поворачивается к нему спиной. Тогда он хватает ее за плечо и поворачивает ее обратно на спину. Берет ее руку и кладет себе на грудь. Пусть ему будет жарко и тесно! Он кладет свою голову на ее подушку. Ее волосы щекочут ему лицо. Ему щекотно везде: и в носу, и в горле, и там, где сердце.
Вике нашли папу. Он так и знал. И ему тоже найдут. Он уверен в этом.
— Ты поплачь! — слышит он шепот тети Маши. — Легче будет.
Агван не дышит.
— Вот Степа выздоровеет, и вы с Агваном приедете к нам. Учить тебя буду. — Голос тети Маши тоже щекочет, — Он же хотел, чтобы ты стала певицей! Это твоя жизнь! — повторяет тетя Маша.
Ах, как ему жарко. Он задохнется сейчас. Он обнимает Викин локоть, гладит его. Он не отдаст тете Маше Вику, увезет ее на летник — и все: там они будут плавать в озере и ловить рыбу. Они будут собирать цветы. Он научит Вику плавать. Он покажет ей норки сусликов. А еще у него есть ласточки и их гнезда с яичками, а потом с птенцами, прямо в их избушке.
Тети Машин голос все щекочет его, щекочет. Мама уплывает синим облачком. «Ду-ду», «бу-бу» — кукует кукушка.
Разбудил его Викин голос:
— Пить, хочу пить!
Вика стояла, как в день приезда, возле печки. В розовом платье, и волосы обвиты розовой лентой. Он зажмурился, вспомнил, хотел закричать, но сжал зубы.
Бабушка молча укладывала в сумку свертки.
— Это тебе лепешки. А еще чулки на зиму.
Мамы не было. Агван, как затаившийся зверь, следил за всеми. Тетя Маша вся красная. Плакала, наверное. Ну и пусть! Зачем она увозит Вику?
Дядя Содбо вошел со свертком. Агван даже задрожал от злости. Это все он, он увозит Вику. Потом вошла тетя Бальжит, очень тихая, старая.
— Лошади готовы. Скоро вы?
У бабушки опустились руки, она уселась на кровать.
— Погоди ты, не беги. Хоть нагляжусь. Больше не увижу.
Вика смеялась. Прыгала возле печки, как когда-то Малашка, и смеялась:
— Тетя Бальжит, мы на поезде поедем? У меня папа нашелся. Мы на поезде поедем?
Он еще крепче сжал зубы.
Тетя Маша сердито одернула Вику:
— Тише, разбудишь Агвана.
И стало тихо, очень тихо. Он зажмурился, чтоб Вика не увидела, что он смотрит.
— Он всю ночь не спал, — прошептала бабушка. — Всю ночь. Затосковал.
И тогда он закричал:
— Я спал.
К нему подскочила Вика:
— Здравствуй. Я уезжаю. Скоро поезд.
Вика погладила его плечо, но он отпихнул ее, соскочил с кровати, натянул штаны и рубаху. Сел на пол, на кабанью шкуру, прижался головой к бабушкиной ноге. Отвернулся от Вики. Ну и пусть уезжает. На что она ему нужна!
Застучал со всего маху обеими руками по кабаньей шкуре:
— Вот тебе, вот.
Вика хотела было схватить его за руку, но он повалился на спину и стал брыкаться.