Приближалось лето. Аделина готовилась к поездке на Кавказ, собираясь по дороге заехать к однокурснице, которая ее давно приглашала. Поэтому к июню она уже пошила себе несколько модных платьев, приготовила подарки и Лизе, и своей приятельнице и теперь ждала, когда освободится муж. Его отпуск откладывался дня на четыре. Он был ректором института. Без него там не могли обойтись. И Аделина предложила мужу:
— Мы с Эрикой поедем немного раньше. Я погощу у своей подруги. Это в 100 километрах от Лизы. Ты освобождаешься, заезжаешь за нами, и мы едем все вместе к ней. Как тебе мое предложение?
Фонрену это не очень понравилось, но он не мог перечить жене. В конце концов, что здесь такого, если жена навестит подругу? Когда еще представится случай? На следующее лето мужа Лизы могут перевести служить в другое место. И он согласился. Но в последнюю минуту Аделина стала нервничать. Муж не выдержал и сказал ей: «Если у тебя возникли какие–то предчувствия, то не езди. Сдадим билет и потом поедем вместе». Аделина стала себя успокаивать: «Что это я? Все будет хорошо». Фридрих Фонрен еще раз поцеловал свою черноглазую дочку и вышел из вагона.
Поезд тронулся. Муж долго еще бежал вдоль перрона. «Может, пока меня не будет, с ним что–нибудь случится?» — в тревоге снова подумала Аделина.
Трехлетняя Эрика бегала по проходу и никак не хотела сидеть в купе. Наконец она устала и взобралась к матери на колени.
— Разве это твоя мама? — пошутила одна из попутчиц, пожилая женщина. — Смотри, у нее глаза синие–синие, как небо. А у тебя черные, как у газели.
— Зато у меня такие же золотые волосы, как у мамы, — возразила девочка.
— Да, — подтвердила женщина, обращаясь к Аделине. — Вы с дочкой похожи как две капли воды. Вот только глаза разные.
— Отцовские у нее глаза, — сказала Аделина, укладывая девочку спать.
— А вы кто по профессии будете? Вижу, не из простых, — продолжала женщина.
— Я врач, хирург, — ответила Аделина и добавила: — А мой муж работает в Политехническом институте. Он кандидат наук.
— Как–то не по нашему назвали вы свою дочку — Эрика. Это по–каковски?
— Да, мы российские немцы. Наши предки приехали в Россию еще при Екатерине Второй.
— И разговариваете по–немецки? — продолжала свои вопросы женщина.
— Не только по–немецки, но и по–русски, и по–французски. Ну, мы с вами заболтались, а другие уже, наверное, спать хотят, — сказала Аделина, пытаясь прервать разговор.
Однако с верхней полки разговор продолжили. Мужчина средних лет ехидно спросил Аделину:
— А вдруг война, так сразу на сторону немцев перебежите?
Аделина ничего не ответила. Она знала, что такие провокационные вопросы добром не кончаются. Сразу наступила тишина, и утром пожилая женщина старалась уже не разговаривать с Аделиной и тактично отделывалась от маленькой девочки, которая со вчерашнего дня считала ее своей.
Аделина все поняла и большую часть времени проводила с дочкой в коридоре, стоя у окна, любуясь пейзажем, тем более что зелень в середине июня была такая изумрудная, что хотелось просто выскочить из вагона и остаться там, среди этой красоты. Она улыбнулась при мысли о том, как сейчас прекрасно на Кавказе, куда они ехали.
Утомительная дорога подошла к концу, и 20 июня Аделина с дочерью приехали на место.
Однокурсница не пришла их встречать. Зато к ним подошел какой–то мужчина, представился дядей ее подруги. Он сказал:
— Лидии пришлось срочно уехать в Киев с ребенком. Там тяжело заболела ее мать. Это случилось, когда вы были в дороге. Но Лидочка просила меня встретить вас, привезти в дом — там все готово к вашему приезду.
Дом был небольшой, но с садом. Эрика сразу познакомилась с соседскими ребятишками и со взрослыми.
— Вы такая красавица, а дочь — просто ангелочек. Это надо же! Волосики золотые, а глаза черные. Ваш муж кавказец?
— Нет, — смеялась счастливая Аделина, — мой муж немец.
— Смотрите, далеко не ходите, такую красавицу здесь быстро украдут, — шутя говорила Аделине соседка. — Да и вас тоже.
— Не успеют, через неделю я еду к сестре мужа. Она живет недалеко отсюда. Ее муж — красный командир. Я хотела повидаться с Лидией, поболтать с ней, а у нее такая вот беда. Жалко. Но будем надеяться, что мать выздоровеет, и моя приятельница приедет погостить ко мне в Москву, — говорила Аделина и радовалась. Хорошо! Везде хорошие люди живут. Соседи напекли всего, принесли им. А Аделина, в свою очередь, угостила детвору московской карамелью. Здесь дети этого не видели.
***
Двадцать второго июня мать и дочь отсыпались после дороги, а затем пошли добывать молоко. Эрика плохо ела, и Аделине посоветовали именно козье молоко, которое для ребенка полезней, чем коровье. Когда они после полудня вернулись, что–то уже произошло в городке. Прохожие собирались небольшими группами, что–то обсуждали и быстро расходились. У дома тоже собирались соседи. Аделина весело поздоровалась, но ей никто не ответил.
«Что же случилось?» — удивилась такому отношению к себе Аделина, перебирая в мыслях свои действия и поступки. Вроде бы никого не обидела.
— Война началась с вашими немцами, — процедила сквозь зубы соседка.
Сердце у Аделины сжалось. Вот оно, предчувствие беды! Что же теперь делать? Вряд ли назад пойдут поезда. И Фридрих теперь не сможет приехать за ней. А к вечеру еще объявили, что граждане немецкой национальности должны собраться на следующее утро с самыми необходимыми вещами на площади для пешей эвакуации на Урал. Аделина пришла в ужас. Пешком с ребенком. Эрика никогда не дойдет! Мозг лихорадочно работал. В голове стучало: «В шесть утра, в шесть утра! Что же делать, куда деть ребенка? Спасти! Нужно спасти ребенка! Отвезти к сестре Фридриха! Но уже поздно. Автобус не ходит. А завтра он будет только в восемь утра, а сбор в шесть…» Аделина в отчаянье пошла на поклон к соседке. Начала с извинений и с того, что война для всех беда. Но ей вот надо идти на сбор, а девочка не выдержит пешего перехода… Соседка грубо ответила: «Конечно, я буду прятать и беречь твоего немченка, а мой внук должен будет на войне кровью за него расплачиваться».
Аделина вбежала в дом, бросилась на колени и воскликнула:
— Господи, помоги! Что мне сделать для спасения ребенка? Ей ведь только три года! — И тут пришла спасительная мысль. «Телеграмма! Послать телеграмму сестре Фридриха! У нее русская фамилия. Лизу не станут трогать. Ее мужа, наверное, уже призвали… Скорей на почту, — подгоняла себя Аделина. — если она сейчас еще не закрылась». Она схватила на руки Эрику и побежала, прижимая ее к себе и сдерживаясь, чтобы не плакать. Почта работала. Телеграмму у нее приняли. Тогда она побрела домой, ни на минуту не оставляя руки Эрики. Та ничего не понимала, ей хотелось резвиться.
Аделина не спала всю ночь, она молилась, чтобы Лиза получила телеграмму и забрала Эрику. Она плакала и смотрела на личико спящей дочери, как будто хотела наглядеться на всю жизнь. Потом целовала ее и в слезах снова и снова молила Бога защитить дочь.
Утром Аделина постелила Эрике на полу, перенесла ее спящую, налила в тазик молока, накрошила туда хлеба, привязала дочку веревкой за ногу к шифоньеру. Эрика проснулась и спросила: «Мама, ты куда?» Она встала и хотела подойти к маме, но сделала шаг, упала и увидела, что мама привязала ее к шифоньеру, чтобы уйти без нее. Эрика захныкала. Аделина бросилась к дочери, прижала ее к груди, захлебываясь слезами, стала уговаривать ее:
— Поспи, дорогая, скоро придет Лиза. Она тебя возьмет к себе. А война кончится, я тебя заберу, и мы вместе с папой поедем домой в Москву.
Она в последний раз прижала к груди ребенка, поцеловала, схватила свои вещи и, задыхаясь от слез, выбежала за дверь. Потом трясущимися руками закрыла ее ключом и положила ключ на условное место, о котором сообщила Лизе в телеграмме.
Некоторое время до нее еще доносился плач дочери, разрывая ей сердце. Она побежала бегом, потому что опаздывала.
* * *
Немцев набралось двадцать три человека, взрослых мужчин среди них уже не было. Старики, дети малые да женщины, среди них две беременные.
У Аделины с собой было немного вещей: только лучшие платья и туфли. Остальное должен был привезти муж. Она припудрила нос и заплаканные глаза, надежда ее не оставляла. А вдруг оставят здесь? Подошла к молодому военному в форме НКВД и сказала, что она — врач из Москвы, приехала только на несколько дней, что должна быстро вернуться, чтобы работать в госпитале.
— Там сейчас тоже нужны врачи, — пыталась она его убедить, пуская в ход свою обворожительную улыбку, и показала ему свои документы.
Молодой энкаведешник на минуту опешил. Приказ о выселении и отправлении этапом касался местных немцев. И он не знал, как быть.
— Разве вы тоже немка? — удивился он, улыбаясь ей в ответ.
— В чем дело, сынок? — сурово спросил пожилой командир, старший по званию.
— Да тут врачиха из Москвы, немка. Может, ее отправить назад поездом? Ей же раненых лечить надо, — ответил сын.
— Каких раненых?! Ты соображаешь, что говоришь? Она же нарочно просится назад, чтобы сбежать. Что она здесь делала? Догадайся!
Молодой охранник удивленно молчал. Он не догадывался. Тогда отец поучительно сказал:
— Знала она, что война будет. Вот и перебралась из Москвы им навстречу. Шпионка эта стерва. Такие красивые всегда шпионки. А бумаги ее липовые. Но ничего. Получен приказ гнать их пешком. Будут идти, пока мы не устанем. А кто не будет успевать, есть приказ расстреливать. Никто никого носить на руках не будет. А эту, может, и связать придется. Молодая и прыткая. Еще улизнет. Документы забери у нее.
Молодому охраннику Аделина приглянулась. Он заступился за нее:
— Да не сбежит. Заставлю рядом идти — и пойдет.
— Ну смотри, — согласился отец.
Между тем к старшему все подходили и подходили женщины с детьми и забрасывали его вопросами. Он сурово крикнул:
— Отставить вопросы, граждане немцы! Вы теперь вне закона до конца войны и, может быть, до конца жизни. Марш вперед и без разговоров в строю. Там впереди нас ждут другие колонны. Будем в пути соединяться.
По пути народу прибавлялось. Многие плакали. Аделина даже плакать не могла. Она поняла, что если будет постоянно думать, что Лиза не приехала и не забрала Эрику, то ее, Аделины, надолго не хватит. Надо верить, надо верить в Бога, уговаривала она себя, шла молча и молилась.
Молодой охранник не отпускал ее от себя и даже пытался заговаривать с ней. Только однажды, чтобы не разозлить его, она призналась, что ребенок остался дома взаперти один. Она должна была хоть кому–то сказать это.
— Да кто–нибудь зайдет в дом или услышит плач и придет. Окно–то хоть открытым оставила?
Аделина вспомнила, что действительно не закрывала окна, и немного успокоилась. Да, Эрика будет плакать. По ночам там тихо и все слышно далеко. Придет кто–нибудь. Не звери же. Пусть сдадут в детский приют. Только не в этой колонне…
Охранник будто подслушал ее мысли и сказал:
— А здесь она не дойдет, нам не велели никого жалеть. Вы теперь враги народа. Но про тебя я не говорю. Не повезло тебе.
— И ты тоже будешь стрелять в женщин и детей? — удивилась Аделина.
— Ну, я может и не буду, а у отца рука твердая. Он в гражданскую еще рубил всех подряд. И он на это дело злой, не то что я. Он всегда говорил, что я слюнтяй. Да ты не бойся. Я тебя в обиду не дам. На, пожуй хлеба, а то только неделю идем, а у тебя уже синяки под глазами. Я тебе потом тушенку дам. На, ешь. Слушай! Сколько тебе лет, восемнадцать?
— Нет, двадцать два, — грустно ответила Аделина.
Пока охранник оглядывал колонну, незаметно отломила половинку хлеба, сунула его в руки молодой беременной женщине и велела ей держаться рядом. Та с жадностью стала есть хлеб, прячась от других.
Сзади колонны раздалось несколько выстрелов. Аделина вздрогнула. Охранник успокоил ее:
— Да не боись. Я тебя не выдам. Нравишься ты мне, хоть и немка. А что, баба и есть баба. Все нации одинаковые.
По колонне прошел шепот: «Убили роженицу и больного старика, они отстали». Аделина не верила услышанному: «Неужели я не сплю?» — спрашивала она себя. Подошел старший охранник. Сын тихо процедил сквозь зубы:
— Это ты убил беспомощных старика и бабу?
— Нет, охранник из тюрьмы. Он и там этим занимался. — И разозлившись, он прикрикнул на сына. — Ты слюни не распускай. Война идет, ты еще пороху не нюхал.
А потом посмотрел на Аделину и все понял.
— Не разводи шуры–муры и прочую любовь. Эта, небось, из недобитых, дворянских кровей. Я же вижу. Ты с ними запросто. Дело свое сделал и спокойно, налегке дальше иди. Ладно, я тебе мешать не буду.
Сыну стало, по–видимому, стыдно за слова отца, и он тихо сказал ему:
— Уйди, я прошу тебя.
Отец молча пошел проверять колонну.
Пришел жаркий июль. Люди валились от усталости. Сделали привал у речки. Разрешили разойтись и помыться, постирать кому что надо. Аделина обошла людей и велела запастись корнем солодки, который рос на берегу в изобилии, чтобы не умереть с голоду.
— Кроме сухарей ничего не есть, — сказала она им, — и временно не пить никакой воды, пока чистая не появится.
В это время отец стал звать сына к костру, откуда вкусно пахло тушенкой.
— Степка! — кричал он. — Долго тебя еще ждать?!
Степан вприпрыжку побежал к костру и угодил в густо поросшую травой яму. Закричал.
— Что ты тут лежишь? — подошел отец.
— Да что–то с ногой. Встать больно.
Отец испугался. — Смотри, подумают: членовредительство, и расстеляют тебя. Время суровое. Может, вывихнул? Дай потяну.
— Ой! — взвыл сын. — Врачиху позови.
— Врачиха! — закричал отец, и за ним все повторили:
— Врачиху зовут, врачиху.
— Что же сделают с ней? — тревожились люди, пока по рядам не пронеслось: «Ногу молодой охранник повредил».
Аделина подошла, осмотрела ногу и сказала:
— Открытый перелом. Его в больницу надо.
— Какую больницу? — закричал отец. — Сама лечить будешь. Не вылечишь — застрелю самолично.
Аделина наложила шину.
— Ничего, — успокаивал сына отец, — костыли тебе смастерю замечательные. А пока нести будут. В больницу нельзя. Отстанешь от меня, вылечат — и сразу на фронт попадешь. Ты рохля. Тебя сразу убьют. Чтоб выжить, надо зверем быть. У нас, слава Богу, своя врачиха есть. А когда на место придем, сдадим немцев, скажем, что гонялся за беглыми. Они ногу повредили тебе. Еще и орден дадут. Но в больницу сейчас нельзя. И чего это кости у тебя такие слабые? И в детстве всегда болел, — продолжал ворчать отец.
Но Аделина сказала:
— Опасно ему в дороге. Может быть заражение крови и столбняк.
— На то ты и врач. Вот и лечи, чтобы не было заражения.
— Чтобы лечить, нужны лекарства, я должна укол ему сделать, — сказала она в надежде, что по дороге отец Степана раздобудет лекарство в какой–нибудь аптеке.
— Придем в населенный пункт, поведу тебя в больницу или аптеку, возьмешь все, что надо, но сына мне спаси. Тогда и сама жить останешься.
Ночевать в село не заходили. Но охранник нашел дом аптекаря и велел тому открыть аптеку. Аделина искала нужные лекарства, шприцы и укладывала их в сумку. Нашла лекарства от дизентерии, бинты, брала все, что попадалось под руку, вплоть до витаминов. Набила до отказа еще одну сумку ватой. Возвратившись назад, прокипятила на костре шприцы и обколола Степану ногу. Он перестал стонать, успокоился, и она отошла от него. Но Степан крикнул ей:
— Эй, Аделина! Шинель возьмите. А то земля уже холодная. Еще простудитесь. Кто тогда меня лечить будет?
Отец кинул ей шинель. Небо было чистым и звездным, и Аделина просто валилась от усталости, но спать не могла. Так и стояла в глазах привязанная к шифоньеру, как козленок, плачущая маленькая дочка. Она достала снотворное из припасов и проглотила сразу две таблетки. Скоро небо и звезды закружились в хороводе, и она провалилась в глубокий сон.