Вот и поезжай председатель к врачам-специалистам.
Потом началось осушение этих самых Дабагинских болот… Сам проводил нивелировку, таскал нескладный нивелир со зрительной трубой, с подставкой… Вместе с колхозниками рыл канавы. Все тогда было… И решительно не хватало времени, в голове — одна мысль: успеть не то чтобы к сроку — закончить раньше.
Странное дело: в ту пору ничего вроде и не болело… Был ли аппетит? А черт его знает, иной день и пообедать не удавалось — все некогда…
С тех пор как он слег, прошло три месяца. Вроде не так и много… Но ведь это девяносто дней и девяносто ночей: было время подумать, повспоминать… Не всегда же мучили такие чудовищные боли, как сейчас…
Ну вот, было, помнится, республиканское совещание передовиков сельского хозяйства… Трудно объяснить тогдашнее состояние Жамсарана Галдановича. С чем, с кем его можно было тогда сравнить… Разве только с постаревшим актером, который последний раз на сцене прощается с публикой, с товарищами. Да, Жамсаран Норбоев понимал, что в последний раз участвует в большом, представительном совещании… Все реже и реже встречаются старые знакомые, друзья, с которыми участвовал в подобных совещаниях в тридцатые, сороковые, пятидесятые, шестидесятые годы. Многих унесла война, кто ушел из жизни после войны, другие на пенсии. Но все же и среди пришедших на смену ветеранам изредка встречаются седые и лысые головы.
Во время первого перерыва Жамсаран Галданович встретил первого секретаря обкома партии, которого знал с давних, еще с комсомольских времен. Ну, остановились… Загду Андреевича теперь пареньком-хубуном не назовешь: голова поседела, ну, а в остальном вроде прежний, такой же крепкий, сбитый, живой. Поинтересовался колхозными делами, расспросил, как с животноводством, очень его это интересовало… Ну, а потом… Потом взял под руку, отвел в сторону.
— Слушай, Галданович… Что-то ты сегодня как-то не так выглядишь… Давай честно: как у тебя здоровье? — В голосе у него была озабоченность и тревога.
Жамсарану Галдановичу стало неловко и почему-то жарко. Платком вытер шею, вымученно улыбнулся:
— Чего там, Загда Андреевич… Иногда вроде ничего, не жалуюсь… Не хочется сознаваться, но возраст все же берет свое…
— Возраст… — с пониманием вздохнул секретарь обкома. — Куда от него денешься… Ты на своем веку потрудился здорово. В нашем народе говорят о таких мужиках: работал, не поднимая упавшей шапки… Сколько у тебя орденов, сколько медалей?
— С десяток, однако, наберется… Орденов, значит, пять, ну, а остальные — медали… — немного удивленно ответил Жамсаран Галданович.
— Видишь как… — С уважением проговорил секретарь обкома. — Подожди-ка минутку. — Он подозвал своего помощника Шагдарова: — Возьми мою машину и отвези Жамсарана Галдановича в поликлинику. Скажи от моего имени, чтобы тщательнейшим образом обследовали. Понимаешь? Все анализы, все…
— Понятно. Ну, Жамсаран Галданович, пошли, машина у подъезда.
Вот так Жамсаран Норбоев оказался в поликлинике. В тот же вечер его положили в стационар. Почти двадцать дней ушло на всестороннее, внимательнейшее исследование… Все бы ничего… Он начал понимать: раз нужно, значит, нужно… Но вот беда, соскучился по дому, по родному колхозу и, чего скрывать, — истосковался по работе.
Как-то пришел сын, со всей своей оравой — с женой с тремя сыновьями. За ним и дочка с мужем Цыреном, с доченькой, с сыном Жамсараном. Сыну-то дедушкино имя дали… Деду приятно.
Невеселые пришли, мрачные. Сын пытался было пошутить, раза два даже улыбнулся, но никакой беспечности не получилось, сидел, тоскливыми глазами смотрел на отца. Отец вроде бы еще больше похудел… Или больничная пижама ему великовата…
Так и сидели… Жамсаран Галданович ласково погладил головки внучат.
— Все обследуетесь, отец? — спросил, наконец, Ревомир.
— Сегодня будет консилиум… Какая-то непонятная болезнь напала. Врачи ничего пока не говорят. Сами разобраться не могут. — Отец привычно откинул назад волосы. — Мать как там? Одна ведь… Вы с нею разговариваете?
— Вчера звонили. Ничего, говорит. Чувствует себя хорошо. О тебе расспрашивала… Собирается приехать.
— Ну, это незачем… Вы же здесь, не бросаете отца… Да меня, однако, скоро выпишут.
Энгельсина передала отцу сумку с гостинцами.
— Снеси в палату, тут тебе и домашнее и к чаю…
Жамсаран Галданович раздал внучатам конфеты, апельсины, шоколад…
— Ешьте, детишки… Деда сладкого не хочет… Не любит. — И, уже повернувшись к своим взрослым, семейным детям, заметно оживился: — Привозите летом малышей к нам с бабкой… То-то отдохнут, мы их молочком отпоим… Хорошо у нас летом — свежий воздух — и лес, и поле… Окрепнут. — Он вдруг высказал мысль, которая, по всему видно, появилась у него только-только, а созрела давно, — И родному языку научатся… А то куда это годится: буряты, а по-бурятски ни слова…
Он о чем-то задумался, сказал сыну:
— Позвони секретарю парткома Чимиту Намсараевичу… Скажи, отец просил передать, что наш инженер колхозный шибко ленив, ничего не желает делать. Скажи, что отец, мол, тревожится… Надо с деляны лес вывезти, который на строительство клуба заготовили… Организовать это надо. Пять тракторных саней, десяток крепких ребят за две недели управятся. Я с мелькомбинатом, понимаешь, договорился, тысячу центнеров комбикормов надо получить, об этом тоже скажи, не забудь… Пускай ко мне Дондок Жамбалов приедет, я ему тут все растолкую… А сам Чимит Намсараевич хорошо бы под свой контроль взял комбикорма. Только не забудь, сегодня же позвони в колхоз. Сегодня же, слышишь?
Сыну очень хотелось сказать отцу, что не об этом надо думать… Без него все сделают, напрасно тревожится… Лечиться надо, о здоровье думать, вот что главное. Но не сказал, зачем огорчать, еще расстроится…
— Ладно, отец, все исполню. — Сын открыл свой большой портфель. — Вот тебе книги, чуть не забыл. — Он положил на стол воспоминания маршала Жукова и книгу Владимирова об особом районе Китая.
— Спасибо. — Он взял обе книги. Спросил: — Ну, Цырен, какие у тебя успехи?
— Нормально, — добродушно улыбнулся чернявый Цырен, пряча меж коленями свои крупные рабочие руки… — По-прежнему прорабом… Пока без инженерского диплома, в будущем году защита.
— Борьбу оставил?
— Пришлось. Под тридцать ведь… — Он засмеялся, не поймешь — то ли весело, то ли горько. — Молодые парни, разве с такими справишься… Да еще институт… Без борьбы дел хватает.
— Да еще с детьми надо повозиться, поговорить… У каждого свои дела, свои заботы, свои радости. — Энгельсина довольными глазами посмотрела на племянников, на двух своих, — Они все частенько к нам приходят… Мне-то с маленькой трудновато…
Никто не заметил, как подошла медицинская сестра. Подошла, спокойно сказала:
— Жамсаран Галданович, вас приглашает врач Раднаев.
Потом обернулась к Ревомиру:
— А вас доктор просит немного подождать.
— Хорошо, когда тебя лечит парень из твоего же улуса, — стараясь казаться беспечным, проговорил Жамсаран Галданович. И добавил: — Ведь Аюр Базарович наш земляк.
Перед тем как зайти в кабинет врача, он повернулся к сыну:
— Не забудь сегодня же позвонить в партком!
Энгельсина вытерла платком слезы. Она едва сдерживала рыдания.
— Перестань, Энгельсина, — резковато проговорил брат. — Он частенько чем-то напоминал отца.
— Ты, ахай[16], или слепой, или у тебя нет сердца… Неужели не видишь, как плох отец?
Да, врач Раднаев обычно говорит больному о его болезни. Когда больной узнает правду, уже не только врач, а оба они — и врач, и больной сознательно и в одинаковой мере ответственно борются с болезнью. Больной становится активным, в полной мере и в высшей степени заинтересованным соратником врача.
Аюр Базарович Раднаев почти всегда так и поступает… Ну, бывают, конечно, случаи, иногда приходится отходить от этого правила: встречаются больные с повышенной, что ли, эмоциональностью, легко возбудимые, легко ранимые, очень мнительные… Очень редко, но встречаются иногда и набожные старухи, которые считают, что болезнь послана им господом-богом, что они таким образом «расплачиваются за грехи»… Во всех этих случаях совершенно незачем сообщать больному о тяжести его заболевания. Это может принести непоправимый вред.
Теперешний случай совершенно особый. И Аюр Базарович в совершенной растерянности. Он вторые сутки не находит себе места, не знает, как ему быть, как повести себя с больным, который вот он, уже в ординаторской, сидит возле его стола и ждет приговора. Отец его близкого друга. Одноулусник. Всеми уважаемый… Добрый семьянин, прекрасный человек…
Врач тянет время, делает вид, что внимательно рассматривает рентгеновские снимки. Он уже до этого много раз изучил каждый снимок… Запущенная форма рака. Врачи говорят в таких случаях — неоперабельный рак. Да, проклятую опухоль не удалишь, не вырежешь…
Метастазы расползлись, поразили все внутренние органы — желудок, кишечник и, по-видимому, печень…
— Ну что, Аюр? — услышал он вдруг вопрос Жамсарана Галдановича. — Что, дорогой товарищ, почему прячешь от меня глаза? Ты ведь не провинился, правда? Ну, говори прямо, что у меня?
И даже попытался улыбнуться… Аюр Базарович растерянно посмотрел на него, зачем-то снял очки…
— Отец Ревомира… Как бы это сказать… Ваши анализы несколько… Ну, не очень они хорошие.
Жамсаран Галданович уперся руками в колени, подался вперед и, не мигая, смотрел врачу в глаза. На висках у него вздулись, пульсировали жилы: значит, часто стучало сердце.
— Волноваться, отец Ревомира, особых причин нет. — Он помолчал. — Потребуются новые исследования… — Голос врача доносился до Жамсарана Галдановича словно издалека, глухо перекатывался в голове, в ушах, будто эхо… — У нас здесь не очень совершенная, несколько устаревшая аппаратура, мы посоветовались и решили перевести вас в специальное отделение… Там знающие врачи, мастера, так сказать, высокого класса, там вы пройдете тщательнейшую проверку.
— Куда вы меня переводите? — тихо, совсем будто спокойно спросил больной. — В какое отделение?
Врач больше не прятал от больного своих глаз.
— В онкологическое.
— Говори прямо, Аюр: у меня рак, да? Рак пищевода, желудка?
Аюр Базарович опустил глаза.
— Не знаю, отец Ревомира, не могу утверждать, нужны новые исследования. В том отделении сделают все, как надо. Хочу верить, что ничего страшного не обнаружится. — Он вдруг неестественно улыбнулся: — Будем надеяться, что всё обойдется… Потом надо иметь в виду, что медицина теперь шагает вперед невиданными шагами. Точно в сапогах-скороходах. Знаете, сколько теперь выздоравливает людей, заболевших раком? Я вас не успокаиваю, дорогой отец моего друга, но рак давно уже перестал быть самой опасной болезнью… Есть другие, более страшные болезни… Болезни века, уносящие огромное количество жизней, — сердечно-сосудистые. Но и с ними медицина ведет успешную борьбу. Не одна наша советская медицина, против многих болезней объединились медики, ученые всего мира.
— Спасибо, — бледными губами проговорил Жамсаран Галданович. — Спасибо за столь увлекательную информацию… — И в этот тяжелый момент он попытался сохранить свое неистребимое ироническое отношение к несчастью, к горю.
— Идите в палату, дорогой отец Ревы, я должен подготовить нужные документы.
Вот тут Жамсаран Галданович вдруг сорвался, резко сказал:
— Хватит, Аюр. Я все понял. Теперь оставьте меня в покое, выпишите, я уеду домой. Понятно? Отпустите домой, и все… Я ни на кого не в обиде. Дома мне будет лучше. Вот так.
— Зачем же? Надо использовать все возможности… Еще не поздно… — Он не знал, что еще можно сказать больному. Говорил, не поднимая глаз. — Знаете, ведь и врачи иногда ошибаются… Будем надеяться на лучшее…
Аюр Базарович поднял, наконец, голову: в ординаторской уже никого не было. Гулко стучал маятник настенных часов…
Врач позвонил дежурной сестре:
— Пригласите ко мне Ревомира Жамсарановича Норбоева.
Ревомир вошел в кабинет и сразу понял, о чем предстоит разговор… Тут, пожалуй, к месту будет сказать, что он с каждым годом все больше и больше походил на своего отца. Стройный, высокий, продолговатое лицо, нос с чуть заметной горбинкой, большие черные глаза… Крепко сжатые яркие губы… Вот ведь как: сын, в котором с трудом вмещается сила, энергия, так похож на отца. И отец — исхудавший, с потухшими глазами… «Вот он, круговорот жизни, необратимость ее законов»,— подумал Аюр Базарович. Он еще со студенческих лет был склонен к философским размышлениям.
Они проговорили долго.
— Думаешь, не выдержит операции?— Ревомир отцовским жестом откинул назад волосы.
— Выдержит — не выдержит…Тяжело говорить, но ты должен знать правду: сейчас вопроса о необходимости операции уже не возникает. Вот посмотри ренгеновский снимок. — Они подошли к окну. — Вот это — опухоль. Видишь? Она захватила конец пищевода и край желудка… Видишь? Вот здесь, видишь? Опухоль разрастается вверх. — Он взял другой снимок. — Между этими снимками две недели. — Видишь, как стремительно она поднимается вверх? — Он отошел от окна, сел к столу, — Опухоль одновременно ползет вниз, метастазы уже захватили большую часть желудка, — Он провел руками по лицу, будто хотел согнать с него печаль и боль. — И уже нет вопроса о том, как твой отец перенесет операцию. Поздно, Ревомир, поздно делать операцию… Если бы он пришел к нам года на полтора раньше…
Отец всегда казался Ревомиру вечным: такой крепкий, такой жизнелюб, такой всегда энергичный, нельзя было представить его вдруг заболевшим.
— Значит, — через силу спросил он Аюра, — значит, нет никакой надежды?
— Что сделаешь, дорогой дружище?.. — печально ответил врач. — Медицина в таких случаях бессильна… Вызвать из Москвы профессора для консультации? Не удивляйся моей жестокости, я должен говорить тебе правду. Никакая консультация не нужна, все настолько очевидно, настолько ясно, что приезжий просто удивится, зачем его побеспокоили. Так что, поверь мне, всем сердцем разделяю твое горе.
— Всю жизнь отцу не хватало времени: недосыпал, чтобы больше поработать, не пользовался отпуском — на это время всегда скапливались дела… Теперь бы только жить и жить… Нас с Энгельсиной, спасибо отцу-матери, выучили, твердо стоим на земле. Внучатами родителей одарили, а тут… — Он долго молчал, потом спросил: — Отец догадывается?
— По-моему, да… Спрашивал меня о раке… Я, понятно, ничего такого не сказал… Но мне пришлось предупредить, что завтра переводим его в онкологию… Сказал это со всей осторожностью, обосновал необходимостью новых исследований, там, мол, самая современная аппаратура… Но твоего отца как обманешь? Догадывается… Уверен, что догадывается…
— Слушай, Аюр… Ни матери, ни Энгельсине говорить пока не буду.
— Правильно,
— Как думаешь, сколько он протянет?
- Организм крепкий. Такого никакая болезнь не сокрушит. — Аюр Базарович помолчал. — Не знаю, как и ответить, но, думаю, с полгода выдержит… Успеешь защитить диссертацию?
— Ты что, Аюр? Какая может быть диссертация? Отец в таком положении, а я уеду в Москву? Как мог подумать?
— А чем поможешь, если будешь с ним рядом? Ты откажешься от диссертации, это его добьет… Понимаешь, ускорит конец…
Такой разговор состоялся у Ревомира с врачом.
После того как его перевели в онкологическое отделение больницы, Жамсаран Галданович подал заявление об уходе на пенсию. Вместе с этим заявлением направил правлению колхоза письмо, в котором рекомендовал колхозникам избрать председателем колхоза Дондока Жамбалова.
6
— Весна приближается, Жамсаран Галданович, — сказал ему как-то в середине февраля лечащий врач. — Думаю, вот, может, вам съездить на время домой, а? Подышите свежим воздухом… молочная пища… отдохнете. — Врач вроде бы говорил искренне. — Природа частенько лечит лучше врачей. Правда. — Он посмотрел больному в глаза. — Ну, на два-три месяца… А потом приезжайте к нам…
Больной улыбнулся… Врач смотрел на него с удивлением, не мог понять, чему он радуется?
Но улыбка была не радостная, а скорбная. Жамсаран Галданович думал: «Не хитрите, доктор… Понимаю: меня уже нельзя поставить на ноги… и никакая природа этого не сможет…»