На рассвете ее разбудил старый охранник: — Ну–ка, иди посмотри парня, пока не двинулись вперед. Кажись, у него температура.
Аделина поставила Степану градусник. Температура была нормальная. Нога была в том же состоянии. Когда отец успокоился и ушел, она сказала:
— Я рядом с носилками пойду. А сейчас пойду знакомых навещу. Ты не переживай.
— Приходи быстрей, — попросил Степан.
Аделина уже несколько недель шла босиком по дорожной мягкой и теплой пыли. Но все равно с непривычки разбила ноги в кровь. Единственные дорожные туфли давно порвались. В сумке за спиной лежали две пары красивых туфель на высоких каблучках, тонкое нижнее белье, шелковые чулки и модные платья, какие носили только в столице. Все это Аделина берегла до прихода на место. Война войной, со всеми ее тяготами и страхом за будущее, но начальство — мужчины. И она думала: «Оденусь получше, понравлюсь, помягче со мной поступят. Определят куда–нибудь в больницу. Врачи всегда нужны. Боже мой! Хотелось нарядами перед подругой похвалиться, а выходит, моя одежда и внешность должны мне помочь выжить, выжить ради ребенка. Сколько продлится война? Месяцев шесть? Когда нас отпустят по домам? Похоже, дела на фронте неважные. Все хуже обращаются с немецкими женщинами в колонне».
Степан посмотрел на ее сбитые ноги и сказал: — У тебя для твоего роста ножка маленькая. А то обула бы мои ботинки. Я буду рад. Все равно меня несут. А обмотками, как портянками, ступню обмотай, тогда они тебе как раз будут.
Аделина взяла ботинки и на первой же остановке постирала обмотки, высушила их, помыла ноги, обмоталась ими и пошла по дороге в ботинках сорок второго размера.
На привале она оставила Степана и пошла к людям.
Нашла беременную женщину и сунула ей в руку флакончик с витаминами.
— Я не дойду, меня расстреляют, и я не узнаю, что такое быть матерью, а мой ребенок не увидит света, — пожаловалась та в отчаянии и страхе Аделине.
Аделина пыталась успокоить ее:
— Держись, милая, держись. Надо надеяться! Извини, я должна к другим идти.
У одной из женщин на руках от голода умирал младенец. Ему уже нельзя было помочь. Другая, как упала, так и лежала в бреду. Аделина оглянулась вокруг. Бледные, голодные дети и умирающие старики.
«Как им помочь? — лихорадочно думала Аделина. — Попросить еды для них у Степана? Он, кажется, влюбился в меня». Она быстро раздала женщинам таблетки от дизентерии и детям по несколько витаминов. Люди скучились вокруг нее. Совсем рядом гортанным голосом закричал охранник: «Не собираться вместе! Стрелять буду!» Все тут же попадали на землю, и только Аделина осталась растерянно стоять. Охранник закричал на нее с акцентом: «Что стоиш, шпионский сволош. Иды, больной лэчи. Тэбя потом застрелю. Живы пока».
Еще через день пришли на какую–то железнодорожную станцию. Их погрузили в товарные вагоны и закрыли, ничего не объяснив.
Аделина ехала в вагоне для охраны. Она могла выходить на остановках, но другие вагоны в течение трех дней никто не открывал. только потом из них вынесли умерших, разрешили людям набрать воды, и снова поехали.
Через неделю людей выгрузили из вагонов в степи. Аделина обнаружила в колонне много незнакомых людей, а многих прежних не нашла, в том числе маленьких детей и ее знакомую беременную женщину. И она подумала: «Если бы я взяла Эрику с собой, нас бы тоже уже не было в живых».
* * *
Прошло два месяца. От голода и нестерпимой жары колонна, в которую все время вливались другие депортированные, на глазах таяла. Хоронили прямо в ямах у дороги, разравнивая глинистую землю. Аделину, как врача не приглашали освидетельствовать мертвых, и она была уверена, что хотя некоторые из них еще дышат, их хоронят вместе с мертвыми. Она шла рядом с носилками, которые по очереди несли солдаты охраны. От них и от Степана шел густой запах мужского пота. Ее начинало подташнивать. Да и самой ей безумно хотелось вымыться. Наконец, не выдержав, на очередной остановке она сказала Степану:
— Пусть солдаты принесут колодезную воду, выкупают тебя и сами помоются, а то запах идет нехороший.
— Нет! — испугался парень. — Я не буду при тебе раздеваться.
Аделина уже чувствовала свою власть над ним и спросила:
— А я? Ты подумал обо мне? Не могу я, врач, неделями не мыться. Ты хочешь, чтобы мое тело покрылось болячками? Смотри, какая у меня нежная кожа! — она завернула рукав.
— Я еще не видел такой белой кожи! — проговорил пораженный Степан
— Ну вот, я не привыкла грязной ходить. Я тоже не привыкла раздеваться при всех, буду мыться прямо в платье: жара такая, что быстро обсохну.
Аделина повернулась к Степану спиной и, запрокинув голову, тряхнула густыми золотистыми волосами, освобождая их от заколки. Степан разинул рот. Она увидела, что к нему идет отец, и отошла в сторону.
Через некоторое время Степан и солдаты уже мылись в кустах, шумно обливаясь холодной колодезной водой. Потом развесили свою одежду по кустам и, оставшись в одном исподнем, с интересом наблюдали, как «врачиха» моется прямо в платье.
— Что стоишь, как вкопанный, — сказала она ближайшему солдату, — лей воду на голову.
Солдат послушно взял алюминиевую кружку и стал поливать:
— Ледяная же вода, — посочувствовал он.
— Ничего, сейчас согреюсь, — довольная ответила Аделина.
Степан уже ждал ее, чистый, переодетый: — Если бы не война, я бы не побоялся, что ты немка и взял бы тебя замуж. Пошла бы?
— Так война же, — уклончиво и грустно ответила Аделина. — Спроси отца, когда придем на место. Мне нужно будет привести себя в порядок. Не могу же я, врач, предстать перед начальством в этой одежде и в твоих ботинках. Кстати, они пришли в негодность. Я уже давно подошву подвязываю. А иногда снова хожу босиком. Ты не заметил?
— Заметил. Я думал, тебе так удобней. Может, мозоли натерла. А за солдатские ботинки не переживай: отец мне новые выдаст, так что в других пойдешь.
Прошел еще месяц. Степан сначала ходил на костылях, потом с палочкой, а то ехал на подводе, которую взяли в каком–то селе. Аделину он сажал рядом, объясняя отцу: «Чтобы не сбежала».
Аделина подчинялась с удовольствием, но в то же время ей было стыдно перед изнеможенными женщинами и детьми, которые шли пешком. Она уговорила Степана попросить отца разрешить слабым время от времени присаживаться на подводу. Выслушав сына, отец заматерился: «Нашел кого жалеть — фашистов поганых».
Тогда Аделина сошла с подводы и пошла вместе со всеми.
Иногда Степан шел, прихрамывая, рядом с ней, хотя отец не разрешал напрягать ногу.
Однажды утром Степан с грустью в голосе сказал ей:
— Ну вот, сейчас и расстанемся. Увижу ли когда тебя еще?
— Как?! Уже? — удивилась Аделина. Она стала лихорадочно думать, как бы ей ухитриться привести себя в порядок: помыться, переодеться и переобуться. — Скажи отцу, чтобы сделал последний привал. Перед начальством в таком виде появляться нельзя. И мне принеси, пожалуйста, пару ведер воды.
Расчет Аделины оказался верным: отец Степана согласился с доводами сына. И теперь, вымывшись и надев тонкое белье, она выбрала из своих вещей лучшее платье. Легкий крепдешин охватил ее точеную фигурку, шелковый чулок ласково скользнул по ноге и сердце сжалось от тоскливой мысли: не для пыльной степи эти вещи! И новые модные туфельки, которые она вынула из сумки, должны были бы стучать каблучками по чистым тротуарам столицы, а не по грязной проселочной дороге. Внезапно из сумки что–то упало к ее ногам. Она наклонилась и с удивлением обнаружила в траве флакончик своих любимых французских духов. «Очевидно, я положила их машинально, когда в спешке собирала вещи», — догадалась она и снова с болью вспомнила о дочери. Но была еще надежда, что Бог услышал ее молитвы и не оставил ребенка.
Зашли в село. Здесь уже другие солдаты сгоняли немецкую колонну в строй. В этих краях еще не видали такой нарядной столичной девушки, от которой исходил волшебный, ни на что не похожий аромат. Солдаты обходили ее стороной, полагая, что к прибывшему этапу она не имеет никакого отношения.
— Живых много привел? — спросил отца Степана энкаведешник с петлицами майора, который оказался его знакомым еще с гражданской войны.
— Да, десятую часть. Остальные попередохли в дороге, — отвечал тот.
Старый охранник боялся, что сына уличат в связи с немкой. Для начала он велел подойти сыну. Тот стал, опершись на палку.
— Вот, немец удирал, а сын догнал его. И в драке тот колом ногу парню переломил. Немца сын застрелил, а сам пострадал. Но в госпиталь не захотел пойти. Через месяц здоров будет, не время по госпиталям отлеживаться.
— Ладно, отдыхайте. Я это отмечу в рапорте, — пообещал майор.
Степан подошел к отцу.
— Отец, сделай что–нибудь, чтобы Аделине полегче работу дали. Я так понял, их здесь оставляют в колхозе работать? Она же слабая. Отец, я люблю ее, — сказал умоляюще сын.
— Ладно, — пообещал отец и пошел к начальству. — Эту девушку надо осторожно допросить, — показал он на Аделину. — А вообще лучше не оставлять на воле. Нельзя ей верить. Она москвичка. Почему она оказалась на Кавказе накануне войны? Значит, к немцам стремилась навстречу, к своим. Знала, что война начнется. Вот сами и подумайте. А я поехал в областную комендатуру. Там мне должны новое задание дать. Степан, садись. Со мной поедешь.
— Так ее оставят здесь? — с надеждой спросил отца Степан.
— Конечно, ты же видел. Легкую работу дадут ей. Может, и врачихой оставят работать. А теперь садись в машину.
Степан вздохнул, отыскивая глазами Аделину. Машина тронулась с места по пыльной дороге. Он с тоской смотрел назад, туда, где оставалась его любовь.
* * *
Аделину посадили в легковую машину. С ней сели два солдата. Начальник НКВД с двумя петлицами что–то написал, подал бумагу одному из них и сказал:
— В управление лагеря ее. Там разберутся. Вслед ей неодобрительно смотрели люди из колонны.
Ехали с час. Аделину завели в какое–то помещение, оставили у двери. Дежурный прочитал привезенную бумагу, посмотрел на нее и занес бумагу в кабинет. Сесть ей никто не предложил. Пришли еще двое в синей форме работников НКВД и женщина. Все зашли в кабинет. Потом ввели Аделину. Два солдата стали рядом с ней. Она все еще гадала, в какую больницу определят на работу — городскую или поселковую. На нее посыпались вопросы, отрывистые, жесткие. Все трое дружно обвиняли ее в шпионаже. Один из них тряс бумагой, которую привез сопровождающий. Аделина поняла, что все оправдания бессмысленны. Им хочется, очень хочется, чтобы она оказалась шпионкой. Один из них, казалось, симпатизировал ей и подсказывал:
— Признайся. А то ведь расстреляют, не посмотрят, что молодая и красивая.
— В подвал бы ее, — сказал самый старший, — живо бы призналась. Да война идет, рабочие руки нужны… Сколько лет присудим? Двадцать пять хватит?
Аделина, как в страшном сне, слышала спор о своей судьбе. Отрывки разговора били по нервам: двадцать пять, пятнадцать, наконец тринадцать.
— Потом можно будет прибавить, — заступился за нее все тот же энкаведешник.
Секретарь–машинистка отпечатала какую–то бумагу, все трое на ней расписались, поставили печать, и Аделину, уже на другой машине, повезли в центральный лагерь Карлага Долинку.
На вопросы начальника лагеря Аделина отвечала сбивчиво. Он чувствовал — она что–то не договаривает. Это было сразу видно. Аделина же избегала упоминать о муже, его сестре и дочери, чтобы их тоже не арестовали. Только сказала: «Муж в Москве остался». Она была подавлена и плохо понимала происходящее. Срок в 13 лет — это было чудовищно.
Аделину определили на работу врачом в детские ясли.
— Откуда в зоне грудные дети?! — удивилась она вслух.
— Меньше надо спрашивать, — сказала тихо одна из нянь.
— Ваша фамилия Фонрен? — подошла к ней воспитательница детских яслей.
— Да, — ответила Аделина.
— А вот женщина, няня, которая сейчас с вами разговаривала, она ведь тоже за шпионаж здесь.
— А я не шпионка и ни с кем не разговаривала, — испугалась Аделина.
— Да не бойтесь. Я не доношу ни на кого. Я просто хочу сказать, что она жена председателя ВЦИКА, да, того самого, — кивнула воспитательница, когда Аделина удивленно подняла брови. Потому что портрет этого самого председателя она видела на обложках многих журналов. И в кинотеатре, перед показом фильма, обязательно показывали киножурнал «Новости», и этот председатель неизменно стоял рядом со Сталиным.
— Мне неудобно, я простая женщина, у меня пять классов образования, а работаю воспитательницей. А она няня. Горшки выносит. У нее высшее образование, и она три языка знает, — скороговоркой продолжала воспитательница. — Я свободная, а она заключенная. За вас я не смогу работать. Потому что вы врач. А вы ведь совсем девочка. Когда я вас увидела, подумала, что вам нет и шестнадцати. А оказалось уже — двадцать два.
И в свою очередь Аделина решила получить ответ на мучающий ее вопрос: «А дети здесь чьи?».. Воспитательница оглянулась по сторонам и быстрым шепотом проговорила:
— По ночам молодых да смазливых вызывают. Да ты ведь тоже вон какая… Глядишь, и твой ребеночек здесь будет. И потом больше его не увидишь… Вот такое горюшко…
Аделина сразу вспомнила про Эрику, и слезы навернулись на ее глаза.
— А что делать? — продолжала уже громче воспитательница. — Откажешься угодить начальству — хуже будет. Здесь особенно один баб любит. Всех перебрал. Аборты не делают. А как не родить, если оно само рождается? Старайся ему не попадаться на глаза. Мой хоть калека с гражданской, поэтому тут. А этот гад, молодой и здоровый, и не на фронте. Как начальство приедет, так он подсовывает им девочек. А ты, правда, за шпионаж сидишь здесь? Да не бойся, я никому не скажу.
— Даже мужу?
— Вот те крест. Никто не узнает.
И Аделина не выдержала. Она рассказала доброй женщине только самую малость, но уже от этого ей стало легче.
— Да как же ты ребенка потеряла? В суматохе?
— В суматохе. И муж где, тоже не знаю.
— А он тоже немецкой национальности?
— Конечно.
— Срок у тебя большой. Но ничего. Здесь все по профессии работают. Девчонку твою, наверное, найдут и в детский дом сдадут. Когда она вырастет, ты ей нужна будешь. Плохо без матери. А вот по территории зоны будешь ходить — платок на глаза натягивай и глаз не поднимай. Красивые они у тебя. Я такого цвета и не видела. Как сирень. Покажу тебе того следователя. Он среднего роста, коренастый и ноги немного выгнутые, потому как в гражданскую с лошади не слезал. И сейчас саблей все машет. А здесь за забором, в мужской зоне, срок отбывает уже двадцать лет один князь — левша, молодой еще. Ох и красивые вещи делает, говорят. И кресла из красного дерева, и всякое оружие красивое. Приезжает начальство из Москвы, но сейчас, правда, реже, а раньше так часто приезжали, заказы ему на сабли с гравировкой делать. Его в шестнадцать или двадцать посадили. А потом сюда перевели. Он в армии Дончака воевал. Адъютантом, что ли. Ну, всех, конечно, расстреляли, а мальчишка вроде как убежал. Кто–то заступился за него. Потом нашли… А может, другая история. Запутаешься здесь. Только одно нехорошо, князь этот бабник. Всех артисток перебрал. Да они сами ему на шею вешаются. А что ему, любят — и ладно. Он хорошо здесь живет. У него отдельная мастерская. Только что не на воле. Что я еще хотела сказать, — воспитательница потерла рукой лоб, — Ах да! Вот этот самый князь с саблей на лошади такое выделывает, прямо спектакль. Красивый он. Грех не полюбоваться им. Говорят, самому царю родственник был. Ну так вот, из конюшни берут лошадей и перед начальством показывают эти… турниры. Он, значит, за белых и кто–нибудь еще из заключенных — за красных. И всегда князь побеждает. Конечно, ему не разрешили бы, если бы был не нужен. А так прощают ему победу. А как раз перед самой войной приехало начальство и, конечно, все концерты им. А они выпили и кричат: «Галдиатора давай!»
— Гладиатора?! — удивилась Аделина.
— Да. Правильно, гладиатора. Но я не знаю, что это за слово. Это значит, опять нашему красавцу жизнью рисковать. Сначала на лошади, а если сшибет или поранит «красного», то пешим опять драться. Ну, победил он, как всегда. А теперь война. Нет театров. Артистки из зоны на фронт попросились. Там выступать хотят. Будут их под конвоем возить. И турниры тоже кончились. А князь сидит и работает. Оружие подарочное военным делает, для их награды. Может, даже самому Сталину. Нужный человек в зоне. Потому и дали ему пожизненно.