Вот тебе и на… Просто удивительно: телефонов тогда не было, в нашем улусе и о телеграфе ни у кого никакого представления… Не по воздуху же ложная весть пришла? Спрашиваю: «Кто сказал?» В полночь, рассказала жена, прибежал к ней Сандан-ахай: «Наш, говорит, Жамсаран в Сосновке убил Дэлгэра… а сам, значит, по своей воле пришел в милицию, сдался». Сэжэдма ревет. Ночь, говорит, не спала, думала, ума решусь.
Что было делать? Скоренько умылся, наказал, чтобы не дурила, ничего, мол, такого не было, верхом на коня. Стреножил его на берегу реки, а сам чуть не бегом — в контору. Вхожу, а на столе спит человек. Храпит, заливается, шубой укрылся. Разглядел как следует, да это же Айдар Балданов, пропагандист нашего райкома партии!
Разбудил я его… Протер глаза, спрашивает:
— Когда приехал?
— Сейчас, — отвечаю, — только что.
— Давай, — говорит, — помоги собрать народ, пока не ушли на работу.
— Что, — спрашиваю, — за срочное такое дело?
— Надо провести чистку наших партийных рядов.
В таких собраниях тогда принимали участие все члены колхоза — партийные и беспартийные…
Все и выступали… Такое городили, бывало, что ни в какие ворота не лезло. Разоблачали, значит, «классовых врагов». Никто ничего толком не знал, ничего не понимал, а выступать надо… Кто по злобе, кто по глупости оговаривал соседа, вот, мол, он самый классовый враг и есть.
Тут же кто-то кричит:
— Слышали! Классовый враг пробрался в наши ряды… Какие будут предложения?
— Исключить!
— Ясно. Есть предложение исключить из рядов партии. Других предложений нет? Нету, Хорошо. Теперь проголосуем: кто за то, чтобы исключить его из нашей большевистской партии, поднимите руку.
И поднимали. После собрания удивленно спрашивали: а пошто мы руку-то поднимали?
— Голосовали.
— Это как же так? Непонятно…
Теперь даже не верится, а ведь точно, так и было…
Мы с Айдаром, погиб он, бедняга, на фронте, так вот, открыли мы с Айдаром собрание на берегу Зазы… Как сейчас помню — вызвал Айдар к столу твоего отца Сандана Ойдобуна, спросил:
— Оставить его в рядах партии или как?
Все молчат, никто ничего худого не знает, дело вроде бы ясное, надо оставить. Но тут встает доярка Хандажап, бабушка нашего Дондока-зоотехника, подходит к столу и говорит:
— На моих глазах Сандан Ойдобун хрястнул свою жену по морде.
— Как это — по морде? — удивился Айдар.
— А так, ладонью, значит, по щеке.
— Пощечину дал?
— Не знаю, как называется. Только очень это обидная штука…
— Ну что? — спрашивает Айдар твоего отца. — Было такое дело?
— А как же, — честно отвечает Сандан Ойдобун, — конечно, было… А как же иначе? Вы только подумайте: просыпаюсь я ночью, а эта баба, моя жена, пристроила на столе бронзового бурхана, зажгла светильник, — зулу, стоит на коленях и молится… Что мне оставалось делать?
— А то, — назидательно отвечает ему та самая Хандажап, — нечего ночью лупить бабу по морде.
— Да я, — заревел Сандан Ойдобун не своим голосом, — тупое суеверие тупым кулаком изничтожу!
Что тут поднялось! Шум, крик, неразбериха, еле-еле угомонили. И потом опять никакого сладу: одни предлагают записать строгий выговор с предупреждением, другие кричат — исключить…
— Ну и как? — взволновался парторг Санданов.
— Ничего… — улыбнулся Жамсаран Галданович. — Закатили в учетную карточку строгача с предупреждением. — Он вдруг что-то вспомнил, сказал: — Знаешь, у нас тогда было всего пять коммунистов. А сколько сейчас?
— Сто восемнадцать.
— Сто восемнадцать! Это сила, паря! А тогда как трудненько было… — он задумался. — В общем, настала моя очередь, вызвали к столу… И сразу поднялся Сандан-ахай… Ой! Вот это язык! Принялся за меня, живого места не оставил… Начал с того, что я укрывал кулака Дэлгэра Шойдопова: вместо того чтобы отправить в ссылку, спрятал его под подол своего халата… Без разрешения общего собрания колхозников принял в колхоз, всячески укрывал… Свое выступление Сандан-ахай закончил тем, что объявил меня классовым врагом.
— Да, — невесело улыбнулся парторг. — Батя был горячий… За словом в карман не лез.
— Да и ты не отстал от родителя! — безобидно рассмеялся Жамсаран Галданович. — Тоже мастер поговорить.
— Наследственное, так сказать, качество… — хитровато проговорил бухгалтер Гэндэн Тыхеев, значительно поглядывая на зоотехника Жамбалова. — Вот вам еще примерчик — наш дорогой Дондок Жамбалов, уж до того любит выступать с критикой, просто удивление… Я все гадал, в кого он такой въедливый? А он, оказывается, в свою бабушку! Тоже беспокойная старуха была…
Все рассмеялись. Но Жамбалов… Нет, не мог Жамбалов оставить без ответа выходку бухгалтера! Он покраснел от гнева.
— Нет, вы подождите, — заговорил он торопливо. — Нет, вы ответьте, почему вашего отца прозвали Тэхэ — Козлом? А? Не знате? Так я сейчас расскажу… Нет, не перебивайте, послушайте… Ваш отец, перед тем как что-то сказать, долго что-то мямлил, только и слышно было «бе…» да «ме…». Вот так. Значит, его род от козлов, правильно? — Он распалился, не знал, что еще прибавить, как обидеть Тыхеева… Выпалил, совсем некстати: — Вот и вы на своих конторских счетах тоже бебекаете да мемекаете. И языком также, ну козел и козел.
Дондок Жамбалов, довольный своим остроумием, весело заржал. Оглянулся, увидел, что больше никто не смеется, замолк…
— Ну, довольно, — остановил его парторг. — Повеселились, хватит. Так и до ссоры недалеко. Послушаем лучше Жамсарана Галдановича.
— Так, — продолжал свой рассказ Жамсаран Галданович. — Оказался я классовым врагом… Опять поднялась тетушка Хандажап: «Мы все про тебя знаем… Это ты убил Дэлгэра… понятно, почему так сделал: хотел убрать следы: ведь живой Дэлгэр напоминал нам, что ты протащил его в колхоз, все годы укрывал его, оберегал…»
Я рассказал улусникам все, как было… Вроде немного поутихли. Но тут встал Сандан-ахай, опять заговорил:
— Видите, какой человек руководит нашим колхозом? Он даже важные дела решает кулаком. Я не защищаю Дэлгэра, мне его не очень-то и жалко. Ударил его Жамсаран, ну и что, пусть ударил, тот заслужил. Но ведь завтра он может ударить меня, послезавтра хлестнет по шее доярку Хандажап… Он любого-каждого может ударить… Советские законы не давали ему такого права.
— Это, — сказал он, — запрещено законами. И дорогой товарищ Ленин никогда не давал нам такого указания, чтобы драться. Нету ведь такого указания?
— Нету! — ответили все дружно и громко.
— Правильно! — одобрил Сандан-ахай. — Не мог Ленин-багша дать такое указание… А почему Жамсаран совершил свои противозаконные проступки? — еще строже спросил Сандан-ахай. И сам ответил: — А потому, что в его башке крепко-накрепко укоренились черные пережитки царского проклятого прошлого. Мы с вами думали, что то время ушло, а оно — вот оно: председатель Жамсаран нам частенько напоминает, как раньше было. Можем ли мы оставить в рядах большевистской партии такого жестокого и хитрого врага?
Сандан-ахай был в нашем колхозе самым уважаемым человеком. Кто решился бы спорить с ним? Меня, понятно, тут же исключили из партии.
Парторг колхоза Санданов почувствовал себя неловко: верно, в наше время эта история прозвучала не очень красиво… Он тихо проговорил:
— Отец никогда не рассказывал мне об этом. Однако, стыдился. — И еще тише добавил: — Стыдно, конечно… Нехорошо получилось.
— Ничего, — улыбнулся Жамсаран. — По нашим новым временам и правда не очень красиво, а тогда — в самую точку: врагов и правда было много, и мы обязаны были строго оценивать каждый поступок коммуниста… Бывало, что и ошибались…
— Вас и с председательской должности сияли? — осторожно спросил зоотехник.
— Нет, — ответил Жамсаран, заметно повеселев. — Вызвали на бюро аймака партии. Такого жару нагнали, такого страху — никому не пожелаю… Ну, думал, конец, сейчас потребуют, чтобы сдал партийный билет… Когда же объявили, что оставляют в партии, но объявляют строгий выговор с предупреждением, я так обрадовался, объяснить вам не смогу… Мне на бюро — строгий выговор, а я растерялся и сказал «спасибо». Все даже засмеялись.
Потом, уже дома, узнал, что Дэлгэру дали два года отсидки… Два года не такой уж большой срок, в общем, Дэлгэр вроде бы совсем скоро вернулся в колхоз. А тут война, напал на нас Гитлер со своими фашистами… Дэлгэра в армию не взяли, у него на правой руке двух пальцев нет, да еще и косой. Он у нас в те годы отарами заведовал, молочнотоварной фермой. Трудолюбивый был, животновод настоящий, такого поискать… Ежели из пятисот овец одна потеряется, сразу заметит, всех в колхозе поднимет…
Жамсаран вдруг вроде бы рассердился, резковато сказал:
— Ну, ладно. Разболтались… Как бабы у колодца. А работа стоит. Пора и за дело.
3
Старая Сэжэдма прибралась в доме, с порога оглядела избу, осталась довольна: полы вымыты, на столе наглаженная льняная скатерть, цветы в стеклянной литровой банке — надо бы вазу, да нету их в магазине, сколько раз спрашивала. Ваза, конечно, не самое главное, а все же больному было бы приятнее…
Когда проходила мимо двухэтажного правления, ее окликнул нынешний председатель Дондок Жамбалов:
— Тетушка Сэжэдма, зайдите, пожалуйста.
Ну, зашла, как же иначе, раз позвал, значит, есть дело. Поздоровались, председатель пригласил сесть, сам подвинул кресло. Очень он уважительный к пожилым людям…
— Как наш дорогой Жамсаран Галданович? — Вот какой был у него первый вопрос. — Прямо стыдно мне, тетушка Сэжэдма, — закрутился так, что и зайти к вам нету минуты, — Он закурил сигарету. — Вы-то хорошо знаете, какова председательская работа, Жамсаран Галданович тоже не часто своих друзей навещал…
Сэжэдма неловко сидела на краешке кресла, теребила платок, накинутый на плечи…
— Пока еще держится, — проговорила, тяжело вздохнув. Отвернулась в сторону, махнула рукой, — Не лучше ему, нет… Чего там… Хуже… С каждым днем все хуже и хуже… Болезнь-то вон ведь какая… Неизлечимая у него болезнь.
— А дети где? Ревомир? Энгельсина?
— Сын в Москве… Приехал бы, на крыльях прилетел, да не может, дис-сер-та-цию, тьфу, даже не выговорить, надо ему защищать. Чуть не каждый день звонит, спасибо ему, заботится…
— Да… — протянул Жамбалов, он явно не знал, что ему сказать… — Приятно в общем-то… значит, мы, зазинцы, скоро будем иметь первого земляка доктора наук…
— Не знаю уж, как там у него будет… Он весь в отца, такой же упорный. Однако, не бросит на полдороге, своего добьется.
— А дочка?
— Энгельсина какой-то главной работает в институте, в этом, педагогическом. Ребеночка недавно родила, вот радость. У нас теперь пять внучат, целый детский сад… У Ревомира три сына, у Энгельсины сын с дочкой. Вишь, какие мы богатые….
— Верно… Сейчас бы только внуками любоваться… — Он опять затянулся сигаретой, встал, зачем-то подошел к окну. Вернулся на место. — Да… только бы с внуками заниматься, а тут вой что… Болезнь, говорят, не спрашивает, когда приходить…
Было заметно, что он что-то такое хочет сказать, но не решается.
— Ну, Дондок, я пойду… — Сэжэдма поднялась. — Один он остался, вдруг что-нибудь понадобилось… Пойду я, баяртэ…
— Подождите, тетушка Сэжэдма… Тут такое, понимаете, дело…
Сэжэдма с тревогой посмотрела на Жамбалова…
— К нам в школу назначили нового директора.
— Слышала я, знаю.
— Так вот, позавчера он заявился в контору…
— Ну и что? По какому такому делу? — Сэжэдма ничего не понимала, но уже приготовилась услышать что-то неприятное.
— Прямо не знаю, как и сказать… Надо бы смолчать, но тут такое дело, что и не смолчишь, директор пришел с заявлением. Вы уж не сердитесь, я просто вынужден…
— Говори, говори… — растерянно произнесла Сэжэдма. — Говори, чего там… Если нас касается, тем более… Ну, что случилось?
— Позавчера из лесу украли школьные дрова. Заготовили для школы, а их украли.
— Ну? — Она ничего не могла взять в толк.
— Эти краденые дрова выгружены у вас во дворе.
— Краденые?! — Сэжэдма вскочила. — Как это — краденые?!
— Вот такая неприятность… — растерянно проговорил Жамбалов. — Да вы не расстраивайтесь… Я сказал потому, что надо же выяснить недоразумение… Просто обстоятельства требуют выяснить это неприятное дело…
— Неприятное дело? — в ужасе переспросила Сэжэдма. — Да это же позор! Неслыханный позор, понимаете, что это такое?
— Успокойтесь, Сэжэдма-эхэ[14]…— сам сильно волнуясь, проговорил Жамбалов. — Нам надо защищать честь вашей семьи, честь Жамсарана Галдановича… Расскажите, как все это случилось…
— Случилось? Ничего не случилось. Просто позавчера приехал Дэлгэр Шойдонов, очень довольный, ну, и выгрузил эти дрова. Сказал, что надо заранее заботиться о том, чтобы зимой было тепло в доме. Его сын, мол, заготовил дровишек, а он их привез… Вот и все… Жамсаран, видимо, догадался, что тут что-то нечисто, приказал ему забрать, увезти эти дрова обратно, выгнал Дэлгэра… А я, дура, ничего… пусть, подумала, останутся, великое ли дело — дрова… Даже угостила Дэлгэра… Я во всем виновата, что же теперь будет?
— Значит, Дэлгэр Шойдонов? — Жамбалов даже побледнел от возмущения. — Он что, окончательно выжил из ума? — Жамбалов задумался. — Нет, видимо, в здравом рассудке. Просто решил сотворить зло… Под видом заботы, помощи сделал зло. Но зачем, за что сотворил подлость больному человеку?
— А мы вчера те бревна распилили на чурки… Соседский парень распилил. Что же делать? Слушай, Дондок, огради доброе имя Жамсарана, дай мне машину, увезу в школу эти проклятые дрова…
— Успокойтесь, Сэжэдма-эхэ… Сами все сделаем, что надо, успокойтесь. Не дадим в обиду.
…Прижимая руку к сердцу, удрученная, взволнованная, Сэжэдма спускалась по лестнице со второго этажа. Навстречу ей шел секретарь парткома Чимит Намсараевич Санданов.
— О! — закричал он издали. — Как живете, Сэжэдма-абагай?[15] Как наш дорогой Жамсаран Галданович? Знаю, сам знаю, что надо зайти. И хочется зайти — соскучился, поговорить-посоветоваться надо, но, поверьте, тетушка Сэжэдма, ну никак не выкрою времени… Каждый день, каждый час — неотложные дела. Вы уж не сердитесь. — Он взглянул в ее лицо, озадаченно спросил: — Абагай, что случилось? Вы чем-то расстроены? Заболели? Или Жамсаран Галданович…
— Нет, — махнула рукой Сэжэдма, — ничего такого нет. Жамсаран… все у него, как было. Да и я… — Она вдруг утерла рукой глаза. — Только вот… Как и сказать не знаю… в общем, мы украли школьные дрова…
Чимит Намсараевич раскрыл пошире глаза, рот у него сам открылся от удивления. И Санданов ринулся вверх по лестнице, резко распахнул дверь к председателю колхоза.
— Ну, товарищ председатель, — закричал он с порога, — что ты сказал бабушке Сэжэдме?
— Все сказал… Надо же было как-то выяснить, понять, что ли, все это происшествие…
— Ты — вчерашний теленок! Есть такое русское слово — мо-ло-ко-сос. Ты обидел старого человека? Обвинил Сэжэдму?
Жамбалов встал, проговорил с достоинством:
— Чимит Намсараевич, я уважаю вас как партийного руководителя, как старшего товарища. Но оскорблять меня… По какому праву вы так разговариваете? Что я сделал плохого? В чем моя ошибка?
— Ошибка? — Секретарь покачал головой, поцокал языком. — Не видишь, значит, своей ошибки?.. Слушай, есть ли у тебя сердце, душа? Или у тебя в груди камень, а? Скажи, если председатель взял да и привез себе эти дрова, что бы стряслось, а? Знаю, знаю, этого не могло быть. Но пойми, мы и только мы виноваты в том, что случилось… Опять не доходит? Ладно, объясню: мы должны, понимаешь, должны были навещать нашего больного старого друга. Обя-за-ны… Не только по нашей службе, нет, мы обязаны навещать Жамсарана Галдановича по долгу товарищества, из глубокого уважения к его личности, из вечной благодарности за его честную, смелую жизнь, за все, что он сделал для улусников, для нас с тобой, черт возьми! Мы должны были приходить к нему за его огромным жизненным опытом, за советами… А мы что?