— Я продумал это и чувствую, что это абсолютно необходимо. Меморандум не является протестом, японцы могут выступить и делать свое дело. Между тем мы должны помешать ратификации Брестского договора и добиваться от России вступления в войну.
Полк вполне понял и оценил дипломатический шаг президента.
— Отправьте копию меморандума в Россию, — сказал Вильсон. — Они должны думать, что мы являемся противниками японской интервенции.
Американский посол в Японии Моррис вручил меморандум министру иностранных дел Японии виконту Мотоно. Прочитав ноту, Мотоно сказал:
— Я высоко оцениваю искренность и дружеский дух меморандума. Ни один шаг Японии не будет предпринят без согласия Соединенных Штатов Америки. Мы выступим в целях самозащиты.
Сговор состоялся.
«ЧЕРНЫЙ ДРАКОН»
На главной улице города желтел одноэтажный особняк. На улицу особняк смотрел большими зеркальными окнами. При входе в особняк по обе стороны железного навеса стояли две небольшие, на деревянных колесах пушки (их все еще не убрали). Во дворе до самого берега бухты шел сад. Здесь была веранда, откуда открывался вид на Золотой Рог.
Совсем недавно здесь была резиденция военного губернатора Приморской области. В годы первой революции губернатором был подтянутый, молодцеватый генерал-майор Флуг, носивший синие брюки навыпуск и ходивший по городу всегда пешком (у его шпор был удивительно мелодичный звон).
Теперь в этом особняке уже не звенят шпоры губернатора, осталась только кое-какая его мебель. Сейчас здесь Исполком Совета рабочих и солдатских депутатов.
В большом кабинете, за письменным столом, стоявшим у стены слева, как войдешь в кабинет, на дубовом резном стуле с высокой кожаной спинкой, сидел Костя Суханов. Напротив стоял диван черной кожи, вдоль стен были расставлены дубовые стулья. Три высоких окна глядели на бухту. На камине в углу бронзовые часы мерно отбивали секунды.
Из штаба крепости позвонили. Костя узнал голос начальника крепостной артиллерии.
— Слушаю вас, товарищ Сакович.
— В порт вошел, — взволнованно сказал Сакович, — японский крейсер… без всякого предупреждения. Взгляните в окно, от вас видно.
Костя вскочил со стула и бросился к окну. Было морозное утро. Ломая и кроша лед, в бухту входил под японским флагом — белое поле с красным шаром посредине и красными лучами, отходящими в стороны, — неуклюжий ледокол. За ним, по проложенному им каналу, раздвигая острым носом льдины, медленно двигался военный корабль с длинными стволами орудий на палубе. Пушки меньшего калибра выглядывали из бортовых амбразур.
Костя побледнел. Раздался снова телефонный звонок. Костя взял трубку.
— Видели? — спрашивал Сакович.
— Видел.
— На брандвахте[22] — сказал начальник артиллерии, — были подняты сигналы, требовавшие остановиться, но крейсер прошел мимо, не остановившись.
Костя положил трубку.
«Что это? — подумал он. — Повторение того, что было с «Бруклином», или…»
Смотрел из окна своей комнаты и Александр Васильевич Суханов. Он припал к окну и с величайшим изумлением глядел на бухту.
«Неужели началось?» — думал старик.
Слухи о возможности прихода японских военных судов давно носились по городу. Александр Васильевич к тому же знал, что американский и английский консулы заявили председателю Земской управы, что «политическая ситуация в настоящий момент дает право правительствам союзных стран, включая Японию, принять предохранительные меры, которые они сочтут необходимыми для защиты своих интересов, если последним будет грозить явная опасность».
Проходя по Светланской улице, Виктор Заречный увидел толпы народа, бегущие по улице Петра Великого к бывшей Адмиральской пристани. Слышались возбужденные голоса японских резидентов: «Ивами»! «Ивами»!»[23] Под аркой, что стояла на улице при спуске к пристани, он остановился, пораженный: на рейде, во льду, стоял крейсер с японским флагом. Люди продолжали бежать к пристани, толкая Виктора со всех сторон. Он стал пробираться сквозь толпу обратно На Светланскую, к Совету.
В это время Костя в волнении ходил от стола к окну и обратно, снимал телефонную трубку, звонил.
Виктор порывисто открыл дверь.
Куда девалась его приветливая улыбка, которая всегда появлялась у него при встрече с друзьями! С тревогой и недоумением посмотрел он на Костю.
— Что все это значит?
Костя передал свой разговор с Саковичем.
Пришел Дядя Володя. Избранный секретарем краевого Совета, он теперь бывал во Владивостоке только наездами.
Нельзя было узнать в наших друзьях тех жизнерадостных людей, какими мы их видели еще прошлым летом на хуторе Григория Суханова. Мгновенно они будто постарели.
Встревоженные необычайным событием, собрались члены Исполкома. Кабинет переполнился до отказа. Началось заседание.
«Не выдержат их плечи всего, что надвигается», — пророчил Александр Васильевич Суханов. Да, в самом деле: как они, молодые советские деятели, большевики, взявшие власть в свои руки, но не умудренные опытом государственной работы и не знавшие того чудовищного дипломатического заговора, который зрел и уже созрел в Вашингтоне, в Токио, в Лондоне, в Париже, как они, эти чистые сердцем люди, мечтатели, хотевшие только одного — блага народу, — как они будут выходить из положения, становившегося угрожающим? Выдержат ли их плечи?
В это время японский консул Кикучи, то присаживаясь за письменный стол, то прохаживаясь по кабинету, то подходя к окну, смотревшему во двор, обдумывал, что он должен был сделать по указанию из Токио. У него на столе лежал привезенный дипломатическим курьером на «Ивами» текст обращения к городскому голове. Кикучи сам перевел его на русский язык. Он хорошо знал русский язык, любил, по его словам, русскую литературу, особенно произведения «Рьва Торстого и Федора Достоевского», как он говорил.
На Кикучи было темно-серое, превосходного материала кимоно и соломенные зори[24]. Во внеслужебные часы он всегда ходил в кимоно и зорях. Квартира его была в здании консульства на углу Китайской и Пекинской улиц и сообщалась непосредственно со служебными помещениями. Кабинет его был обставлен на европейскую ногу, с креслами, ковром во весь кабинет, но много было на письменном столе, на камине японских безделушек. Зато воздух в кабинете консула Кикучи был пропитан тем непередаваемым запахом, который выдавал национальность обитателя кабинета. У каждого русского, кому приходилось бывать в Японии, оставался в памяти этот специфически японский запах. У Кикучи в кабинете запах этот держался устойчиво, еще, вероятно, потому, что консул курил японские сигареты.
Пройдя в кабинет секретаря, консул попросил заложить в пишущую машинку три бланка. Произнося звук «л» как «р», консул Кикучи диктовал (секретарь консульства, молодой японец, одетый по-европейски, тоже хорошо владел русским языком):
— «Императорское японское правитерьство, имея в виду то, что при обстоятерьствах настоящего времени японцы, проживающие в городе Врадивостоке и окрестностях его, чрезвычайно тревожатся, реширо отправить военные суда во Врадивосток. Решение это сдерано искрючитерьно с церью защиты своих подданных, каковая явряется надрежащей обязанностью правитерьства. Японская империя, как искренно дружественная страна России, горячо жерает здорового развития посредней, причем надеется, что справедривые интересы Японии и других союзных стран порностью будут уважаться в предерах России. Вместе с тем императорское правитерьство нискорько не намерено вмешиваться в вопрос о поритическом устройстве России, которое будет решено русским народом дря своей страны, тем борее, что церь нынешней отправки судов вовсе не имеет никакого отношения к этому вопросу. Императорский японский генерарьный консур».
Кикучи подписал этот первый интервенционистский документ, посмотрел на календарь, поставил число: «12 января 1918 года», велел заделать бумагу в конверт и вручить один экземпляр председателю Приморской земской управы, другой — городскому голове.
— Медведеву и Агареву, — сказал он секретарю.
(Как и все иностранные консулы во Владивостоке, Кикучи сносился с Советом через Земскую управу и городского голову.)
К концу заседания Исполкома Совета технический секретарь Ильяшенко передал Суханову полученную от председателя Земской управы копию ноты японского консула. Костя огласил ее. Негодование казалось всеобщим.
— Какое лицемерие! — раздавались реплики. — Наглость!
Началось обсуждение ноты.
— Разрешите мне сказать несколько слов, — встав со стула, заговорил Сакович. Это был высокого роста, очень худой, с длинной шеей, темноволосый человек, в военном кителе, бывший капитан царской армии, заменивший арестованного генерала Сагатовского. — Нет никакого сомнения, что мы стоим перед лицом начала интервенции. Я уже ставил перед президиумом Исполкома вопрос о необходимости готовиться к обороне крепости. Ведь слухи о возможности прихода иностранных судов носились давно. — Сакович дернул головой (у него был тик в результате контузии, полученной в русско-японскую войну). — Мы имеем силы, чтобы сопротивляться, — продолжал он, — у нас имеется двадцать тысяч артиллеристов, правда, дезорганизованных и требующих роспуска по домам… но их можно сорганизовать… На фортах мы имеем двести орудий разных калибров, у нас есть сто тысяч снарядов, на пристанях в ящиках лежат сто тысяч новых японских винтовок, в складах — колоссальное количество военного и другого имущества, на два с половиною миллиарда рублей… Надо показать японцам… — Сакович вытянул длинную, жилистую шею из воротника френча и опять дернул головой, — надо показать японцам нашу решимость обороняться, показать им, что Владивосток им шутя не достанется, что им придется вступить с нами в бой…
Раздались иронические возгласы.
— Я не думаю, что это входит сейчас в их расчеты, — продолжал Сакович. — Однако на город наведены дула морских орудий с японского крейсера. Мы должны навести на них дула орудий с наших крепостей и не допускать больше в порт ни одного иностранного судна.
Речь Саковича прозвучала убедительно и нашла сторонников, но раздались и протесты.
— Вы что же, предлагаете начать войну с Японией? — спросил Суханов.
— Нет, я предлагаю начать оборону, мы должны воспрепятствовать захвату Владивостока Японией.
— Ну что мы можем сделать против Японии! — безнадежно воскликнул кто-то.
— Я думаю, — заговорил Костя, — что без санкции Совнаркома мы не должны предпринимать шаги, которые действительно могут повлечь за собой войну с Японией. Это во-первых. Во-вторых, можем ли мы привести нашу крепость в боевую готовность и организовать оборону? У меня, товарищи, имеется доклад Алютина. — Костя открыл ящик письменного стола и вынул из папки напечатанную на машинке докладную записку бывшего комиссара штаба крепости и председателя военной комиссии Совета Алютина. — К сожалению, здесь нет товарища Алютина, — он бы сам рассказал. Товарищ Сакович, как начальник крепостной артиллерии, конечно, казалось бы, должен знать, что наша крепость в боевом отношении не представляет собой прежнего могущества. Алютин вместе с командующим Приамурским военным округом генералом Хокандоковым объезжал форты, они составляли опись разных ценных приборов, оставшихся на фортах… В своем докладе Алютин пишет, что на многих фортах нет ни одного орудия — все сняты еще до революции и отправлены на германский фронт. Это всем известно. На Русском острове, охраняющем вход в бухту Золотой Рог, на фортах — пустые блиндажи, голые цементные площадки. Мы, товарищи, получили разоруженную и разоренную царскими генералами, предателем Сухомлиновым крепость. Ко многим оставшимся орудиям нет снарядов, а что касается тех ста тысяч снарядов, о которых говорит товарищ Сакович, то эти снаряды предназначены для орудий, в большинстве своем находящихся на германском фронте.
Костю слушали внимательно. В преданности Саковича революции никто не сомневался — с первого дня Февральской революции этот офицер-демократ пошел вместе с солдатами, — но, по-видимому, он переоценивал возможности обороны крепости, да и в вопросах международной политики был не очень сведущ.
— Кроме того, — продолжал Костя, — взгляните на карту нашего края. Нам известно, что пехотные японские войска сконцентрированы в Корее и в любой момент могут перейти границу. Японские войска стоят на Квантунском полуострове, в Маньчжурии. Им не трудно выйти на Забайкальскую дорогу и отрезать весь Дальний Восток, и мы будем сидеть в своей разоруженной крепости, как в мешке. Наконец, вы знаете, что все погреба и пороховые склады в крепости забиты взрывчатыми веществами. Все это сейчас находится в таком состоянии, что достаточно одного-двух снарядов, чтобы взлетел на воздух весь город. Есть и такое соображение: если мы начнем войну против Японии, то Япония займет Приморье уже не в порядке интервенции, а по законам войны… И вообще, товарищи, такие вопросы мы не можем решать самостоятельно.
— Надо менять политику, — злобно, как всегда, проворчал Новицкий. — Откажитесь от большевизации края — и тогда никто не будет на нас нападать и не надо будет обороняться.
Костя не ответил на это замечание, а сказал:
— Я предлагаю о приходе японского крейсера довести до сведения Совнаркома. Совнарком по дипломатической линии примет меры, какие он сочтет нужным. Японскому же консулу мы пошлем свой протест.
Кикучи взял в руки переданный ему секретарем протест Совета и, быстро прочитав его, велел перевести на японский язык.
Когда протест был переведен, Кикучи распорядился один экземпляр перевода послать с дипломатической почтой в Токио, а другой отвезти адмиралу на «Ивами». Он приказал секретарю также немедленно протелеграфировать текст протеста министру иностранных дел Японии, виконту Мотоно.
Когда все это было сделано, Кикучи сел в кресло и закурил сигарету. Дым сначала тонкими, а потом широкими сизыми лентами поплыл по кабинету, где каждая вещь была пропитана запахами Японии.
Над Приморьем распростер свои крылья «Черный дракон».
«ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО» КОНСТАНТИН СУХАНОВ
В конце Ботанической улицы, высоко на горе, над Народным домом, стоял двухэтажный дом (он и теперь стоит) под номером шестьдесят три. Низ у него каменный, примыкающий задней стеной к скале, верх деревянный. К верхнему этажу пристроен балкон, обшитый досками, — получилась терраска с окном и лестницей сбоку.
Фасадом своим дом смотрит на бухту и хорошо виден с нее.
Дом этот и облюбовал Александр Федорович Солис под свою квартиру и под типографию газеты «Красное знамя». Прошлой осенью семья Солисов переехала с хутора Григория Суханова в город и разместилась во втором этаже дома. В комнате, окна которой слева от террасы, поселился Костя с женой.
Две комнаты в задней половине своей квартиры и весь низ Александр Федорович сдал редакции газеты. В редакционной комнате стояли канцелярские столы — для редакторов, сотрудников, для корректора (должность эту исполняла жена Кости, Александра).
Низ дома занимала типография: наборное и машинное отделения, где стояли плоскопечатная машина, «бостонка», пресс-ножницы для резки бумаги, стол для верстки газеты. Словом, это была настоящая типография, которая после разрыва большевиков с меньшевиками на сентябрьской конференции в Никольск-Уссурийском стала собственностью большевиков. Александр Федорович, до мозга костей беспартийный человек, окончательно стал «соучастником» большевиков, все более и более удивляя знавших его благонамеренных граждан города своим «странным поведением».
Александр Федорович, по русскому обычаю, справил новоселье, но недолго пришлось Косте жить в этом доме. Однажды — это было уже после Октябрьской революции — он возвращался домой из Совета (как всегда, поздно ночью), и, когда уже входил в калитку, из темноты раздался выстрел, пуля провизжала у него над головой. Он взбежал по лестнице и застучал в окно своей комнаты, где еще горел свет. Александра, услыхав выстрел, сильный стук в окно и голос мужа: «Шура, открой…», бросилась к двери. В этот момент раздался второй выстрел — пуля ударилась в филенку двери. После этого случая, по настоянию друзей, Костя переселился и стал жить в небольшой комнате при Совете, наверху. Дома бывал редко.