— Вот тебе, вот. Уезжай!
Вика уселась рядом и положила около его щеки коробку с карандашами, а когда он скосил на нее глаза, поцеловала его в ухо:
— Мама говорит, не насовсем. Ты к нам скоро приедешь. Вот.
Агван садится, вынимает из коробки оранжевый карандаш:
— Солнце возьми себе.
Вика качает головой.
— Это тебе.
Бабушка позвала Вику, и он выскользнул из дома. Утро холодное. За его спиной — дом, впереди — дорога. По ней увезут Вику. По ней уехал отец. И увезли Каурого.
Агван сжимает кулаки.
Видит, как от озера поднимается и идет к нему узкими длинными лучами холод. А за озером черный лес, в котором цветет багульник.
Над черным лесом увидел Агван в бесцветном небе большую звезду. Она была одна во всем небе. Вокруг нее — сине-зеленые иглы. Она то приближается к нему, то убегает от него. Агван крутит головой. Других звезд нет. Одна-единственная, и такая большая!
Он дергает за рукав вышедшую из дома бабушку:
— Что это?
Бабушка поняла. Прижала его к своей юбке.
— Это, сын, утренняя звезда. Видишь, как мигает, зовет на землю солнце. Без нее нет зари. Это звезда надежды. — Бабушка обняла его сухими руками.
Ему стало тепло, но он вырвался, крикнул:
— Не хочу!
Тетя Бальжит и мама суетились возле телеги, укладывали сумки.
Подбежала к нему Вика. Над губой — молочные усики. Из пиалы пила. Ухватила его за шею. Но он вырвался, оттолкнул ее и побежал.
— Аг-ван! Агван! — кричала она ему вслед. А он убегал в степь. Он бежал так быстро, что заболело в боку. Он бежал, закрыв глаза, чтоб не видеть ни дороги, летящей сбоку от него, ни озера, ни леса вдалеке, ни утренней звезды. Он кричал, чтоб не слышать голоса Вики. А она кричала, плакала, звала его. Тогда он зажал уши ладонями и побежал еще быстрее. Земля подбрасывала его, подставляла ему бугры, чтоб он спотыкался, травы и цветы, чтоб он цеплялся за них… У него была здесь своя ямка, в которую он прятался от Вики и Янгара. Вот она. Он свалился в нее и отнял ладони от ушей. Уши шумели. В яме было мокро от росы. Он опустил лицо в росную траву. Все тише и тише становилось в ушах. Он услышал, как шевелится трава.
Сначала у него забрали Янгара, потом ягнят. Потом ушел Каурый. Когда он вернется? Тетя Маша говорит: «Никогда!» Что значит «никогда»? Она говорила, что дядя Степан не вернется никогда. А он взял да вернулся. Может быть, и папа вернется? И Каурый. Но Каурого сожгли. Когда сгорает полено, оно больше не возвращается. Из него — пепел. Значит, он не вернется? Никогда?
Все, кого он любил, от него уходят. И Вика!
Агван всем телом прижимается к земле, упирается в нее лбом. Он не чувствует острых камешков.
Все от него уходят. Почему?
Налетел Янгар. Он запыхался. Язык набоку. С языка падает слюна.
Агван вскочил. Опять примчался ее крик, теперь далекий:
— Агван!
По дороге катилось желтое облачко пыли.
— Агван! — звенел над степью ее крик. Он уже не мог понять, кто кричит: Вика или мать. Ему чудилось, что вместе с криком над степью несется к нему песня его матери, которую тягуче она пела недавно в избе. Ему чудилось, что мама зовет его, громко зовет и плачет, потому что он не идет к ней.
Все стало расплываться — то ли в волнистых струях марева, плывущего от озера, то ли в поднимающемся мутном дне, то ли в слезящихся его глазах.
Возле его ног чутко сидел Янгар.
Вдалеке уже не было желтой пыли, над лесом не было утренней звезды. Из-за леса горбушкой лезло солнце.
Почему он не может никого спасти и сберечь?
Когда вернулся Агван, в доме никого не было. Мальчик взял со стола мячик и, тихо всхлипывая, лег на бабушкину койку.
Первой пришла бабушка Пагма. Подошла к внуку, нежно погладила его кругленькую голову, понюхала щеку и про себя прошептала:
— Такова уж жизнь. Даже птицы стремятся к родимому гнездовью. Так и людей тянет всегда родимый кров, родная земля, земля предков. Иначе нельзя.
Бабушка привычно села на пол на одно колено и стала перебирать четки.
- Что тебя ждет, мой мальчик? Жизнь только начинается, а сколько уже потерь вынесло твоё маленькое сердце? — шепчет старушка. — Богу угодно было забрать моего сына. Погиб Жанчип. Никогда не увижу на этом свете его ясные глаза, не услышу его звонкий смех, не обласкает он малыша своего. Ради его жизни, спокойной счастливой жизни погиб Жанчип. Ах, какая дорогая цена! Такая красивая, ладная во всём Дулма осталась вдовушкой. Возможно, найдётся хороший человек… сойдутся… Жизнь-то есть жизнь, как-то жить надо, не вечно же в трауре ходить… А я? Уйду к Дымбрыл… А мальчик, внучек мой? — тихо катятся слёзы по щекам Пагмы.
Скрипнула дверь. Входит Дулма. Поставила ведро с молоком возле печки, с плиты взяла чайник и спросила:
— Вам налить чаю, мама?
— Да, да, — встрепенулась свекровка. — Проснется Агван, с ним схожу в колхозный центр. У Бальжит надо выпросить немного муки, мяса.
… Когда солнце стояло в зените раскалённого неба, вернулся Содбо.
- Ну как? — в один голос спросили женщины.
- Посадил их в вагон, в общий, — вытирая ладонью потное лицо, сказал Содбо. — Поезд уже тронулся. Я побежал. Мария высунулась из окна вагона, крикнула: «Я вернусь!» и кинула письмо. На, бери, Дулма, читай.
- Когда же она успела написать-то? — удивилась Дулма.
- Ночью что-то она писала, — проговорила бабушка. — Прочти.
Проснувшийся Агван уже сидел на койке, перебирая голыми ножками.
Дулма начала читать:
«Здравствуйте и прощайте, милые мои бабушка Пагма, Дулма, Агванчик! С тяжелым чувством какого-то неоплаченного долга, необъяснимой вины покидаю вас. Простите меня. Я обязана быть рядом со Степаном. Только это мне оправдание и боль. Но дальнейшую жизнь я не представляю без вас.
Вы верьте мне, Вике! Я уговорю Степана и мы вернемся к вам! Даю клятвенное слово, слово русской женщины: мы скоро снова увидимся и навсегда! Спасибо за все, целующие, обнимающие вас Мария и Вика. До скорой встречи!»
Агван прыгнул на пол и, хлестая ладошками, крикнул:
— Вика вернется!
— Дай бог, счастливой дороги им, главное, чтоб Степан выжил… Гора с горой не сходятся, а человек с человеком, покуда они живут под одним небом, на одной земле, именуемой Родиной, всегда могут встретиться… только память тех, кто погиб ради нас, осталась бы святой, священной и охраняла бы дружбу людей, — молвила бабушка Пагма, оперевшись обеими руками на пол, тяжело поднялась на ноги и тихо поплелась к койке:
— Что-то давит на сердце… немного отдохну.
Устремлённость
1
Жамсаран Галданович проснулся, но все еще лежал с закрытыми глазами. Спешить некуда… Было время — набегался, наторопился… А теперь… Спал, видно, на спине, тело стало, как чужое. Нельзя спать на спине: снится всякая чушь, утром просыпаешься с головной болью…
Он чувствовал, что окно в комнате открыто: солнце грело лоб, казалось даже, что слышно, как шевелятся от легкого ветерка тюлевые занавески.
Жамсаран Галданович повернулся на бок, открыл глаза. На подоконнике сидел здоровенный выхоленный кот Васька, с удовольствием лизал толстую лапу, жмурился, старательно умывал круглую усатую мордочку: закладывал лапу за ухо, тащил ее вниз, мурлыкал.
Болезнь…
Жамсаран Галданович медленно поднял слабую, исхудавшую руку, стал без интереса разглядывать длинные тонкие пальцы. В голове медленно шевелилась мысль, что вот, мол, пальцы даже просвечивают… мышц уже нет, только сухая кожа да кости… Ой-ехо… Непонятная штука жизнь: живешь, живешь, ничего вроде не замечаешь, а дни бегут один за другим… Когда спохватишься, ты, оказывается, уже в конце своего пути. Вот тут и начинается: что же это такое? Еще бы маленько пожить, ну хоть чуть-чуть… Самую малость… Начинаешь понимать, как мало успел сделать. Конечно, мало: вот создать бы в колхозе табунное хозяйство или даже отдельный специализированный табунный совхоз, тогда, пожалуйста, можно и в черную дорогу, в последний путь!
Если бы сказали, что перед концом я стану думать о таких делах, вот бы я посмеялся! Впрочем, чего там… выросла достойная смена, умные, знающие ребята. Энергичные. Ничего, и без меня все сделают.
Собрался было подумать о более веселых делах, но тут послышался шум грузовой машины. Она, кажется, подъезжала к его дому. Кто бы мог быть?
Тут со скрипом отворились ворота, послышался чей-то вроде бы знакомый голос:
— Тише, тише… Чуть левее… Осторожненько… Вот так.
«Кто же это? — попытался вспомнить Жамсаран Галданович. — Кто мог приехать?»
За окном опять послышался тот голос:
— Открывай борт!
«Э-э, — протянул про себя больной. — Да это же Дэлгэр Шойдонов! Подумать только: ко мне заявился Дэлгэр Шойдонов, да еще и с каким-то грузом! Что он привез?»
Изумленный Жамсаран Галданович широко открыл глаза. Но ничего не успел сообразить, услышал: за окном шумно сгружали дрова. «Дэлгэр привез дрова… Этого еще не хватало…» Больной зажал руками уши, отвернулся к стене. Было обидно и горько…
В комнату заглянула Сэжэдма, радостно проговорила:
— Хороший человек, говорят, догадлив. То, что делает, это всегда к месту, ко времени… Смотри-ка, я робела, стеснялась напомнить председателю, что надо бы дровишек, а Дэлгэр Шойдонов — пожалуйста, полную машину…
Обессиленный Жамсаран Галданович вдруг почувствовал, как у него сжалось сердце, перед глазами поплыли темные круги. Он дрожащей рукой с трудом поднес к голове полотенце, которое лежало здесь же, на кровати, утер вспотевший лоб, снова закрыл глаза…
— Заходи, Дэлгэр, заходи, — приглашала между тем Сэжэдма, — как раз чайник вскипел, стакан горячего чая выпьешь… Садись, вот… — Она расчувствовалась. — Спасибо, Дэлгэр… Верно говорят, что друзья познаются в беде… Соседский парень вечером придет, своей электропилой «Дружбой» живо все бревна на чурки разрежет.
«Что она городит, глупая баба, — сердито подумал Жамсаран Галданович. — Когда это Дэлгэр был моим другом?» Он с трудом повернулся, устроился удобнее… Дэлгэр между тем расселся на кухне за столом, проговорил густым, важным голосом, растягивая слова:
— Что ж, можно и перекусить… И стакан горячего чая тоже… А потом и с другом Галдановичем словом-двумя можно перекинуться.
Было слышно, как он сопит, с шумом втягивает из кружки горячий, обжигающий чай.
— На днях, — разглагольствовал Дэлгэр, — проезжаю, значит, мимо вас, гляжу — маловато во дворе дровишек. Да, думаю, надо подбросить старому другу… Ну и наказал сыну Галсану…
— Сынок-то ваш в Хуретэе, кажется с овцами? — Сэжэдма знала, что Галсан в Хуретэе, спросила так, чтобы сделать гостю приятное.
— Ага… — довольно кивнул головой Дэлгэр. — Все там, на моей бывшей стоянке. У меня сын знаете какой? — В его голосе звучала гордость. — Весь в отца. Да. Слышала, как говорят: от худого — худое, от дерева — сажа. — Дэлгэр рассмеялся. — Не понимаешь? Эх, ты… В общем, не желает мой чертенок оставлять занятие предков. В нашем роду — все овцеводы. Все мы, значит, потомственные чабаны-животноводы. Вот тебе и объяснение, почему говорят, что от дерева — сажа… Нынче мой Галсан вышел в колхозе на первое место. Видала как?
Жамсаран Галданович слышал каждое его слово… «Хорошо бы мне сейчас выйти на кухню, — думал он с ненавистью, — выйти и… хряснуть его кулаком в поганую рожу…» Он попробовал сжать пальцы в кулаки, но где там… не хватило сил.
— Если голова болит, — совсем расчувствовалась Сэжэдма, — найдется, чем поправить… Только скажите, я сразу…
Дэлгэр не ответил, погладил лысину, тихо спросил:
— Жамсаран спит?
— Отдыхает вроде… Утром, в семь часов приходила фельдшерица, сделала укол… В одиннадцать опять придет… Пускай до этого вздремнет. Устал же… Если проснется, подаст голос, окликнет.
Дэлгэр притворно вздохнул, спросил вроде бы участливо:
— Боли, однако, невыносимые? Как терпит, не могу понять…
Он снова громко вздохнул.
— Желудок пищу не принимает, да? Видит еду, а есть не может, да? О бурхан, какое мученье… Русские говорят, — в голосе у него вроде зазвучали веселые нотки, — око, мол, видит, а зуб неймет…
«Вот сволота, — с ненавистью подумал Жамсаран, — Головой, наверное, киваешь… Желтую рожу свою морщишь… Меня не проведешь, понимаю: ты пришел не за тем, чтобы посочувствовать, помочь… Нет, знаю я тебя, мне добра не пожелаешь… Да и на кой черт мне твоя жалость, твое поганое сочувствие?..»
— Насчет чарочки-то как скажешь, а? — ласково напомнила Сэжэдма.
— Как одному выпить, просто не знаю, — ворчливо проговорил Дэлгэр. — Не пьяница я, не алкоголик… В одиночку глотать ее вроде не того…
— Знаешь ведь, я эту беду не терплю. А ты — давай, чего уж… — ободряюще улыбнулась Сэжэдма. — Давай один. Пить-то — один глоток, — она протянула ему полный до краев стакан.
Дэлгэр принял стакан, побрызгал из него пальцем в стороны по капле, закрыл и разом опрокинул его в рот.
- Ахх, — он шумно выдохнул воздух. — До чего горькая, брр… Да и нагрелась… Надо бы в холодке держать…
— Откуда мне знать, когда она нагревается, когда становится горькой?
Некоторое время на кухне было тихо, Дэлгэр старательно жевал, заедал водку холодным мясом. Утерся рукой, спросил:
— Сколько же наш Галданович теперь получает, а? Какую пенсию назначили?
— Восемьдесят рублей. Потом еще разные льготы полагаются. За электричество совсем мало платим… Лекарство ему дешевое…
— Неужели всего восемьдесят? — Вид у Дэлгэра был удивленный. — Всего восемьдесят? Это как же так? Гляди-ка, у меня никакого хорошего образования, ни на какой важной должности не был, на такой, где надо умом шевелить… Всю жизнь на самой черной работе… а когда пошел на бессрочный заслуженный отдых, пожалуйста, товарищ Шойдонов, вот вам пенсия, сто двадцать рублей… Живу теперь со спокойной душой, никаких забот, никаких тревог. — Он вроде пригорюнился, опять завздыхал, подпер рукой голову.
— До чего интересно, а? Мой сверстник Жамсаран с самой юности, не знаю уж, с каких малых лет в комсомоле, до сих пор то парторгом в колхозе, то председателем… Всегда в начальниках… А ему нате, на старости лет всего восемьдесят рублей, каково это? До чего же интересно, Сэжэдма, правда?
— Нам и восьмидесяти хватает, — не очень уверенно ответила Сэжэдма.
— Как же так? — продолжал возмущаться Дэлгэр. — По моему тупому соображению наш Жамсаран должен получать не меньше… ну, не меньше ста пятидесяти рублей… Так? Или, может быть, наше государство, всячески заботясь о простых рабочих, не очень думает о руководящих товарищах? Интересно, правда? — Он пощелкал языком.
Разговор надолго оборвался. Сэжэдма, наконец, сообразила, что Дэлгэр появился у них неспроста, сидит здесь не зря… Она возмутилась, хотела резко оборвать его, отчитать, но не вспомнила сразу путных, достойных слов. Да она и вообще не любит и не умеет ссориться. И в семье, и с чужими одинаковая… Привыкла во всем слушаться мужа, и жила его умом, поставила на ноги сына Ревомира и дочь Энгельсину. Никогда не утомляла себя размышлениями, не занималась сплетнями, с самого начала семейной жизни твердо уверовала в то, что нет ничего лучшего, чем кормить и одевать детей, заботиться о муже, держать дом в чистоте и порядке. Так и жила… Когда ужасная болезнь нашла Жамсарана Галдановича, сбила его с ног, уложила в постель, заботы о заболевшем муже ни на минуту не оставляли ее ни днем ни ночью.
Не все замечают, как она сдала за последнее время. Да и как заметишь, когда она по-прежнему радуется каждому, кто заходит в их дом, нет у нее никакого другого чувства, кроме доброты, и не всегда она может отличить хитрую ложь от чистой правды. Вот и этого Дэлгэра, сына Шойдона, того самого богача Шойдона, который когда-то весь улус держал в страхе, каждому приказывал все, что хотел, она встретила так же горячо, словно родного старшего брата…
— Может, еще выпьешь, а? Перед горячей едой? Ну, налей себе сам, вот бутылка, вот стакан.
— Что ж… — словно неохотно ответил Дэлгэр. — Можно, конечно… Кто осудит пенсионера? Ни забот у меня, ни спешки… — Дэлгэр вылил водку в стакан, сгреб с тэбшэ тарелки жирную баранью лопатку.