— Не сдавайся, ребята! Пущай рыба уходит, пущай голодать будем, но в море не выходи!
— Эх-ха-ха… — вздохнул какой-то рыбак. — Для хлебороба — земля, а для нас оно… море… Давно кличет, кормилец наш. А мы?..
— Срамота да и только, — отозвался другой. — Чего ждем?
У Егорова задрожала челюсть.
— В ярмо пожелали?
— Так сказывай, что делать?
— Кто кормить нас будет?
— Он. Егоров. Да Белгородцев с Уриным, — раздался насмешливый голос Кострюкова.
Рыбаки обернулись к совету. У раскрытого окна стоял председатель. Егоров вцепился в него глазами, даже вперед весь подался:
— Правильно! Они кормили народ и кормят. Опроси хутор. При всякой беде помогают. А вы чем похвалитесь?
— Никому чести своей не продаем.
— Дело известное, что вы только покупаете. Но мы-то не продадимся вам. Сети порвем, баркасы потопим…
— И без того перед судом будете ответ держать, — перебил его Кострюков.
Егоров шагнул к окну, вскинул голову:
— За что?
— За срыв путины.
— Сам срываешь. Зачем на берегу нас держишь?
— А договоренность с трестом… имеется?
— Сказано уже, что в ярмо не полезем.
— И мною объявлено всем, что воровать рыбу не дозволю. Не допущу! — и Кострюков захлопнул окно. Постоял в глубоком раздумьи, направился к столу, тяжело оседая на ноги. Мысли теснились в голове. Он цеплялся за них в поисках выхода, но они быстро таяли, как зажатые в горячей ладони снежинки. «Или разрешить выход? Ведь время уходит… Сорвется путина». И сказал вслух:
— Как же быть? Где же выход?
— Выход один: в море, — отозвался Душин, без нужды перебирая заготовленные для рыбаков договоры.
— Верно, Душин, сказываешь, — поддержал Панюхай, переступая порог.
За ним несмело вошли двое рыбаков. Панюхай повел носом, приблизился к председателю, поправляя на голове платок.
— Измаялись рыбаки, от безделья бесются. Спокон веков таких порядков не видывали. Эх, зря народ баламутите.
Душин дернул его за рукав, посадил рядом.
— Болтать зря тут нечего. Говори, зачем пришел. Договор подписать?
Понюхай посмотрел на него удивленно.
— На кой хрен он мне? Что ж я, чебак не курица, руками буду ловить? Вы нитку дали? Спасибо, Тимофей Николаич уважил… А дочка вернула ему, выдра окаянная. — Он закусил конец платка, другой потянул рукой, приподняв бороду, и кивнул на рыбаков: — Им-то, гляди, и надобно, а мне…
Рыбаки топтались у порога, мяли в руках картузы.
«Видать, сдаются», — подумал Кострюков и сказал вслух:
— Вы, братцы, ко мне?
Те подошли ближе, заговорили наперебой:
— Отпусти в море.
— Замучились на берегу.
— Тоска всю кровушку высосала.
Кострюков взял два договора.
— Это ваши. Подписывайте и нынче же отчаливайте.
Рыбаки внимательно просмотрели бумагу, переглянулись.
— Скостить бы надобно. По двести пудов многовато. Не управимся.
— Будет плохой улов — скостим, а сейчас нельзя.
— Зря! — сказал Панюхай и вышел.
Рыбаки стояли в нерешительности, шевелили морщинами на лбу, сворачивали и разглаживали руками договоры. Душин макал в чернила перо, протягивал им ручку. Представитель треста обратился к рыбакам:
— Государство обижать вас не станет. Оно будет выплачивать вам за кило селедки пятьдесят восемь копеек, за сулу — шестнадцать, за чебак — восемнадцать. Сверх того на каждые сто рублей будет выдавать полтора пуда муки, фунт табаку, сахар и другие продукты. А кто перевыполнит задание, премировать будем зимней и летней одеждой. Ну?
— Так оно, как будто, все ничего, а вот красная рыба по шесть-десять копеек дешево обозначена.
— Молочная, а икряная по девяносто. Это не дешево. Подписывайте, ребятки, и час добрый вам.
Рыбак взял ручку, еще раз прощупал глазами каждую букву договора, обмакнул перо и тяжело налег грудью на стол.
На улице их встретили молчаливо. Взгляды жадно устремились к рукам, в которых были крепко зажаты договоры. Потом кто-то крикнул, нарушив молчание:
— Заручились бумагой?
— Да! — бултыхнулось в толпу, словно в застоявшуюся воду, твердое, как кремень, слово и всколыхнуло ее. Всплеснулись голоса, вспыхнул возбужденный разговор. Рыбаки шумно обсуждали, как поступить, и не находили ответа. Одни предлагали подписать договоры, другие советовали повременить. Стоящий все время поодаль сутуловатый старичок порылся пальцами в короткой бородке, взошел на крыльцо совета и поднял вровень с головой руки.
— Ребята! Время новое, и порядки другие. Без договоренности в море выходить теперь не дозволяется, а оно кличет…
И все повернули головы туда, где шумело вспененное море, манило к себе.
— Кличет, говорю… А мы что делаем? Эх-ма… Такой срамоты наш хутор еще не видывал. Поступайте, как желается вам, а я… — он толкнул ногой дверь и вошел в совет.
Истосковавшиеся по морю рыбаки один за другим потянулись вслед за стариком. Видя, как быстро тает толпа, Егоров сжал кулаки, отошел за угол и рысью побежал на окраину хутора, откуда доносились разгульные песни подгорной бедноты и сухопайщиков. Из дворов выкатывались на улицу собаки, кружились, кувыркались, хватали его за ноги, но он не чувствовал их укусов и не слышал оглушительного лая. В конце улицы повернул вправо и ринулся прямиком вниз, по глинистому крутому косогору. Ветер срывал с его головы картуз, лохматил волосы, хлопал широкими полами винцарады, и Егоров напоминал огромную подпрыгивающую по земле раненую птицу. Внизу остановился, сбросил с мокрых плеч винцараду.
На него вопросительно уставились пьяные глаза. Он перевел дух и глухо проговорил:
— Верховые сдались…
— Так и знал… — прохрипел Тимофей, швыряя стакан с водкой.
У Урина кровью налилась шея, искривились губы.
— Вот до чего довели людей, что они грабить себя дозволяют. Порядки… — зло усмехнулся он и посмотрел на Тимофея. — Я и то дороже принимал рыбу. По совести. — Он подпер щеку рукой, безнадежно уставившись в небо. Перед глазами низко бежали плотные облака, и он чувствовал, что вот так же, как проплывают мимо облака, из-под его ног ускользает земля. «Сколько денег ухлопал, разбазарил нитку, а толку, видать, никакого не будет», — подумал он.
— Нынче или завтра, а выезжать надо, — сказал Тимофей.
— Давно пора. Душе удержу нету, — вздохнул молодой рыбак, глядя на море.
— О том и говорю. А как же теперь будем счеты вести? Ведь сетки, почитай, мои да Урина, а договоренность с государством будете иметь.
— Пустое дело. Рассчитаемся. Да так, что и знать никто не будет.
— Правильно, Егоров. Поглядим — кто кого за нос проведет.
К Тимофею подошел один из сухопайщиков:
— Ты, Николаич, кормилец наш, не кручинься. Выбрали атаманом, так бери нас и веди в море. А желаешь, и на край света пойдем. За тебя головы своей не пожалеем. Эх, ты… как отец родной! — он обнял его, потянул на себя и ткнулся губами в колючую бороду.
Рыбаки пошумели, распили остаток водки и с песнями направились к совету. Тимофей и Урин спустились к морю, пошли берегом. Тимофей шел молча, понурив голову, а Урин забегал вперед, заглядывал ему в лицо, повторял:
— Как же так? Что же делать? Ведь разор. Понимаешь, разор да и только.
— Еще не разор и беда невеликая, — спокойно ответил Тимофей. — А чтобы не разориться вконец, тебе надобно «умереть».
— ?!..
— Умереть для хутора. Смыться.
— Да ты что, спьяна или сдуру?
— Не понимаешь?
Увидев на обрыве Павла и Анку, Тимофей наклонился к Урину, сказал на ухо:
— Поезжай в город к Филатову, скажи, какие порядки у нас. Договорись с ним насчет приемки и место изберите, куда подвозить рыбу. А тут я один управлюсь.
— А как же с домом?
Тимофей нахмурился.
— Бросить все. Лучше дом потерять, чем последних штанов лишиться. Хватит, не место здесь толковать о таких делах, — и повернулся к сыну.
Павел хотел уйти, но Анка удержала его:
— Боишься?
— Нет, — и выдернул руку.
Тимофей подошел вплотную, криво улыбаясь. «Сука», — поглядел он на Анку, а вслух сказал:
— Довольно праздновать, отгулялись, голуби. Ступай, сынок, в совет, договор подпиши. Нынче выходим в море…
Перед вечером бронзокосцы всем хутором вышли на берег. Рыбаки грузили подчалки сетями, бочонками с пресной водой, продуктами и отвозили к баркасам, стоящим неподалеку на якорях.
Тимофей перекрестился, обнял мать:
— Пора, — и пошел к подчалку.
Павел наскоро поцеловал бабку, украдкой взглянул на Анку и широко зашагал вслед за отцом. Он был в новых высоких сапогах с отворотами. Широкий красный пояс пятью накрутами обхватывал его стан. Прыгнув в подчалок, Павел снял широкую шляпу, помахал в сторону берега, улыбнулся. Над головой Анки затрепетала красная косынка. Тимофей высадил сына на меньший баркас и причалил к «Черному ворону».
Панюхай щурился на море, ворчал:
— Людям разгул да воля, а тебе каторга на берегу. Уважил человек ниткой, так нет же, поганка, отнесла.
Анка улыбнулась, обняла отца за плечи, намереваясь утешить его, но Кострюков толкнул ее в бок, заторопил:
— Удержи его. Не пущай. И себя и баркас погубит… Скорей, а то отчалит…
На берегу, возле подчалка, раскачивался на нетвердых ногах пьяный рыбак. Возле него всхлипывала жена, тянула за полу:
— Да куда же ты?.. Погоди… Грех может случиться…
Рыбак мотал головой, ронял картуз.
— Ни-и-икакого греха… Ни-и-икак…
Задрал к небу голову, запел:
Потеряв равновесие, пошатнулся, упал спиной на руки жены. Потом, сделав усилие, рванулся вперед, заковылял к подчалку, споткнулся. Анка подхватила его.
— Назад. Домой ступай.
Рыбак выкатил глаза, зубами заскрипел.
— Баба! — взревел он. — Уйди! — Крепко выругался, ткнул Анку кулаком в грудь и, пятясь, повалился в воду.
Товарищи вытащили его за ноги и, бросив в подчалок, отъехали от берега. Он покрутил головой, отфыркнулся и опять хрипло затянул:
Кострюков сошел вниз.
— Стой! Велю всем на берег возвернуться на поверку. Пьяных не пущу. Не пущу!
Вскипел Тимофей. Загреб в рот бороду, не разжует никак, стал на корму, поднял руки, вращая вокруг глазами:
— Братцы!..
Рыбаки смолкли. Настороженно притих берег.
— Где мы? На берегу или на воде?
— На воде-э-э-э!
— Кто ваш ловецкий атаман?
— Ты-и-и-и!
— Кому вы должны повиноваться?
— Тебе, Тимофей Николаич!
— Ставь паруса! — приказал Тимофей, снимая с головы картуз.
Глухо заскрипела рея, взметнула просмоленный парус. Судорожно затрепетал у носовой части кливер, выпукло вздулся и замер. Качнувшись, «Черный ворон» круто лег на бок. Его подхватили волны, увлекая вдаль.
— С богом! — перекрестился Тимофей, стоя у руля.
Вслед «Черному ворону» дружно замахали крыльями парусов остальные баркасы.
Кострюков сердито посмотрел на Анку.
— Что же ты глядела? — упрекнул он ее и пошел наверх.
Навстречу ему бежала в сапогах и брюках Дарья. Она сунула под платок выбившиеся волосы, тревожно проговорила:
— Что теперь делать? Григорий опять натрескался. Не добудишься его.
Кострюков обвернулся и только теперь заметил одиноко дремавший у берега баркас Васильева. Усмехнулся невесело, покачал головой:
— Опять…
— Я одна пойду в море, — решительно сказала Дарья.
— Погоди, — остановила Анка. — Отец! Поезжай с Дарьей. Григорий заболел.
Панюхай повел носом:
— Не желаю на чужом. Мы к своему привыкшие.
На берегу топтался, с сумкой на спине, отставший сухопайщик. Он дымил глиняной трубкой и с досадой поглядывал вслед уходившим в море баркасам.
— Отстал, что ли? — окликнул его Кострюков.
— Малость задержался, и вот… Теперь Тимофей Николаич в обиде будет на меня.
— Желаешь в море?
— Да как же не желать…
— Езжай с Дарьей. Свою долю получишь сполна.
Сухопайщик, обрадовавшись, прыгнул в подчалок…
…Проснувшись, Григорий окликнул Дарью. Вышел во двор, заглянул в сарай. Ни Дарьи, ни сеток. До крови прикусил губу, бросился к берегу. В конце улицы, на повороте, столкнулся с Кострюковым. Скользнул растерянным взглядом по сторонам, сгорбился и стыдливо опустил голову.
— Поздно… Не догонишь… — холодно бросил на ходу Кострюков.
Григорий поднял глаза. Последний луч солнца упал на воду, и его захлестнуло волной. Баркасы уплывали к синеющему горизонту.
Плотные весенние сумерки мягко ложились на воду.
Щекотной свежестью струился с востока Грега, будоражил море. Волны шумно табунились вокруг баркаса, звонко шлепались о борта.
Дарья налегала на румпелек, выпрямляла баркас. Оборачиваясь, подолгу смотрела тоскующими глазами на бледные огоньки хутора, мерцавшие вдали.
«Сгубился человек. Дурной болезнью захворал…» Перед глазами маятником качается мокрое, с перекошенным слюнявым ртом лицо Григория, от которого несет хмельным перегаром. Она чувствует тошнотворный запах водки, содрогается. Полынной горечью сушит сердце обида, подкатывает к горлу. «Всегда были вместе… Теперь одна… Зачем же так?» Она опять оборачивается, щуря полные слез глаза. Пьяно качаются едва видимые огоньки, тонут в густеющей сумеречи.
Дарья вздохнула. «Что поделаешь… Придется самой», и к сухопайщику:
— Засвети фонарь. Смерклось.
— Погоди! — отозвался он, роясь в сумке и звеня посудой. — Ветерок свежает, продрог малость.
Дарья насторожилась.
— Ты что делаешь?
— Греюсь, — спокойно ответил сухопайщик.
Бросив руль, метнулась к нему:
— Не смей пить водку!
— Чего боишься? — Он отстранил ее. — Рыбачкой прозываешься, а порядка не знаешь. Наш брат и до ветру с водочкой ходит, а как же в море без нее обойтись? Эх, ты… — и потянул из горлышка.
Дарья вырвала литровку, швырнула в море.
— Не смей, говорю тебе! А то к берегу поверну, — и села у руля.
От неожиданности сухопайщик на мгновение растерялся. Развел длинными руками и ни слова не промолвил, но глубоко затаил обиду. Надел винцараду, зажег фонарь, прикрепив его у носовой части баркаса, задымил трубкой. В неярких ее вспышках Дарья видела, как зло горели припухшие глаза, сверлом вгрызались в нее, — и чувствовала зябкую, передергивающую тело дрожь.
«Или вправду к берегу поворотить?» — колебалась Дарья, поглядывая на молчаливого спутника. Но, заметив, что неподалеку лучисто заморгали огоньки, приободрилась, крепко налегла на руль, крикнула:
— Наши!..
Баркас вскинул носом, нырком врезался в волну и, подпрыгивая, быстрее устремился вперед. Огоньки плыли навстречу, становились ярче. Казалось, они неподвижно висели в воздухе вровень с мачтой баркаса. Глазами и мыслями цеплялась за них Дарья, подгоняемая желанием скорей добраться до ватаги рыбаков, поставить сети. Молчание и сверкавшие злостью маленькие хорьковые глаза сухопайщика породили в ней тревогу, ей не хотелось оставаться с ним наедине в открытом море. Ходили о нем недобрые слухи, будто не раз преследовал он девушек и женщин и будто подгорные рыбаки не раз сильно избивали его за это. Чувство одиночества острой болью сжало сердце. Вдруг вскинула голову, застыла в испуге. Впереди отрывисто взревела сирена, шумно заплескалась вода, послышался равномерный перестук машины. Огни брызнули ослепительным светом; Дарья круто повернула руль, с отчаянием крикнула:
— Брасуй парус! Живо!.. — и кувыркнулась к ногам сухопайщика.
Вздуваясь, парус перемахнул на другую сторону. Баркас накренился, рванулся вправо. Сильный удар волны в борт едва не опрокинул его. С парохода донесся свисток капитана, засуетились матросы, на борту повисли любопытные пассажиры. Смолкла машина, и запыхавшийся пароход остановился.