— Дача.
— На даче я был. Пусто.
— Площадка для паркура.
— Не зимой же.
— Заброшенный дом рядом с дачей.
— Не был.
— Вперед.
Туда мы добрались только к девяти вечера. Свет в двухэтажном наполовину разрушенном доме отсутствовал. Признаться, заходить внутрь было страшно. Пробираясь по темному коридору в зал, я всем телом ощущал, как что-то, называемое неизвестностью, приближается ко мне ближе и ближе.
Скорее включил фонарик. В зале никого. Вздох облегчения.
Влад пробрался на кухню, фонариком освещая путь. Замер. И через несколько секунд бросился на пол. Вот она, эта пугающая неизвестность. Там, где тебе кажется, что ты ее миновал.
На какую-то долю секунды замер и я. Но все же ринулся на кухню, поскользнулся на чем-то скользком, но не упал, удержавшись за дверь.
Кровь растеклась по всему линолеуму, затекла за неработающий холодильник. Нож в животе распластанного парня вселял ужас, а опущенные веки на распухшем лице кричали о неизвестности. Жив? Не жив?
Влад приблизился ухом к его носу.
Жив. Не жив.
Измерил пульс на шее.
Жив. Не…
— Жив.
Противник мнет босыми ногами маты. Я стою в стойке, прикрывая руками туловище. Хорошо, что хирурги позволили драться кулаками. Хотя кто знает, может, они нарочно. Порву сухожилия — им же деньги в карман.
Влад где-то позади моего соперника уже в схватке с мужиком лет пятидесяти.
Мой противник молод, ему примерно двадцать пять — тридцать лет. Его зовут Иваном.
Я делаю удар ногой, но он отбивает коленкой.
В бойцовский клуб приходят, чтобы излечиться от разрушающих тебя негативных эмоций. Гнев, страх, обида.
Иван уходит в сторону, нагибаясь, ставит подножку, но я легко ее избегаю.
Чтобы излечиться, нужно спроецировать весь негатив на противнике. Представлять, что ты бьешь не человека, а боль, обиду или что там тебя гложит.
Он поднимается, направляет кулак в лицо, но Макс Остин его перехватывает, заходит за спину и валит противника.
В прошлом году Юре не повезло с соперником. Их драка зашла слишком далеко. Соперник нанес ему два удара ножом, а затем, опомнившись, испугался, что убил человека, и сбежал.
Иван резко вскакивает и начинает молотить меня по корпусу, я держу защиту, слежу за каждым полетом его кулаков.
Мы с Владом успели вовремя. Парень был жив, но потерял много крови. Ему сделали операцию. На две недели больница приняла Юру как родного. Этот случай изменил его, он стал другим. Стал ценить жизнь еще больше. Тем не менее, еще через две недели, в ночь с двадцатого на двадцать первое марта, его оптимизм не сыграл никакой роли.
Час ночи. Дверь почему-то открыта. Я прошел в прибранный коридор, разделся. Этой ночью Аня решила заночевать у своего парня, поэтому мне не стоило удивляться громко играющей музыке в зале.
В зале никого, но люстра ослепительно освещала комнату. Я прислушался. Skillet, «Monster». Решив не выключать, вяло пробрался до спальной. Со скрипом открыл дверь и оказался во мраке.
Грохнулся на свой матрас, даже не снимая джинсы и толстовку. Музыка играла так громко, что уши отчетливо слышали каждый звук.
— Юр, ты здесь?
Никого здесь нет.
Я заночевал бы у Насти, но три часа назад позвонил Юра и сказал, что хочет меня видеть. Голос у него был возбужденный, и я подумал, что он сочинил музыку и хочет услышать мое мнение. Или наконец купил новую гитару, чем должен похвастаться. Или еще что-то в этом роде.
Nickelback, Hiata, Blindpott, Skillet, еще раз Skillet. Проиграло пять песен, прежде чем я решил пройти на кухню.
Теплый свет ламп был и там. Но Юры — нет. Зазвучала «My Sweet Prince» Placebo.
Только затем заметил, что свет включен и в ванной. Я постучал в дверь.
— Юр?
Молчание. Я потянул ручку двери на себя и, странно, она поддалась.
Кровь. Возле ванной и в ней. Юра полулежал голым, свернув в мою сторону голову, в смешанной с венозной кровью воде.
Первое, что мне захотелось сделать, — сбежать отсюда. Не видеть это, посчитать какой-то шуткой, сном, вернуться к Насте.
Вот она, нежданная неизвестность
Страх проиграл мне в схватке. Я подошел к Юре, нащупал сонную артерию.
Жив? Не жив?
Мне страшно. Я беру маленькое зеркальце, подношу к его носу. Сам боюсь дышать.
Жив. Не жив.
Без положительного результата. Поднимаю веки. Я хочу к Насте. Мне одиноко. Заберите меня отсюда. Эндрю, окажись здесь!
03*. Я вызвал скорую. На вопрос, принимал ли он что-нибудь, я посмотрел в корзину для белья на стиральной машине.
В ней кровь. Нож. Пустые флаконы из-под обезболивающих, снотворных, противосудорожных и противорвотных таблеток. Пустая литровая бутылка водки.
Да. Да, черт, это суицид, а не его симуляция. Юрий Духов действительно решил уйти из жизни.
За что? Зачем? Почему он?
Я вытащил тело в зал. Найденными на кухне полотенцами перевязал порезанные руки. Он потерял не слишком много крови, чтобы умереть. Он еще недостаточно побледнел.
Вдох. Мои губы сомкнулись с его.
Жив…
Выдох. Не жив…
Его грудная клетка продавливалась под моим весом. Я имитировал работу сердца.
Жив… Не жив…
Прошло минут пять, прежде чем я, мокрый и испачканный кровью, прекратил попытки реанимировать.
Моя спина прислонилась к стене, голова опустилась на колени.
Я закрыл глаза. Я не хочу видеть, чувствовать, слышать. Юра труп. Мне одиноко, Настя, обними меня. Аня, будь рядом, прошу. Зачем люди убивают себя?
Черт, тебе же только двадцать лет. Шесть часов назад ты смеялся и рассказывал о гитаре, которую продает Рубен Казарьян. Ты собирался подарить ее себе на день рождения.
Что не так с этим миром? Почему хорошие люди сами решают уйти из жизни, а плохие изо всех сил стараются протянуть дольше?
Руки обхватили колени, голова откинулась и ударилась о стену. Долгое время в комнате больше никто не двигался. И только «Шрамы» Tracktor Bowling раздавались по всей квартире.
Страшнее всего не тот факт, что рано или поздно тебя настигает неизвестность. А факт, что это происходит в самый неожиданный момент.
Интересно, какой будет реакция Ивана, если я встану в стойку пигуацюань? Эта стойка подобна поперечному шпагату, а атаки из нее преимущественно совершаются рубящими движениями ладоней. Очень жаль, что времени на выполнение приемов техники пигуацюань у меня не хватит.
Он все еще наносит яростные удары по корпусу, мои руки болят, кажется, скоро не смогут держать защиту. Решаюсь на резкое приседание с подсечкой. Соперник реагирует быстро, его нога отправляется мне в лицо, но оказывается зажатой предплечьями.
Я борюсь не с человеком. С раком.
Подсечку выполнить уже не могу — давно не мастер держать равновесие. Если сделаю ее, то свалюсь сам.
Поднимаюсь, не даю сопернику вытащить ногу из захвата. Иван подпрыгивает на единственно стоящей ноге, тянет на меня и падает вместе со мной.
Вроде не ударился, но помещение плывет перед глазами. Чувствую слабость. Вновь на ногах, говорю:
— Стоп.
Но Иван, кажется, не слышит или игнорирует. Он вскакивает и вновь начинает наносить удары по корпусу. Один кулак все-таки проходит защиту и бьет по печени.
Боль. Я кричу и падаю с одного удара.
Иван, он же рак, прыгает на меня, бьет по груди. Только бы не по лицу, только бы не по лицу.
На самом деле когда-то, еще до самоубийства Юры, я сам собирался свести счеты с жизнью.
Макс, сбрось его, борись! Ну!
Рак, он же Иван, набирает скорость. Кажется, уже не чувствую его ударов. Вокруг только боль и плавающая комната из белых стен и разноцветных матов.
Я хотел жить. Я верил, что у меня все будет хорошо. Поэтому, сколько бы раз не подносил к себе нож, выбирал жизнь. Я верил. Но если потерял бы веру — лежать Максиму Волкову в могилке навсегда пятнадцатилетним.
Вот почему хорошие люди уходят из жизни. Они окончательно теряют веру.
Я волновался, когда по скайпу мне звонила интернетовская подруга. Ее звали Ирой, она старше меня на два года, ей семнадцать. Нашей дружбе сегодня, тринадцатого апреля, ровно год.
— Жить и умирать.
Я услышал ее голос, немного огрубевший от постоянного курения. Поздоровался:
— Умереть или выжить.
Ира заманила меня в свой мир, мир безысходности, помогла превратиться из обычного подростка в кого-то вроде эмо или хикки-социофоба. Она заставила меня вступить в ее клуб самоубийц. И через месяц мы все, а нас в клубе семь человек, должны свести счеты с жизнью.
Подруга прокашлялась, спросила:
— Что нового?
Я захохотал. Что нового? Что нового?! Она издевается.
— Я три года не выхожу из комнаты, за исключением туалета и поездок в больницу. Я по-прежнему нахожусь у бабушки взаперти, я в страхе перед мыслью сбежать отсюда. Как думаешь, что может быть нового?
Когда бабушка отобрала меня вместе с инвалидностью у отца, она совершила то, чего Максим Волков не ожидал: заперла в комнате. На улицу выходить не разрешила. Даже в школу. Она сказала, что «ты урод, и делать тебе среди нормальных детей нечего». Школьные учителя стали сами приходить ко мне домой и обучать индивидуально.
— Знаешь, ну вот я сегодня покрасила челку в розовый. А… А мама и не заметила. Как же больно осознавать, что ты — невидимка… Какие уроки сегодня были?
— Только история. Опять пялился на грудь училки.
Хохот Ирины, чем-то напоминающий лай сразу нескольких собак.
— И еще бабушка опять угрожала убить кошку, если я не поем.
Бабушка сама не готовила еду. Да и готовить она никогда не умела. По соседству — детский дом. Она каждый день ходила туда и брала остатки еды. Когда хочется есть, эта еда действительно кажется очень вкусной. Но я устраивал голодовку из принципа.
— И что, убила?
— Нет. Но есть так и не заставила.
— Я сегодня снова порезала руки. Ты попробуй. Тебе сразу станет легче! Душевные раны сносить легко, когда физическая боль заставляет тебя забыть обо всем. Ты словно очищаешься сквозь муки.
— Нет. Не могу. Я хочу умереть, а не мучить себя.
— Какой ты зануда! Тебе все равно придется мучиться, когда будешь вспарывать вены тупым ножом! Скажи еще, что боишься смерти, я засмею.
Она услышала мой вздох.
— Максим, в этом мире мы все — изгои. Нас пытаются переделать. А если переделать не получается — нас избегают. Нас не принимают такими, какие мы есть! Психи, больные, опасные для общества — вот кто мы для них! Разве Сережа заслуживает ненависти лишь потому, что он гей? Разве Виолетта заслуживает быть изгоем из-за того, что больна ВИЧ? А за что ненавидят меня? Знаешь? Знаешь?! За правду! Я всем говорю только правду и ничего больше. Все хотят жить во лжи. Пустоголовые!
Послышалось чирканье. Ира закурила.
— У нас, изгоев, есть два пути. Или бороться, или умереть. Но мы выбрали второе. А почему? Потому что мы знаем — чертов мир не переделать. Макс, тебя никогда не примет общество, потому что для них ты асоциален. Ты случайно при самозащите убил человека? Изгой. Ты вор? Изгой. Проститутка? Изгой. Эмо? Изгой. Инвалид? Изгой. Люди не смотрят на обстоятельства, им важен твой статус.
Она еще раз повторила слово «изгой», потягивая звук «о».
— Я сегодня ехала в автобусе и все опять отворачивались от меня. Нетрудно догадаться, что я — девочка-эмо. Их косые взгляды, их осуждения в глазах, мрачные лица — вот, что я заслужила. Ни одной улыбки или понимающего взгляда. Если Бог существует, то в игре на людской доске он проиграл. Пешки съедены Люцифером, а Богу поставлен мат.
Я сдался. И если не остановившие Ивана Влад и тот пятидесятилетний мужик, может, скончался бы.
Я не смог бороться, потому что опухоль и ее метастазы реальны.
Сижу на стуле в холле бойцовского клуба, хозяин дает мне бутылку воды. Лис спрашивает:
— Ты ведь принимал обезболивающие?
— Я теперь их постоянно принимаю, как предписал врач.
Трамадол. На самом деле врач велел принимать его как можно реже, только если боль уж слишком сильная. Мол, чрезмерное употребление этого опиоидного анальгетика сильно отражается на и без того больной печени.
Влад хватает меня за руку, поднимает, ведет к мини-гардеробу, состоящей из одной доски с крючками.
— Зря мы пришли сюда.
Говорю, замечая, что боль не утихает:
— Не зря. Мне это было нужно.
— Зачем? Мало тебе проблем со здоровьем, по следам Юры решил пойти?
Мы одеваемся, выходим.
— Я пришел сюда, чтобы ответить на один вопрос.
— Какой?
— Смогу ли победить рак?
Осенний воздух, запах приближающейся зимы.
Влад иногда похож на песика, которому не составляет труда найти повод радостно повилять хвостом. Он верит в чудо.
— Ты получил ответ? Какой он?
Ира покончила с собой, а я не смог. Я выбрал борьбу, потому что верил: мир может измениться. Мир сможет принять нас такими, какие мы есть.
И мир принял нас.
Не полностью, но прогресс ощущаем.
В борьбе за право называться человеком Максим Волков вышел победителем.
Я хлопаю Влада по плечу, отвечаю:
— Не будь наивным.
Глава 6. Выживает сильнейший
Казанская улица города Елабуги позволяет мне идти прямой дорогой до университета. Если кто-нибудь обратит на меня внимание, то увидит парня в двубортной стеганой куртке из кожи темно-синего цвета, теплых темно-синих брюках, темно-синих ботинках, держащего в правой руке темно-синюю сумку из кожи. Мой самый любимый цвет, мой фетиш. Особенно сильно схожу с ума по девушкам с длинными темно-синими волосами. Одна такая учится со мной в группе. Ее имя Лейсана, ей двадцать два года. Я ниже ее на один сантиметр, что меня неслабо раздражает, если вспомнить об этом.
Погода в первый учебный день у четверокурсников-журналистов выдается очень солнечный и теплый, как в сентябре. Не скажешь, что утро десятого ноября.
Я всегда хожу быстро, поэтому не сомневаюсь, что успею на первую пару, ровно к восьми. Я внимательно всматриваюсь в прохожих, особенно в парней. Думаю, засранец Игорь, мой братишка, снова постарается мне напакостить. Он живет с Аксиньей, моей подругой и одногруппницой, в Елабуге, значит, пока я здесь, стоит быть начеку каждое мгновенье.
Университетские друзья уже знают, что у Максима Волкова рак поджелудочной, неоперабельный. Я сообщил им новость через социальные сети несколько дней назад, так как не хотел говорить это лично во время перемен между парами.
— Мне тебя не понять.
Смотрю на Влада, спрашиваю:
— А?
Влад и Эндрю решили гульнуть со мной на сессии. Словно делать им больше нечего. Эндрю остался в нашей съемной квартирке спать до полудня, а Влад решил прогуляться и посмотреть на моих друзей, да и себя показать.
— Решение продолжать учебу неправильно. Она тебе не пригодится, ты даже не доучишься до конца.
Я стараюсь проводить больше времени с Владом. По моим наблюдениям, у него жесткий депрессняк, хотя он и пытается это скрывать. Влад вообще не любитель показывать чувства.