— Ничего, ничего, товарищ Суханов, — говорил Степан, потирая лоб.
— Надо бы медный пятак приложить, — сказал Костя.
— Ничего, ничего! — утешал Степан Чудаков Костю. Этот человек все больше и больше очаровывал Степана своей человечностью, которая проявлялась у него даже в такие тревожные минуты, какими были минуты этой ночи.
С кровоподтеком над глазом Чудаков повел свой отряд на «операцию».
Полковник Савченко занимал большую квартиру во втором этаже каменного дома, наискосок от губернаторского особняка.
Было ровно двенадцать часов, когда Степан позвонил в квартиру Савченко. Трое из отряда заняли площадку на черной лестнице.
Степан ждал, пока откроется дверь, и, к его удивлению, сердце у него учащенно билось. Что это? Волнение? Да, Степан Чудаков волновался. Не думал он, конечно, что может открыться дверь и из квартиры начнется пальба. Что-то другое волновало его. Он впервые шел на обыск.
«Но во имя революции королям отрубали головы..» — думал он.
На первый звонок никто не откликнулся. Степан позвонил второй раз, более продолжительно.
— Кто там? — послышался явно взволнованный женский голос.
— Откройте.
— Кто? — снова спросил взволнованный голос.
— Откройте! — повторил Степан.
— Да кто вы такой? — с большим волнением спросила стоявшая за дверью женщина.
— Именем Совета рабочих и солдатских депутатов, — торжественно провозгласил Степан Чудаков, — предлагаю вам открыть дверь.
Фраза эта сорвалась с его языка неожиданно для него самого, она прозвучала так торжественно, что красногвардейцы подтянулись, почувствовав всю важность предстоящего им дела.
За дверью все смолкло. Степан нажал кнопку электрического звонка и не отпускал ее до тех пор, пока не открылась дверь.
Перед ним стояла высокая, полная дама лет пятидесяти, в капоте. Густая копна волос на голове у нее была заключена в черную сетку. Видно было, что усилием воли она старалась сохранить спокойствие.
Степан вошел в переднюю, за ним вошли восемь красногвардейцев с винтовками в руках. Трое остались на площадке лестницы.
— Полковник Савченко дома? — спросил Степан, вынимая из кармана предписание Совета об обыске.
— Его нет дома, — ответила дама.
— Вы жена его?
— Да.
— В квартире больше никого нет?
— Дочери есть.
Степан расставил красногвардейцев у дверей комнат, а также в кухне, где в страхе сидела на своей постели молодая солдатка, прислуга полковника (красногвардеец, подмигнув ей, живо успокоил ее), затем он хотел открыть дверь в ванную комнату, но она оказалась запертой. Степан взглянул на даму — та побледнела.
«Может быть, откроется дверь — и оттуда бах-бах!» — подумал Степан.
Он резко постучал в дверь. Слышно было, как крючок соскочил с петли. Выстрела не последовало. Степан открыл дверь. В мраморной ванне, наполненной зеленоватой водой, лежал человек с большим, дряблым, белым животом. Лицо его было в бороде с проседью, грудь, руки и ноги — в волосах. На носу — на это Степан обратил особое внимание — пенсне в золотой оправе. Седые волосы на голове у человека были сухие. И это заметил Степан.
Чудаков знал полковника Савченко, видел его всегда в военной форме, в золотых погонах с двумя просветами. Сейчас полковник был голый, лежал в воде, казался жалким стариком.
«Вот она, гидра контрреволюции, — подумал Степан, — живая и голая, плавает в воде».
Полковник Савченко вопросительно и, казалось, с недоумением смотрел на солдата, вошедшего к нему в ванную.
Степан хотел было показать «гидре» предписание Совета, но подумал: «Глупо показывать голому».
— Муж болен, — сказала жена Савченко. — Очень болен. Сейчас уложу его в постель.
— Болен? — раздумчиво проговорил Степан.
— Да, да, очень болен.
«Гидра» молчала.
— Стой здесь, — приказал Степан красногвардейцу, стоявшему у дверей ванны. — Я сейчас. Стойте на местах, — сказал он другим часовым и бросился вон из квартиры.
— Полковник Савченко болен, принимает ванну, — выпалил Степан, вбежав в кабинет Кости, где находилось несколько членов Исполкома, руководивших арестом заговорщиков. — Как быть?
Виктор Заречный посмотрел на Степана с недоумением, Костя не мог сдержать смеха, а у члена Исполкома, комиссара телеграфа, бывшего политического каторжанина Дмитрия Мельникова, в глазах вспыхнул такой гнев, что Степан оторопел.
— Дурак! — крикнул Мельников. — У них сформирована офицерская дружина человек в семьдесят, а ты — «болен»! В тюрьму его!
Степан выбежал из комнаты.
«Вон ты какой! — подумал он о Мельникове, который в минуты дружеской беседы был таким кротким, умел так тепло говорить и совсем по-детски улыбаться. — А ты, — подумал он о себе, — березовый пень! Вот кто ты есть!»
Полковник Савченко все еще «купался», когда Степан вернулся, весь в поту. Теперь белое тело Савченко, согретое горячей водой, было розово-красное. Он разомлел от долгого купания — жена все время подливала ему из крана горячей воды.
Степан приказал полковнику:
— Одевайтесь!
Савченко вылез из ванны. Капли воды стекали с его волосатого тела.
Степан вышел из ванной комнаты.
Полковник обтер свое одряхлевшее тело мохнатым полотенцем, сел на стул, надел рубашку и кальсоны и снял с вешалки малиновый халат.
Когда он вышел из ванной, Степан предъявил ему предписание Совета. Прочитав написанную на машинке бумажку, Савченко побледнел.
— Ну, обыск я допускаю, — сказал он взволнованно, — но почему арест?.. Обыскивайте, пожалуйста. Но… почему арест? Я протестую.
— Сейчас не время обсуждать распоряжение Совета. Протестовать будете завтра.
— Я подчиняюсь силе, — не знал, что ответить, полковник.
Начался обыск.
Одна из комнат была в беспорядке заставлена мебелью, будто хозяева собирались к отъезду; мебель была в пыли, видно было, что к ней уже давно не прикасались.
— А это комната нашего сына, — говорила жена Савченко, когда перешли в другую комнату. — Погиб на германском фронте. Единственный сын… — у нее задрожали губы.
Степан думал, что в такой большой квартире можно спрятать вооружение для целого батальона, но нигде ничего не находил.
— Это наша спальня, — сказала жена Савченко и первая вошла в комнату, слабо освещенную китайским фонарем, висевшим под потолком.
Степан стал обыскивать спальню. В комоде он нашел пачку писем, перевязанных розовой ленточкой.
— Это, пожалуйста, не трогайте, — решительно сказала жена Савченко и протянула руку к письмам. — Это я мужу писала, когда в Порт-Артуре сестрой милосердия работала, из-под вас, больных и раненых солдатиков, судна выносила. — В голосе ее прозвучала горечь, были и упрек и гнев человека, оскорбленного «грубым» прикосновением солдатских рук к самому ее святая святых.
Степан не тронул писем, заметив на голубом конверте адрес: «Поручику Савченко» и почтовый штемпель 1904 года.
И в спальне Степан не обнаружил оружия. Он перешел в комнату одной из взрослых дочерей полковника. Дочь, красивая, лет шестнадцати, блондинка в длинном, скрывавшем ее ноги розовом капоте, сидела у трюмо на мягком стуле с подлокотниками и большими, испуганными глазами, как дикая коза, смотрела на входившего к ней «страшного» солдата. Ровная, будто сделанная по ниточке, белая полоска пробора делила на две части ее льняные девичьи волосы. Она была прекрасна. Степан видел такую девушку на картинке в каком-то журнале. Девушка сидела на берегу пруда. Под картинкой стояла надпись: «Сказка». Степан вспомнил «кудрявую».
«Спит, наверное», — подумал он и начал обыскивать комнату девушки, которая действительно была красива, как бывают красивы только в сказке.
«Смешно, чтобы здесь, в этом будуарчике, — подумал Степан Чудаков, — хранились винтовки или какие-нибудь другие «вещественные доказательства» преступной деятельности папаши этой очаровательной полу-женщины».
Однако он обыскивал комнату самым тщательным образом.
«Может быть, как раз здесь-то и хранится что-нибудь такое…» — решил Степан.
Под кроватью стоял синий эмалированный ночной горшок с крышкой.
«Горшок, — подумал Степан. — А не бросили ли они какие-нибудь компрометирующие документы в горшок? — раздумывал он, перетряхивая постель. — Не посмотреть ли?.. Неудобно, черт его подери! А вдруг там ничего нет… Ведь конфуз будет. Стыдно перед «сказкой». — Степан опять вспомнил «кудрявую». — Эх ты, социалистический жандарм!»
Жена Савченко подошла к дочери и погладила ее по голове. Дочь взяла руку матери и поцеловала. Степан в этот момент посмотрел на девушку и встретил устремленный на него взгляд, каким еще никто и никогда не смотрел на Степана.
«Черт с ним, с горшком, — подумал Чудаков, — не буду смотреть».
Степан обыскал все комнаты и ничего не обнаружил.
«Тонко работают», — подумал он.
Чудаков велел полковнику одеться и взять с собой необходимые вещи.
Так в ту ночь были обезврежены, как думали в Исполкоме, все, кто был замешан в заговоре.
ВОСЕМНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ 1917 ГОДА
Уходили последние осенние дни. Иволга улетела на Мадагаскар, амурский копчик, покинув родные края, летел где-нибудь над Индийским океаном, торопясь в знойную Африку. В лесу чернели грозди винограда, желтели плоды актинидии. Тихий океан невозмутимо плескался у берегов Приморья. О корниловском мятеже, приведшем в движение на западе страны десятки тысяч людей, говорили лишь висевшие на заборах листки воззваний Объединенного Исполкома Совета. Вскоре и они исчезли. Приморский комиссар Временного правительства заклеил их приказом Керенского о роспуске организаций, возникших в дни мятежа.
Но вот приморский «сейсмограф» принял известие о восстании петроградского пролетариата. Из уст в уста передавалось, что Керенский в Петрограде вешает большевиков. Такая телеграмма будто бы была принята Центральным телеграфом. Верно ли это, никто проверить не мог — здание телеграфа на Китайской улице находилось в руках комиссара Временного правительства.
Зрительный зал Народного дома не знал такой глубокой, такой тяжкой тишины.
— Пролетариат России взошел на свою историческую Голгофу, — глухим голосом говорил стоявший на сцене, за трибуной, докладчик Исполкома, бледный, с трясущимися длинными кистями рук человек, с большим белым лбом и светлыми волосами, зачесанными к затылку.
Из-за стола президиума в зал поверх очков в металлической оправе смотрел председатель собрания Новицкий. Он сегодня, — впрочем, как и всегда, — злобно взъерошен: каждый волос на его голове торчал не как-нибудь, а именно со злобой, протестующе.
Рядом с ним восседал его соратник, товарищ председателя собрания Агарев, городской голова.
— Сегодня в президиуме меньшевистский букет, — прошептал Виктор Заречный на ухо Косте Суханову.
Они сидели в третьем ряду партера, у окна.
— Да, ничего хорошего ждать нельзя, — ответил Костя.
— По отрывочным сведениям, — продолжал докладчик, — трудно установить, что творится в Петрограде. Но, по-видимому, Петроград разделяет участь Парижской коммуны. Народ в лице войск сам принял участие в умерщвлении революции, как та старушка, которая принесла дрова на костер Яна Гуса.
Зал напряженно молчал.
— В настоящий момент не время сводить фракционные счеты. Если рабочие, матросы и солдаты Петрограда будут раздавлены, то погибнет Петроградский Совет, а вместе с ним и другие.
Зал одобрительно прогудел.
Докладчик приблизил к очкам бумажку.
— Я предлагаю воздержаться от оценки петроградских событий до получения более точных сведений из Петрограда.
Тут весь переполненный зал пришел в движение.
Одни кричали:
— Правильно!
Другие возмущенно потрясали кулаками:
— Надо поддержать петроградских рабочих!
Со стула в партере вскочил лидер правых эсеров Выхристов. Он сорвал с носа пенсне и яростно завопил:
— Восстание в настоящее время — авантюра!.. Мы уйдем из Совета, если будет принята резолюция о поддержке петроградского восстания!
— И мы уйдем! — вытирая платком вспотевшую лысину, прокричал Агарев.
— Подлецы! — раздалось по их адресу. — Предатели!
— Иностранные консулы, — прокричал Выхристов, — заявили, что они вооруженной силой поддержат власть Керенского!
— Пугаете, негодяи! — кричали с балкона.
У бокового прохода, прижатый к стене, стоял Степан Чудаков. При первых же словах докладчика Степан послал записку в президиум, и едва докладчик закончил свою речь, как он взбежал по мостику на сцену. На нем были защитного цвета гимнастерка, черные суконные штаны, заправленные в солдатские сапоги.
Подойдя к трибуне, сделанной наподобие аналоя, — и выкрашена трибуна была в черное, как красят аналой, — Степан Чудаков злобно посмотрел на докладчика, усевшегося в президиуме, потом перевел свой взгляд на людей, битком заполнивших зал, и, кивнув в сторону президиума, с презрением сказал:
— Что это нам тут «воздержание» проповедуют? — Он стукнул кулаком по «аналою» так, что в передних рядах партера вздрогнули.
— Не стучите! — крикнул кто-то.
— Черт! — проворчал другой.
Степан Чудаков обвел взглядом депутатов Совета — их было человек четыреста — и зрителей, забивших все ходы и выходы, заполнивших до отказа балкон.
— «Вожди» изменяют, — сказал он, — а мы на что? — Он сжал руку в кулак. — На что народ? Я пришел сюда прямо с митинга, из пятой роты Четвертого артиллерийского полка. Солдаты заявляют, что с оружием в руках выступят за петроградских рабочих. Вы хотите, — Степан повернул голову в сторону президиума, — чтобы я пошел к солдатам и сказал: «Просят с этим делом подождать»? Так, что ли?
Его глаза встретились с веселым взглядом Виктора Заречного. Довольный выступлением Степана, Виктор одобрительно кивнул головой.
— Аналогия-то у докладчика какая, — говорил Степан Чудаков. — Пролетариат взошел на Голгофу! Не историческая какая-нибудь аналогия, а мифологическая, из легенды о Христе. — Он сдвинул брови, подобрал губы в трубочку, гнев и презрение с новой силой изобразились на его лице. — Не выжидать, когда телеграф принесет нам известие о свержении буржуазии, а с оружием в руках поддержать пролетариат Петрограда!
Один за другим к трибуне подходили ораторы, и речи большевиков, меньшевиков, эсеров, анархистов лились, как раскаленная лава, приводя одних в негодование, других — в трепет, третьих — в восторг.
Наконец поднялся со своего стула Новицкий, в руках у него бумажка с резолюцией.
— «Выступление петроградского пролетариата, — читал он, как псаломщик, — является результатом той политической комбинации, которая создалась на демократическом совещании…»
— Не результат «комбинации», — крикнул с места Виктор Заречный, — а логический ход истории!
Шум и реплики заглушали голос Новицкого, он надрывался:
— «…для спасения революции… образование однородной власти… немедленного созыва Учредительного собрания…»
С трудом Новицкий дочитал резолюцию.
— Иди, Симаков, — сказали одновременно Виктор и Костя, обращаясь к рабочему, сидевшему впереди них.
Симаков взошел по лесенке, встал спиной к президиуму.
— У меня поправка! — Он достал из кармана брюк платок, вытер лоб и стал читать: — «Совет шлет свой горячий привет петроградскому пролетариату и солдатам, самоотверженно выступившим на борьбу против объединенной контрреволюционной буржуазии, возглавляемой временным самодержцем Керенским…»
Зал взорвался от аплодисментов; казалось, рухнул потолок. Из-за стола президиума поверх очков удивленно смотрел председатель собрания Новицкий; он пожимал плечами…
События нарастали. Народ творил свою историю. Великий лозунг социалистической революции, в котором воплотилась извечная мечта русского народа о правде и справедливости, летел во все концы великой страны, будоража и поднимая людей всех языков и вероисповеданий. Достиг он и берегов Тихого океана.
Восемнадцатого ноября 1917 года к высившемуся на горе кирпичному зданию Народного дома, где снова заседал Владивостокский Совет, густыми колоннами шел простой народ. Это были грузчики Эгершельда, рабочие военного порта и железнодорожных мастерских, вооруженные матросы, солдаты. На красных транспарантах, колыхавшихся над головами людей, четкими белыми буквами была выражена воля народа: