— Ты мне губы не мажь. Хватит с нас брехни вашей.
— Вам правду говорят, что можно получить…
— Да, — перебил Панюхай Жукова, — фигу можно получить… — и показал фигу. — Я, чебак не курица, рыбалка старый и подсекать сомов ловко умею. А сам на крючок не пойду. Меня не подсекешь! — Заметив, что Жуков закивал головой, он смолк, вытянул шею. — Ага! Стало быть, правду сказываю? Согласен? То-то. Перебьемся сами как-нибудь. Вот подсеку на котел, и хватит с меня.
Он потянул за удилище, сменил на крючке наживку и проворчал:
— Хоть один понятливый человек сыскался. Сразу в толк взял, что правду ему сказывают.
Жукову хотелось одному отправиться к рыбакам, побеседовать с ними, и он, найдя предлог, отослал Душина в совет, а сам пошел берегом. Увлеченные горячим спором, рыбаки не заметили подходившего к ним Жукова. Они энергично жестикулировали, матерно бранились, порывались с кулаками к Тимофею. Павел брал их за шиворот, оттаскивал в сторону, спокойно говорил:
— Не трожь. Если в обиде какой, в суде обжалуй, а бить отца не дозволю.
— Да что же мы, только на него работали? Где же доля наша?
— У государства. Видали, почем за кило платят? — Тимофей тряс договором. — Видали? И с меня шкуру дерут, молчу же. Это прежде, когда хозяином своему улову был, платил вам, сколько хотели. А теперь что есть — и то слава богу.
— Так и выходит, что тебе да богу, а нам и хвоста не достается?
— Не моя воля, — развел руками Тимофей. — Советская…
— Да ты хоть бы в расходах на кумань поуступчивей был, и то легче нам будет. Ну как же так?
— Нет, не желаю разорять себя. Не угодно работать со мной, воля ваша. Других сухопайщиков возьму. Хватает их. Отбою нет.
— Ах, ты вот как? — и, ударом ноги расшвыряв пустую, из-под водки, посуду, один из сухопайщиков ринулся на Тимофея.
Павел заслонил отца, окрутил сухопайщику руки.
— Говорю тебе, если что имеешь, обжалуй в суде.
— Правильно! — поддержал, подходя, Жуков. — Подавай в суд жалобу. К чему драку устраивать?
Сухопайщик круто обернулся к Жукову:
— А тебе что? Убирайся к…
— Не горячись! — оборвал его Жуков.
Тимофей иначе обошелся с Жуковым. Увидев на нем наган, закусил бороду, сказал:
— Бунтарь. За мой кусок хлеба и в морду плюет. Народ неблагодарным стал, — и вздохнул.
— За что плюет? — спросил Жуков, кивнув.
— За то, что кормлю их…
Сухопайщики обступили Жукова и стали наперебой жаловаться на Тимофея: мало платит за работу, бессовестно обманывает их. Тимофей возражал, дергал за руку Жукова:
— Брешут, хамлы. Брешут. Совесть-то ваша где?
Жуков слушал Тимофея и сухопайщиков, изредка кивая головой. Тимофей недоумевающе посмотрел на него, подумал: «Чудак, что ли, какой? Вроде и нашим и вашим…»
— Видать, пьяный? — зашептали и сухопайщики; переглянулись, смолкли.
Жуков улыбнулся.
— Как раз непьющий. Контужен — это да. А вот почему вы пьянствуете и не выходите в море? — плотно сжал губы и строже: — Почему?
— А зачем ловить? Мы рыбку из воды, а они ее в землю.
— За это их и вас к ответу надо. Сберечь не умеете.
Переминаясь с ноги на ногу, как бы невзначай уронил Тимофей:
— Спокон веков двадцатого мая кончаем лов. Отцами нашими установлен такой порядок. Не от нас он идет.
— Значит, по старому порядку бросаете, а не по тому — кончилась путина или нет? Так, что ли?..
Жукову никто, не ответил. Он отвел в сторону сухопайщиков, поговорил с ними, быстро исписал с обеих сторон листок записной книжки, прочел им.
— Ну, как?
Сухопайщики помялись.
— Чего ж молчите? Правильно написано?
— Правильно, — отозвался один.
Остальные подтвердили кивками.
— Подпишите.
После минутного колебания сухопайщики расписались. За спиной Жукова кашлянул Тимофей. Он беспокойно жевал ус, стреляя прищуренными глазами на бумажку через плечо Жукова. Жуков обернулся, пристально посмотрел в глаза Тимофею и, оседая на ногу, быстро направился в хутор.
Разыскав представителя треста, спросил:
— У вас ведется учет сдачи рыбаками улова?
— Непременно. А как же…
— Покажите…
Летом 1920 года у Бронзовой Косы высадился десант белоказаков под командой генерала Назарова, взволновал побережье. Из рыбацких поселков шли смельчаки, объединялись с рабочими, организовывали боевые дружины, преследовали назаровцев, совершали налеты, беспокоили их. Не усидели дома и партизаны гражданской войны — Кострюков с женой и Григорий Васильев. — ушли с партизанским отрядом. В отряде Кострюков подружился с одним рабочим металлургического завода. Он командовал взводом, был храбр в бою. Как-то на одном хуторе их взвод захватили назаровцы. Жену Кострюкова изнасиловали на его глазах и зарубили шашкой, а его как казака решили казнить вместе с командиром взвода — рабочим. Их привязали к тесовым воротам, били по головам ножнами шашек, секли по лицам плетьми. И когда назаровцы успели выколоть глаз Кострюкову, а комвзводу порвать щипцами ноздри и прострелить руку и ногу, подоспела красная конница, отбила их. Они попали в разные госпитали, вылечились в разные сроки и больше с тех пор не встречались. И вот, на десятом году разлуки, судьба столкнула их на Бронзовой Косе.
…Встретив возле совета Жукова, Кострюков долго смотрел на него красным от бессонницы глазом, дергал себя за нос, хмурился. Потом медленно развел руки и бросился к Жукову:
— Жуков… Жуков… — твердил он, крепко прижимая к груди старого друга. Отстранил его от себя, посмотрел еще раз, притянул, поцеловал. — Вот уж не думал, не гадал… — и, прослезившись, пряча от него глаз, схватил за руку, поволок за собой. — Вот уж не думал никогда… Вот встреча-то…
Широко шагая, Кострюков часто оборачивался, будто боялся потерять прихрамывающего друга, и все бормотал:
— И в думках не держал… Вот уж, право, и не думал…
Жуков, приготовившийся «крыть» председателя, решил отложить это на завтра и, беседуя с ним, улыбался, охотно отвечал на вопросы. Видя, что Кострюков изнемогает, борясь с дремотой, он похлопал его по плечу:
— Давай спи, дружище, а завтра утречком потолкуем.
Кострюков согласился и не раздеваясь бросил на пол пиджак и подушку, а Жукову указал на кровать. Перед тем как лечь, Жуков спросил:
— Труп жены сюда привез?
— Нет. На том хуторе лежит. Времени не было, а теперь, видать, сгнила. Да… пожалуй, сгнила… — зевнул и вяло добавил: — А Васильева помнишь? Спился парень… Па-а-губа… напала…
— Слышал, слышал. Беда, ребята. Бить вас следует. Крепко бить. — Жуков помолчал и, укладываясь, спросил: — Отчего же он свихнулся?
В ответ раздался храп; Жуков улыбнулся и натянул на себя одеяло.
Утром крупной зыбью закурчавилось проснувшееся море. Золотистые, еще не греющие лучи восходящего солнца вонзились в песчаный берег, заглянули в окошко, зайчиками заиграли на чисто выбеленных стенах, забегали по кровати и земляному полу.
Жуков нервно зашевелил ноздрями, изогнул брови, открыл глаза и сейчас же зажмурился, заслонив ладонями лицо, пряча его от шаловливо щекочущих лучей. Сбросив одеяло, встал, огляделся и начал одеваться. То, что в комнате, кроме скрипучей кровати, стола, покрытого газетами, и длинной скамейки, притулившейся к стенке, ничего не было, прошло мимо его внимания.
Заметив на столе пожелтевшую фотографию, потянулся к ней и, встретившись со смелым решительным взглядом широко открытых серых глаз жены Кострюкова, сказал вслух:
— Как живую вижу перед собой. Хорошо помню. Настоящий герой. Только смерть-то какая… Подлецы… — И, глядя в окно, кивнул взлохмаченному морю, судорожно сжав рукой спинку скамейки. Услышал за дверью шаги, обернулся.
С порога ему улыбался Кострюков, облизывая деревянную ложку.
— Проснулся? А я шорбу из осетрины сварил. Уважаешь?
— Даже очень.
— Пойдем на воздух. Прямо из котла будем есть. Вот тебе ложка.
Завтрак проходил молча. Кострюков старался поймать взгляд Жукова, но тот или опускал глаза вслед за ложкой в котел, или обращал их к морю, медленно работая челюстями. Не выдержал Кострюков, прервал молчание:
— Рассказывай, как попал сюда… Вот встреча-то…
— Такая встреча, какие бывают на фронтах. Где плохо, там и встречаемся. На вашем участке тоже прорыв, вот и послали меня к вам.
— Как это в голову взять? — обиделся Кострюков.
— А так, что волыним. Волыним, дорогой мой, — и, швырнув в котел ложку, Жуков встал. — Разве это не волынка — начать путину в конце апреля?
— Погоди, Жуков. Договора с трестом задержали…
— Брось глупости говорить. Если договора задержали таких, как Белгородцев, то почему коммунисты не выходили в море? Почему?.. — и, махнув рукой, продолжал спокойно: — На фронте героями были, а вернулись домой — поразмякли, опустились, плесенью обросли. На ветерок бы вас свеженький, чтобы до костей пробрал, может и отошли бы. — И опять загорячился: — Рабочие промышленных центров творят чудеса в работе, им тесно в рамках намеченных планов, они расширяют, перевыполняют их, а вы что сделали? Вы, кормильцы? Я чуть не сгорел со стыда, когда заглянул в сводку. За март ничего, за апрель дали семь процентов задания и за май пятьдесят три. За июнь тоже ничего не будет, потому что еще живы у вас дедовские традиции и рыбаки свернули сети. Значит, путина сорвана?
— Я один… Совсем один… Не под силу мне…
— И виноват только ты. Один ты.
Кострюков хотел возразить, но Жуков перебил его:
— Тебе дали в руки власть, значит, надо было управлять хутором, а не распускать народ. Кто испортил Васильева? Ты. Не одергивал вовремя, поблажками баловал, не наказывал. Кто виноват в срыве путины? Ты. Не подготовил рыбаков к выходу в море, когда следовало, и сейчас они пьяными валяются у тебя на берегу.
— Погоди! — поймал его за руку Кострюков. — Стало быть, во всем виноват я?
— Да. Во всем!
— Ты перехватил.
— Нет. И в том виноват, что рыба тухнет и ее сваливают в яр. А рабочие ждут, надеются на вашу поддержку.
— Тухнет потому, что ее хранить негде, а трест вовремя не забирает.
— Есть где. Сарай и ледник сбежавшего рыботорговца Урина. Ведь пустует же он?
— А если он вернется?
— Душа из него винтом. Взять. Взять! — и, рассекая ладонью воздух, отрывисто бросил в лицо Кострюкову: — За ши-во-рот его из ху-то-ра… Са-рай… взять… Со-хранить ры-бу… Выш-выр-нуть Бел-го-род-цева… и всех… кто подпевает им… Да… Это мы сделаем. Теперь насчет приказа: без договоренности с трестом рыбу не ловить. Администрируешь ты, брат. Подготовительную работу провел? Нет. Думаешь, так: приказал — и баста? Загибаешь, Кострюков. Ой, загибаешь! — Жуков, судорожно хватая ртом воздух, пошел вдоль берега. У ног шелестела вода, булькала, звенела. Он зачерпнул пригоршню, смочил голову.
— Давай скупаемся. Вода свежая, для нервов хорошо, — предложил Кострюков.
— Ладно.
Кострюков разделся и с разбегу бултыхнулся в воду. Вынырнув, потряс головой и, обнимая волны, поплыл вглубь, выпуская изо рта длинные струйки воды. Перевернулся на спину, заработал ногами и, оставляя позади себя пену, повернул к берегу.
Жуков, войдя по коленки, сгорбился зябко приподнял плечи и быстро окунулся. Прохладная и мягкая, как шелк, вода окутала его тело, приятно защекотала. Улыбаясь и подпрыгивая, по-детски захлопал руками, осыпая себя брызгами.
— Хорошо? — спросил Кострюков.
Жуков кивнул головой и вдруг, задержав руки, испуганно повел глазами. Потом шарахнулся на берег.
— Чего ты?
— Не гадюка ли? — он показал на змеевидную полосу на воде, вблизи берега.
Кострюков кинулся вслед, зашлепал об воду ладонями завертелся — выбросил на берег сверкающего получебака, размером в кисть руки.
— Это больная рыба. У нее в желудке завелся глистяк, вот она и плавает поверху.
— А зачем прибил ее?
— Все равно сдохла бы.
Жуков посмотрел на рыбешку, потрогал пальцем и брезгливо сковырнул в воду. Одевшись, сказал:
— Вот почему давно бы надо выселить. Белгородцева. Он глистяком сидит на хуторе.
— Беспричинно получится.
Жуков сердито отмахнулся от друга.
Григорий осторожно приподнял Дарью, подсунув ладонь под затылок, окликнул ее. Душин прошептал:
— Тссс… Не тревожь…
Макая вату в теплую воду, он размягчал засохшие кровяные пятна и аккуратно снимал широкий бинт. Киль баркаса проломил Дарье голову от уха до макушки. В чернеющей ране клочьями путались вдавленные волосы. Из глазницы сочилась бледно-розовая сукровица. Душин промыл рану, смазал йодом, а в глаз пустил каких-то капель и с неожиданной легкостью стал накладывать дрожащими руками марлю, стараясь не прикасаться к больным местам. Дарья выпятила грудь, затрепетала вся, крепко упершись затылком в ладонь мужа. Приоткрыв рот, едва слышно прошептала сухим языком:
— О-о-ох!.. За-чем же… так…
— Дарья… Дарьюшка…
Окончив перевязку, Душин отвел Григория в сторону и сказал на ухо:
— Пожалуй, не довезти до города. Растрясем мозги. Не выдержит. Умрет… — Взяв со стола аптечку, он неслышно вышел.
«Умрет?» — Григорий вопросительно уставился на обезображенное лицо жены, затем откинулся назад, к стенке, кусая губы. Вдруг он насторожился: Дарья, пошевелившись, заскрипела кроватью.
— Где… ты… Гриша?..
Григорий бросился к жене, схватил ее руки.
— Вот я… Вот… Возле тебя, Дашенька…
Дарья заворочалась, застонала, слегка отвела в сторону голову, и на ее губах замерло:
— Не… пей…
Выставила кверху острый подбородок, полуоткрыла рот и уже не сомкнула его. Ноги потянулись к спинке кровати, уперлись в нее, а холодеющие руки, выпущенные Григорием, скользнув по его груди, беспомощно упали ему на колени. Григорий долго сидел в забытьи, устремив в окно ничего не видящие глаза. Потом медленно перевел взгляд на жену, рывком подхватился с кровати, метнулся к порогу и повалился на дверь, ударившись головой обо что-то мягкое, теплое. Открыл глаза и, как в густом тумане, увидел низко склонившегося над ним Кострюкова, поддерживавшего его за плечи. Сморщив лицо, Григорий простонал:
— Дарья… померла…
От берега до берега, толкаясь о кручи и цепляясь за гребни волн, бродили вразвалку белесые туманы, заволакивая сизую даль. Небо хмурилось. Солнце тускнело, становилось бесцветным, и чернеющее море тонуло в тумане.
Григорий, ломая жесткие смоляные брови, смотрел в окно.
— Белгородцев умышленно не выполняет плана, мутит рыбаков, — говорил Жуков. — Он ворует рыбу и, как жадный мартын, расхищает государственное добро. Он глистяком сидит в вашей утробе. Он ворует у вас время, бессовестно крадет у бедноты труд, обманывает власть. Где же та закалка и непримиримость к врагам, которую вы приобрели в Красной Армии? Где ваши глаза? Куда смотрите?.. На ваших плечах сидят коршуны, долбят головы, до мозгов добираются, а вы?.. — обведя комнату взглядом, он нацелился на Григория сверкающими глазами.
«Опять за меня…» — Григорий смущенно опустил голову.
— Стыдно, Васильев?.. И нам больно за тебя. Ишь, оправданье какое нашел. Рыбака, мол, с рожденья в водке крестят, потому и тяга такая к ней, удержу нет. Знаем разгульность рыбацкую. Знаем дедовские порядки. Но ведь ты коммунист. А что ты сделал? Что?.. — он потянулся к Григорию. — Ослепил себя дурманом… Разум помутил… Вытравил водкой все то, что дала тебе партия… и сослепу жену… жену… столкнул в могилу… Сапогом придавил… — Жуков сел на скамейку, расстегнув ворот рубахи.
Слышно было, как взволнованно дышали люди. Голова Кострюкова склонилась низко над столом, но одинокий глаз не отрывался от Жукова. Слова старого друга неумолчно звенели в ушах, будоражили, как застоявшуюся воду, уснувшее чутье.
«Тверже надобно было бы, без поблажек», — думал он.
Во дворе нарастал шум, кто-то ломился в дверь. Вскоре в окне появилась голова Душина.
— Кончайте, а то рыбаки разбегуться.
Кострюков торопливо закрыл папку, поднялся.
— Товарищи! Я предлагаю… строгий выговор.
— Нет! — вскинулся Жуков. — Исключить!
Кострюков наклонился к Жукову, тихо сказал: