-- Я понимаю...
-- Людочка! -- Он говорит это так, как будто смягчив это имя теплым тоном, его можно приложить к больному сердцу, как компресс. -- Не надо себя ненавидеть!
-- Я бы хотела...
Его свитер пахнет всякой-разной сегодняшней-вчерашней-позавчерашней едой и немножко потом, и я слышу, как стучит его сердце, размеренно, спокойно, удар за ударом, как будто идет кто-то большой и уверенный в себе, никуда не торопясь, ничего не боясь, потому что велик, потому что огромен, потому что -- бог.
Он начинает гладить меня по щеке, легонечко так, и я поражаюсь, как это такая огромная рука -- и такая нежная... Мне ужасно приятно, но я начинаю беспокоиться -- как это, как -- ведь это уже не совсем по-дружески, это уже что-то другое... А он легонько касается кончика моего носа, и снова палец поднимается вверх, к переносице, а потом спускается на щеку...
-- Надо себя любить! -- тихо говорит он. -- И вас будут любить другие! Будут любить мужчины...
Я дрожу. Мне неловко, странно и стыдно, я вижу, что приличность ситуации закрывается, медленно и неотвратимо, как двери поезда метро. Он обнимает меня, как теплая вода, которая не давит, а расслабляет.
Я чувствую: он меня хочет, и понимаю: я тоже хочу его.
Но я мыслю -- яснее, чем картина нашего офиса за стеклами очков (обои в цветочек, на стене напротив диплом от Министерства печати), передо мной предстает правда -- он старше на пятнадцать лет, он женат, у него маленькая дочка.
Я сжимаюсь в точку, от страха, от нерешительности, от смущения, но он как-то ловко изворачивается и целует меня, так же легко, как касается, -- целует мои губы, которые только и могут, что по-рыбьи беззвучно шептать "Не надо".
Я закрываю лицо руками, и чувствую, как оно горит.
Мне стыдно, потому что он меня поцеловал, стыдно, потому что я не знаю, как реагировать, а мне уже ужасно много лет, я должна знать, должна! И этот стыд взрослой, прилично одетой тетки, которую уличают в поедании козявок из носа, жжет больнее всего.
-- Ну что? -- ласково шепчет он. -- Ты в домике?
-- Угу, -- выдавливаю из себя я.
-- Испугалась?
Киваю.
-- Посмотри на меня.
Я отнимаю ладони от лица, и он снова меня целует.
И тут я уже нахожу силы отстраниться:
-- Не надо.
Я думаю: надо бы сказать "Я не целуюсь с женатыми", но говорю почему-то:
-- Я не умею целоваться, -- и вытираю губы тыльной стороной ладони.
-- Ну хорошо, хорошо, не бойся! -- Он снова пытается меня приобнять, но я его отталкиваю. -- Послушай, я не сделаю тебе ничего, чего бы ты сама не захотела.
Он обиделся. Я вижу, он обиделся. Я смотрю на его профиль и вижу, что у него на ухе, прямо на самом верху, растет пучок волос. Мне это кажется ужасно милым. Мне хочется сказать: "У вас на ухе шерсть. Вы зверь. Зверёк. Зверюшка". Но я молчу, потому что уже понимаю: это неправильно.
-- Знаете, что такое любовь по Лакану? -- говорит он.
Я отрицательно мотаю головой, он что-то говорит -- но тут звонит телефон.
Это Миша. Он готов выслушать наши требования. Он немного пьян, но все понимает.
Все в порядке. Мы сдадим эту книжку в срок. Я не хочу любить себя. Я хочу любить тебя и чтобы меня любил ты.
-- Я тебя не обидел?
Мотаю головой.
-- А я вас?
-- Нет. Не хочешь на "ты"?
-- Нет, не стоит.
Я смотрю на него и думаю, как холодно на улице.
Мерзкий, промозглый март. Закоченею, пока доеду домой.
Мы как-то несуразно прощаемся. Я снова не уловила про любовь по Лакану. И не смогла сказать ему, что он -- море, зверь и бог. Мое самое большое, мохнатое, мягкое счастье. Мое тепло.
Из-за бури повалило несколько деревьев, одно из которых повредило линию электропередач. Мы сидели без света несколько суток, как-то даже привыкли, Катька приклеила в туалете к бачку толстую, с руку толщиной, свечку, а то мелкий Кирилл промазывал бы мимо унитаза. Заходя в туалет, где от открытого унитаза подымался едва заметный пар -- мы же воровали батарейную воду, а это кипяток -- я ловила себя на гордости: это самый странный туалет в мире -- с романтическим освещением и ультрасовременным подогревом сидения.
Сидя на унитазе, я размышляла о том, что совершенно очевидно -- я дура. Нет, ну бывает же так -- сколько за мной пытались ухаживать, клеились там, на свидания приглашали, а я все не то, не то... Никого не хотела. Даже тех, которые чисто внешне были симпатичными. Про кого подружки говорили: "А он ничего!" А мне просто не хотелось, чтоб он рядом со мной садился. Вот когда напротив и в двух шагах -- то ничего. А когда поближе -- уже нет, не могу, убери руки, сейчас в глаз дам. А тут прямо... Прямо обнял -- и все.
Почему я никого другого не хочу?
Черт, телефон!
Успела добежать, на ходу натягивая штаны.
-- Люда? -- Это Шеф. -- Люда, вы видели авантитул?
-- Да, а что?
-- Люда, вы тра... сидели с этим макетом весь вечер, а у вас на авантитуле -- перевод латинского!
-- Черт!
-- Люда, чтоб в последний раз! -- Шеф вне себя.
-- Хорошо.
-- И пока потерпите, денег нет.
-- Хорошо.
-- Через пару недель будут.
-- Ладно.
-- Да не расстраивайтесь.
-- Хорошо, не буду.
Я даже не знаю, что хуже: что я пропустила ошибку или что нет денег. Нет, хуже всего -- что я безумно хочу женатого человека. Черт. Черт. Черт.
Иду на кухню, завариваю кофе, в такт чертыханию звеню ложкой.
Сосед Коля, всклокоченный спросонья, спрашивает:
-- Можно у тебя кофе взять немножко?
-- Бери, -- говорю.
-- Слушай, почему в игре я их побеждаю, а во сне -- нет?
-- Кого?
-- Да этих... зомбей.
-- Не знаю.
-- Вот и я не знаю. Бью их, бью... у меня жизни заканчиваются -- а у них нет!
-- Ты бы играл меньше. И не ходил бы босиком по полу, холодно же.
Коля налил кофе в чашку и потащился в свою комнату. Длинный, худющий. Конечно, зомби его победят.
-- Может, тебе меньше играть?
Не слышит.
Мы много разговаривали по телефону, я решила, что это безопасно.
Мне нравилось с ним говорить. Он в основном возился с дочкой, поэтому временами отвлекался на:
-- Ай, Оля, не суй папе карандаш в ухо!
А я тогда кричала:
-- Нет, Оля, суй папе карандаш в глаз!
Или он:
-- Оля, немедленно выходи из лужи!
А я:
-- Оля, не слушай папу, бей ногой по воде что есть силы!
Оля меня, конечно, не слышала, но почему-то делала именно то, что я говорила. И заливалась смехом. Мне нравилось, как она смеется. Как все дети смеются. Как смеются счастливые.
С ним мы говорили о разном. Я рассказывала о своей жизни, он -- о своей.
Однажды он меня поздравил с Благовещением, пожелал только добрых вестей. Не все знают про такой праздник. Я спросила:
-- Вы ходите в церковь?
Он вздохнул:
-- Да нет, не то чтобы... Жена вот ходит. Знаете, Люда, -- мы по-прежнему были на "вы", -- она у меня немного тянется к богу. Хотя не слишком вроде верует, она же все-таки преподаватель, кандидат математических наук, доцент. Но от безысходности и кандидат... Моя жена очень хотела дочку. Старший у нас сын, он уже взрослый, студент, мы сами, когда он родился, были студентами... Он был неожиданным ребенком... Но любимым... А потом почему-то жена все никак не могла забеременеть... Никак... Столько лет... А она так хотела дочку... Сына Олегом назвали, дочку она хотела назвать Ольгой... Даже в церковь ходить начала, свечки ставить, молиться... И видите -- сработало! В сорок три года родила -- и дочку! Прямо как хотела!
-- А вы? Вы хотели?
-- И я хотел, конечно.
-- Здорово. Олечке повезло.
-- Это нам повезло.
-- Ей больше.
-- Ну не знаю. -- Он замолчал. -- А как ваши родители?
Лучше б не спрашивал.
У меня хорошие отношения с мамой: я ей вру все время.
Мама живет, как может. Пытается верить в бога. Получается так себе.
В прошлый раз я приезжала к ней на Пасху, мы в церковь ходили, я мужественно всю всенощную отстояла -- ради мамы же! Пришли домой, закрываем дверь в тамбуре, ну и громко у меня получилось -- дверь железная.
-- Тише! -- прошипела мама. -- Людей разбудишь! Это мы сегодня не спим -- для нас Христос воскрес, а для некоторых он даже не рождался.
-- Не думаю, чтоб основной посыл христианства именно в этом, -- не удержалась я.
-- Ты слишком много думаешь! -- рыкнула она, и я поняла, что вся эта ночь и гудящие от усталости ноги -- все это было без толку -- я снова ее разозлила.
Впрочем, это были мелочи в сравнении с тем разговором, который случился тогда, давно... Я в тот день была особенно едкая. Тогда в кухне еще работало радио, может, это оно виновато -- передавали новости, а в них всегда есть что-то эдакое, провоцирующее богоборчество.
И сказала:
-- Ну вот за что бог так с этими людьми?
А мама:
-- Ну ты же помнишь Писание. Они не были грешнее других. Но их смерть стала назиданием для прочих. Чтобы покаялись.
-- Тогда это терроризм. Убивать случайных людей, чтобы запугать всех остальных и заставить жить по своим правилам.
-- И этот человек семь лет ходил на воскресную школу! -- Мама уже начала искажаться.
Я поняла, что наделала.
-- Мам, мам, это я так сказала!
-- Ты никогда не думаешь, что говоришь! А мне за тебя держать ответ на Страшном Суде! Мне! -- Морщины, уголки глаз и губ -- все на ее лице как-то заострилось. В ее душе всегда было полно битого стекла, на которое она порой наступала, и часто -- из-за меня.
-- Мама! -- Мне было ужасно стыдно.
-- Господа Бога... сравнивать с террористами! Да как мог твой поганый язык! -- Она упала на колени и заломила руки. -- Господи, господи, прости ей...
Я вышла из кухни. Сидела в зале, за стеной, но слышала, как она молится. И я молилась. Молилась всем богам и божкам вселенной, могущественным и хилым, чтобы ей полегчало, чтобы отпустило, чтобы прошло поскорее... И ругала себя и свой поганый язык.
Но поганый язык ведь до всех грехов хорош -- и я научилась врать.
Теперь мама ничего дурного в адрес своей веры не слышала, в то время как я потеряла эту веру окончательно и бесповоротно (а ведь тогда, когда я дразнила ее -- тогда еще верила, верила!). Вера ушла, как вода из ванны с плохо заткнутой пробкой. Ничего не изменилось -- лишь лицемерить оказалось легче. Это кто верует, того тянет на правду. Вера и правда -- они сестры. Ими служат. А я, видимо, отслужила свое.
-- В чем ты сейчас ходишь -- носишь плащ или пальто еще?
-- Ношу плащ. Пальто отдала Таньке. Она сейчас немного бедствует. Зарплаты хватает на аренду и на еду. Еще отдала ей ботинки и большой свитер шерстяной. Она хочет подрабатывать, листовки на улице раздавать, а холодно...
-- Ну ладно, отдала и отдала. В следующей жизни тебе Господь воздаст...
Пальто было старенькое, ботинки подтекали, свитер уродлив, как моя жизнь, за что тут воздавать? Но я молчу.
-- Я тебе, хочешь, соберу посылочку...
-- Нет. Я сама куплю. Я разъелась, с размером не угадаешь. Сфотографируюсь в новом и пришлю фото.
Как всегда -- вместо бога стремится "воздавать" старая, больная женщина! Фигушки. Одолжу у кого-нибудь новые вещи, сфоткаюсь и отправлю ей.
-- Слушай, помнишь, вашу библиотекаршу, маленькую? Умерла недавно.
-- Да ты что! Как же так?! Ей же всего лет пятьдесят было...
-- Сердце больное. Ну и обмен веществ был нарушен... Вот и умерла. Очень жалко, в библиотеке, правда, никаких мероприятий не проводили, чтобы детей трауром не расстраивать. Я просто случайно узнала. Шла мимо, думаю: зайду, поговорю с ней, вот мне коллега ее и рассказали. Оказывается, она замужем была последние года три. Где-то в Интернете познакомилась с мужчиной, тоже инвалидом, только по зрению. Очень он убивался на похоронах... Жалко ее, бедную. Так она тебя любила! Я всегда ей о тебе рассказывала. Правда, в последнее время что рассказывать-то было -- успехов-то никаких...
-- Ма-ам, ну не начинай, а...
-- Ладно. Купи себе новую одежду. Только в магазин иди с кем-то понимающим, а то вечно возьмешь что-то, что на тебе как на корове седло. Даже несчастной калеке Господь мужа послал вон, а тебе -- нет, а все почему? Одеваешься как пугало. Ну и еще потому, что плохо молишься, конечно. И в храм не ходишь.
-- Хожу.
-- А, знаю, как ты ходишь, сразу сбегаешь после "Отче наш"...
Ничего ты не знаешь, мама. Я вообще забыла, когда там в последний раз была.
-- Купи себе шубку или дубленку, -- вдруг завершает она. -- Не мерзни.
И тут -- мне больно, страшно больно, потому что она меня очень любит. А я ей вру. Это подло и низко. Но я продолжаю врать:
-- Не мерзну. Не выдумывай.
Танька приехала в Питер через два года после меня. Развелась с мужем и переехала. Брак недолгий, меньше года. Как она сама говорила: так, от скуки замуж сгоняла. В нашем городе действительно скучно, так что я ее понимала.
Она не изменилась, такая же высокая трагическая фигура в черных джинсах и темной рубашке. Только стричься стала короче и интереснее -- ей шла асимметрия.
Я была рада, что она теперь живет в одном городе со мной. Танька стала моим ухом. Ухом-одеялом, которое выслушивает и согревает. Мы вмести пили.
В тот вечер мы праздновали новоселье, Танька переехала на очередную съемную квартиру. Квартирка дешевая, мебели -- раз и обчелся, но какой-то знакомый подсуетил ей старую кровать, которая у него в разобранном виде на лоджии сто лет простояла. Мы с Танькой пытались ее собрать.
-- Короче, смотри... Вот этот болт должен войти вот в эту дырку, слышишь! -- командовала Танька. -- Давай, я двигаю планку, а ты целься болтом...
-- Не лезет он туда!
-- Как это не лезет?
-- Выше подними! Нет, теперь ниже! Чуть-чуть левее...
-- Выше-ниже... Черт, Людка, с тобой как с моим мужем в постели...
От смеха у меня так задрожали руки, что теперь попасть было нереально.
-- Блин, ты сама виновата!
-- Ну давай еще раз!
-- Я... я... не могу! -- я валялась на полу. -- Все, все... как твой муж...
-- Вставай давай!
Танька потащила меня к развалине, которой предстояло стать кроватью.
-- Да мы что-то не то, по ходу, делаем... видишь, вот тут не совпадает...
-- Чему тут совпадать: болт и дырка! Бей сильнее по нему -- вот он и влезет!
Я взяла тапок (молотка в квартире не было) и что есть мочи принялась забивать болт. Забила.
Кровать была собрана. Стояла она, правда, какой-то раскорякой.
-- М-да, -- Танька обошла ее со всех сторон. -- Слушай, а мы вроде перепутали боковины местами. Это левая, а то правая...
-- Я со всей дури этот болт заколачивала, теперь уже мне никак не вытащить его...
-- Да хрен с ним. -- Танька взгромоздилась на кровать. -- Сойдет и так... Ну, рассказывай, как там твой толстячок...
-- Он нормально, что ему... Это я тоскую...
Я налила себе в кружку вина, больше ничего забивать не надо было, и можно было со спокойной совестью бухать до бесчувствия.
-- Я бы на твоем месте, наверно, не стала бы так все бросать... Может, у жены его попробовала бы увести...
-- Да ну...
-- Жену жалко?
-- Вообще плевать. Ей и так уже достался весь комплект: диссертация, муж, сын, дочка... Как говорится, одним все, другим ничего... можно и за справедливость побороться... Нет, я ей просто завидую. Если бы мы с ней честно могли биться за него -- я бы ей морду расквасила... Молотила бы, пока она не сказала бы: твой, твой, забирай... Я если про кого и думала, то про дочку. Он-то, конечно, из семьи бы ни за что не ушел -- да и не ко мне же в коммуналку без воды ему идти, на десять квадратов пространства...
-- Которые его могучая фигура займет все...