— Да, — заметил он назидательно, показывая глазами на лопатку, — теперь нам, старикам, жирную баранину надо потреблять с великой осторожностью. — Он поднял вверх палец, с которого стекал бараний жир. — Вредно. Наука вроде так говорит, доктора: — Вредно есть много жирного мяса, — Он наморщил лоб. — От жирного мяса люди толстеют… Да… А кому охота стать посмешищем, верно? — Он поднял стакан с водкой, поднес к глазам, стал смотреть в окно. — Скажи, как интересно… Все, понимаешь, видно… Через водку все даже интереснее. — Он поставил стакан на стол.
— Ты послушай, Сэжэдма. Я, понимаешь, зачастил в богоугодные, молитвенные места. Понимаешь? Побывал в Иволгинском дацане, нашем святом буддийском храме. Это, я тебе скажу, красота! С нашим клубом не сравнить… Дацан издали видно, весь сверкает — золотой! Народу — полно. Из разных мест, краев. С каждым можно поговорить, узнать, где что, где как… Все новости сами к тебе идут, правда… А какие бывают встречи! Люди тридцать-сорок лет не виделись, и, пожалуйста, — вот вам встреча… Оч-чень, понимаешь, интересно, оч-чень… — Он помолчал. — И, понимаешь, потом все думаешь, думаешь… О чем думаешь? А о том, что мы, верующие, живем гораздо интереснее, чем эти постаревшие безбожники коммунисты. Чего там, Сэжэдма, сам я никогда, ни на один день не изменял святому Будде-багши, нашему богу-учителю. Так. Ну и скажи, чем мне теперь заниматься, что делать? Молчишь? А я тебе скажу: останется мне только одно — замаливать те небольшие, малюсенькие грешки, ну, такие совсем не заметные пятнышки, которые у меня, может быть, еще есть. Надо замолить и самый маленький грешок, тогда в последующем перерождении меня будет ждать счастливая жизнь. Приятно ведь, что после смерти не появлюсь на свет какой-нибудь змеей или грязной свиньей, правда? Пускай грешники коммунисты после смерти перерождаются во всяких там червей, волков, бездомных собак, верно ведь?
— Ну, выпей же… — по-прежнему ласково попросила Сэжэдма. — Что-то больно разговорчивым становишься… Выпей, да я тебя провожу, а то ведь сейчас и доктор придет.
— Ах, выпить… Можно и выпить… Почему бы и не выпить?.. — Дэлгэр запрокинул лысую голову, влил в разинутый рот второй стакан водки, вцепился щербатыми зубами в кусок жирной говядины. Тупыми, поредевшими зубами как разжуешь большой кусок мяса? Глотал нежеванное. Гладкую кость бросил на стол. И тут же вцепился в другой кусок. — О бурхан, в какое хорошее время живем. Сыты, не печалимся о завтрашнем дне… на содержании государства. Ты, Сэжэдма, только подумай: мы со старухой получаем в месяц… в месяц мы получаем… кругляком двести, а? Галсан наш со своей семьей получает в месяц в среднем пятьсот, а? Всего в семье у него только трое… Это же надо — пятьсот рублей на троих каждый месяц… Да еще какая-то дополнительная оплата. И уже не пятьсот, целая тысяча в месяц на пятерых, а?
Сэжэдма подала ему стакан зеленого чая.
— В старину в почете были ноёны — начальники, а теперь самые главные — рядовые колхозники. Так, да? Ха, какое интересное время… Ну, тех, которые не вкалывают в поле, мы жалеть не станем. Пускай пока сидят над бумагами, пускай пока ездят в легковушках. Придет время, узнают, как мало у нас ценится ихняя «непыльная» работа. Видишь как? Интересно, правда?
Сэжэдма не успела ответить: из комнаты послышался слабый голос больного, она торопливо поднялась, заспешила в комнату.
Жамсаран Галданович тяжело дышал, лицо обострилось, в глазах была ярость.
- Отправляй-ка побыстрее этого Дэлгэра Шойдонова… ко всем чертям… — прохрипел он. — Глупая женщина, почему разрешила свалить у нас эти дрова? Пусть побыстрей уносит свои поганые ноги, слышишь.
- Здравствуй, как поживаешь? — Дэлгэр неожиданно появился в комнате. Встал, широко расставив кривые ноги в кирзовых сапогах… Жамсаран Галданович сжал зубы, с ненавистью посмотрел на незваного гостя. А тот будто ничего этого не замечал, скинул со стула лежавшего там кота Ваську, тяжело уселся.
— Вид у тебя ничего, ровесник… Вот и верь людям… Да ты, елки-палки, глядишь молодцом. А ведь что треплют, что треплют… будто не сегодня, так завтра отправишься к бурханам, вот ведь мерзавцы, правда? Ты такой хороший человек… А болезнь не разбирает, кто какой, правда?
Жамсаран Галданович молчал. Он лежал с закрытыми глазами.
— Я сварила арсу, — тихо проговорила ему Сэжэдма. — Принести?
— Не надо… Не хочу, — чуть шевельнул губами больной. Слабой рукой провел по зачесанным назад белым волосам.
Дэлгэр смотрел на него, не скрывая злобной улыбки… «Да, — думал он, — был ты высок, силен, горд… И место у тебя в жизни было повыше моего… А вот — пожалуйста… Верно говорят, что время временем, а зелень зеленью… Вон каким стал бывший начальник — ноён. Живой труп ты, вот кто…» — Дэлгэр гордо развернул плечи. Ведь еще совсем, кажется, недавно не то что домой к тебе, к «товарищу председателю», даже в кабинет входил не сразу, а постою, бывало, перед дверью, чтобы унять волнение… Входил боязливо, на пороге шапку снимал, двигался бочком, словно крадучись… А теперь вот — пожалуйста… Да, удивительная штука жизнь наша…»
— Ты что там привез, Дэлгэр? — холодно спросил Жамсаран Галданович.
— Дровишек маленько… Как же не помочь своему ровеснику, да еще больному, а? Это вроде бы священный долг всех нас, всех здоровых, правда?
— Ты о долге помолчал бы, — сурово ответил больной. — Зря стараешься. Обойдусь без твоей помощи. Можешь увезти обратно…
Сэжэдма неодобрительно посмотрела на мужа. Она была не согласна с ним, сердито думала: «Мой-то опять характерец показывает, человек от чистого сердца, а он еще вон как — отказывается… Лежал бы спокойно, понять надо, ведь болеешь…»
— Иди-ка ты отсюда по-хорошему. — Больной махнул тонкой, слабой рукой. — У меня нет сил разговаривать с тобой. Иди, иди…
— Выгоняешь из дома? — ужаснулся вдруг Дэлгэр. — Ты бы посмотрел на себя, а? Увидел бы, какой ты стал, даже сказать страшно. Эх ты, мелкая ты душонка… Да что с тебя возьмешь, с такого… конченого… — Он фальшиво вздохнул. — О тебе заботился, хотел, чтобы и зимой у тебя в доме было тепло, о зиме надо загодя думать, а ты вон что… Уйду, уйду, не больно-то и хотелось разговаривать с тобой…
Дэлгэр ушел. Он шагал по улице, посмеивался, думал: «Ладно, выдал я ему… не полностью, но все же выдал. Пускай теперь разбирается. Много горького услышал».
2
Нелегко человеку понять страшную истину, что приходит конец его жизненного пути. Конец, смерть… После этого для него больше ничего не будет, все останется тем, кто моложе его, здоровее, они будут жить. Потом им на смену придут другие… Умом все это можно попять и даже как-то представить: все мы еще с малых лет знаем, что человек не вечен… И вообще в материальном мире нет ничего вечного, все имеет конец. Умом мы понимаем, а вот сердцем — нет. Сердце воспринимает конец жизни как жестокую, оскорбительную, незаслуженную обиду. Душу охватывает горечь и страх…
Почти все эти чувства переживал в своем сердце Жамсаран Галданович. Чтобы как-то сдержаться, не закричать, сохранить достоинство, он крепче сжал зубы.
Да, он и раньше, года два назад, догадывался, что у него неладно со здоровьем. Не догадывался, а твердо знал, догадывались об этом другие, прежде всего — товарищи по работе, особенно секретарь парткома Санданов. Да, Санданов первым заметил и мешки под глазами председателя, землистый цвет лица, и то, что он быстро утомляется… Однажды Санданов начал этот памятный разговор:
— Галданович, послушайте внимательно. Вот что хочу сказать: возраст у вас немаленький… Сколько лет работаете без отпуска? Ну вот, видите? Надо поберечь себя. Возьмите отпуск, поезжайте на Черное море, в санаторий. Или турпутевку возьмите, а? За рубеж, а? Отдохнете, сколько впечатлений, на многие годы. Согласны? Через неделю и в дорогу, договорились?
Председатель тогда привычным жестом откинул назад волосы, провел ладонью по лицу, засмеялся:
— Отпуск и путевка от неминуемого конца не спасут. Ездил я когда-то, лет десять назад, в Ялту, кажется. Двенадцать дней прожил и — ходу обратно, домой… Вот так. После этого дома с полмесяца проболел.
Санданов осуждающе покачал головой:
— Не согласен я с вами, Галданович… Надо отдыхать не один раз в десять лет, а ежегодно. И здоровье поправите, и силы накопите. Работа еще лучше пойдет.
— Погоди, — вдруг повеселел председатель, — ты на сколько моложе меня?
— Ну, на пятнадцать лет, — Санданов мотнул крепкой шеей, — А что?
— Ну, садись сюда. Чего удивляешься? Вот сюда, к столу заседаний. Попробуем, кто здоровее.
— Скандербека?
— Вот-вот. — Жамсаран Галданович снял пиджак, повесил на спинку стула, засучил рукава. — Ну, садись, попробуем.
Парторг чувствовал себя неловко, с жалостью посматривал на председателя.
— Несерьезно, — проговорил он, вытирая все же сухим платком вспотевшую руку. — Молодой да старый…
А Жамсаран Галданович и не думал отказываться от борьбы. Они сели друг против друга, сжали пальцы… Рука, шея, лицо председателя побелели. На пальцах, на толстом, как пень, могучем запястье парторга вздулись синие жилы.
Никто не мог одолеть другого… Не мигая смотрели соперники друг на друга, дрожа всем телом, трудно дыша, старались согнуть, прижать к столу руку противника.
«Вот черт, какой жилистый мужик… не могу одолеть… Хорошо хоть никто не видит. Позор же, стыдобушка», — подумал Санданов. Прошло еще какое-то время, он с трудом проговорил:
— Н-ну… оставим… сс-сил нн-нет. — Шумно дыша, он опустил руку.
— Вот так, — по-русски сказал председатель, тоже опуская руку. — Понял? Никому, имеющему уши, не говори, что я ослабел.
Санданов смущенно улыбнулся, покачал головой.
— Ну, знаете… Будут спрашивать, откажусь… Не в моих интересах признаваться. — Он помолчал. — Слушайте, Галданович, поговаривали, что вы когда-то разбили челюсть Дэлгэру Шойдонову… Дело давнее, можно бы и не вспоминать, просто интересно, правду ли говорят?
Председатель, еще и не отдышавшись как следует, весело блеснул глазами. Ответил, держась рукою за сердце:
— Чего там… Был такой неприятный случай. Вспоминать неловко… Но в молодости человек всегда горд и… не всегда еще умен… Тогда мы только что создали в Зазе колхоз… Нет, погоди, погоди… Лучше начать еще раньше… Хотя бы вот с чего: ты, однако, слышал, что в ту доколхозную пору в наших краях никто не мог тягаться по богатству, по числу скота с нашим богачом Шойдон-бабаем.
Вообще-то интересный был человек… Даже забавный. Поглядеть на него, жалость возьмет: ну, нищий и нищий. Ходил в драном, грязном халатишке, в стоптанных унтишках. А уж питался… хуже батрака у жадного хозяина. А богатства у него было даже не сказать сколько. Два-три раза в году пересчитывал коров в своих стадах, овец в отарах, коней в табунах. Как-то, не помню в какой буддийский праздник, соседи подпоили его для смеха крепкой аракушкой — молочной водкой, он вдруг и расхвастался: в моем, мол, табуне пятьсот красавцев коней, в стаде только дойных коров не то сто двадцать, не то сто сорок. Жирных овец с длинной шерстью триста голов. Представляешь?
Вот к нему я и нанялся на батрацкую работу. Пришел, помню, а он сидит за столом, хлебает тощую прокисшую молочную сыворотку… Поручил мне смотреть за табуном. А мне тогда всего одиннадцать годков было.
Ну, ходил за конями все знойное лето. Вспомнить страшно: изголодался, одежонка поизодралась, обовшивел.
Хозяин позволил мне вернуться в улус, когда уже завернули заморозки. Какой там заморозки — морозы завернули!
— Приходи, — сказал, — рассчитаюсь с тобой за работу.
Я, понятно, пришел, не заставил хозяина тревожиться, приглашать второй раз.
— Ну? — заинтересованно спросил Санданов.
— Шойдон-бабай бросил мне в мешок пять бараньих ножек, старый зимний халат — дэгэл своего сына, моток шерсти на носки. «Это, — сказал, — плата тебе, за работу».
— Шойдона, слышно, сослали?
— Не-ет… Надо было бы сослать, да он сам помер. С голодухи пропал. Все в улусе смеялись: при таком хозяйстве подох с голоду, а?
— Куда же его хозяйство подевалось? Коровы, кони, овцы? Да и в сундуках что-нибудь было, однако? Или пустые стояли?
— И в сундуках было, и в мешках… И в избе, и в завозне. В степи, в амбарах много всего было. Вот тут-то и начинается самое интересное…
Мне тогда было шестнадцать. Ходил в активистах. Самое дорогое время, приятно вспомнить. Но эти воспоминания — на другой раз, сейчас, значит, о Дэлгэре. Не знаю, как ему все эти дела удались, кто подучил? Или сам оказался дальновидным? Не знаю. Однако кто-то подучил. В общем, мы с удивлением услышали, что сынок Шойдона Дэлгэр проиграл в карты все отцовское состояние. И бродит, мол, голый и босый, голодный по агинской степи, попрошайничает. Представляешь?
Оказался у него в тех агинских местах непонятный дружок, какой-то Хатюн, он у нас был позже: заявился с какими-то приятелями, Дэлгэра привезли с собой, выгребли из дома все шойдоновское богатство, угнали весь его скот… Куда угнали? Никто не знает. А Дэлгэра оставили, с собой не взяли.
Ну, глядят наши улусники на жалкого, пришибленного Дэлгэра, он — ты только подумай — он у наших добрых, сердечных улусников не вызывал никакого участия, сожаления. Никому не захотелось сказать ему доброе слово. Наоборот, вспыхнула всеобщая ненависть которую так долго таили в себе, скрывали, боясь жестокой расправы, все наши люди.
По домам, по юртам, в сомонном совете, далее на улицах, повсюду люди кричали: «Кулацкого сынка — в ссылку! Насосался с проклятым своим отцом нашей крови, раздавить, его, клеща, без жалости!»
Мы в ту пору создавали колхоз. Ну, и сделал я, простить себе не могу, большую глупость, до сих пор каюсь… Пожалел паразита, настоял, чтобы приняли в колхоз. Все понимали, что не надо принимать, а смолчали. Не хотелось обижать председателя… Я ведь уже тогда был выбран председателем колхоза.
Дэлгэр, однако, чувствовал свою вину, ходил, не поднимая глаз, делал все, что ему поручали, любую работу. Но ведь характер, привычки ремнем не затянешь… Летом тысяча девятьсот тридцать четвертого года Дэлгэр оседлал лучшего колхозного гнедого жеребца и исчез… Куда уехал? Ничего мы не знали. Прошел, правда, слух, что он стал бандитом… Понимаешь, каково было мне? Но слух, он слух и есть, верить в него не хотелось… Прошло какое-то время, ну, дней с десяток, вернулся в улус твой отец Сандан-ахай, побывавший в аймачном центре. Приехал, и сразу ко мне. «Дэлгэр Шойдонов, — сказал, — связался с тем самым Хатюном, который вывез от нас все шойдоновское богатство, помнишь? И этому бандиту проиграл в карты нашего колхозного жеребца. И собирается удрать в Читу».
Ну, что было делать? Оседлал коня, взял харчей, поскакал в Сосновку. Мой Серый был отличным скакуном, в пути отдохнул только раз… Ты представь — семьдесят километров за полдня. Мчусь, а гнев так во мне и клокочет… Молодой был, горячий.
Дэлгэра я нашел сразу. Сгреб за грудки, размахнулся и — кулаком в подбородок. У меня даже пальцы хряснули. Вон, посмотри — до сих нор след… — Жамсаран показал руку.
— О-о, ничего отметина…
— Дэлгэр корчился у меня в ногах, а мне нестерпимо хотелось пнуть его ногой в поганую рожу. Но сдержался, сказал с брезгливостью: «Хотел дать тебе как следует, да передумал, от такого удара могут стать на место твои косые глаза. Лучше уж тебе, гаду, челюсть свернуть».
И врезал, после сдал в милицию, начальнику Осодоеву. Сразу вроде полегчало на душе, порысил домой. Вот как было.
Жамсаран Галданович вытер рукавом вспотевший лоб и только тут заметил, что в кабинете уже несколько человек, все они с интересом слушают его рассказ. Потом принялись уговаривать: расскажите, что дальше было… Как тут откажешься? Рассказал, как на рассвете добрался домой. Мы только-только поженились с Сэжэдмой… Вошел и вижу, что моя молодая жена чем-то ну прямо-таки потрясена… Я к ней, она стоит, точно не живая. «Что с тобой?» — спрашиваю. А она в ответ: «Ты убил Дэлгэра, да?»