— На первый раз…
— Душа из него винтом! Исключить. Знаем, сколько уже было этих разов. Довольно. А ты опять размяк? — бросил он Кострюкову и, подбежав к столу, застучал рукой: — Билет! Партийный билет сюда! Как вы, товарищи? Согласны с моим мнением?
Все молчали. Что-то тяжелое давило каждому голову и плечи, гнуло спину. Рука Григория судорожно трепетала на груди, скользнула мимо нагрудного кармана. Медленно, словно пробивал какую-то невидимую преграду, он протянул и положил перед Кострюковым красненькую книжечку и, ни на кого не глядя, шагнул к двери. Словно под ударами, торопливо прошел двор, переполненный рыбаками, перелез через забор и скрылся в переулке. А дома долго бродил по комнате, без нужды переставлял вещи. Со дня смерти жены ему казалось, что он наполовину потерял себя, что и сердце его раскололось надвое и оставшаяся половинка все слабее стучала в груди, замирала. А теперь вернувшись, совершенно перестал слышать ее биение, хватался за грудь, до крови царапал кожу. Его тупой и бессмысленный взгляд блуждал по комнате, на минуту остановился, блеснул. Стоявшая под скамейкой литровка шевельнула горлышком, качнулась, подпрыгнула и, гибко извиваясь, красноголовым ужом потянулась к нему. Что-то перехватило горло, запекло. Григорий приблизился к скамейке и с остервенением ударил сапогом по бутылке.
— Будь ты проклято, змеиное зелье!..
Скосив глаза и выставив ухо, Тимофей сидел на старом ведре, медленно перебирал пальцами бороду, по клочку запихивая в рот. Возле него ковырял пальцем в ухе Панюхай. Платок его был сдвинут на затылок. Вокруг них, кто сидя, кто полулежа, разместились по двору рыбаки, громко переговаривались. Кострюков, стуча карандашом по столу, водворял порядок. В задних рядах умышленно повышали голос. Жуков будто не замечал происходившего и, подавляя в себе нараставшую злобу, спокойно говорил:
— …Рыба в рабочем снабжении имеет огромное значение как продукт питания. Она заменяет восемьдесят процентов мяса. И теперь, когда в мясе временно ощущается недостаток, рыбный продукт в питании трудящихся нашей страны занимает первое место. Поэтому, чтобы обеспечить рыбой промышленные центры, для каждого рыбацкого колхоза, товарищества, артели…
— Вон куда загибает, — выплеснулось из толпы. — Так и знали…
…и единоличника-контрактанта устанавливается определенное задание по вылову рыбы на каждый месяц или квартал. Как же работает ваш хутор? Позорно. Постыдно. С большим опозданием вышли в море, работали с прохладцей, с водочкой, отчего происходили частые аварии с человеческими жертвами…
— Надо казенку закрыть, словами не убедишь! — крикнула Евгенушка.
— Заткни глотку. Ишь ты. А в море кто пойдет без водки?
— Да это она в свою пользу. Ее кобель часто нажирается и за жабры таскает! — захохотал Егоров, откинувшись к ногам Тимофея.
Евгенушка, оглушенная злорадным хохотом рыбаков, вобрала голову в плечи. Дубов рванулся к Егорову, вскинул кулак…
— Не смей! — вовремя удержал его Кострюков. — Комсомолец… — И к рыбакам: — Тише! А то собрание распущу.
— Сами разбегёмся. Напугал…
Жуков выждал затишье, скользнул взглядом по толпе, порывисто выбросил вперед руку:
— Вы и сейчас пьяны. Не постыдились явиться в таком виде на собрание. Позволяете себе хулиганить. Хорошо это? Хорошо? За стакан водки вы готовы продать честь и совесть свою. Вас спаивают, вас обманывают, вас грабят.
— Кто грабит? — приподнялся Егоров.
— По глупому порядку, который выдумал себе на руку ваш же враг, вы прекратили лов, когда рыбу можно ловить круглый год.
— А-а-а-а! разноголосо простонала толпа. Кто-то ехидно засмеялся.
— Если он такой молодец, пущай заставит из стрехи капать водку и нальет мне в рот, — съязвил Белгородцев.
— Большого ума речь, Тимофей Николаич, — поддержал Панюхай и к Жукову: — Ты что ж это, братец, на берегу надысь одно говорил, а тут супротив того?
Жуков удивленно посмотрел на Панюхая. Сидевшая в президиуме Анка пояснила:
— Это мой отец. Вы как-то говорили с ним. Ну, а он вообще немножко странный человек. Он не знает о вашей контузии и решил, что вы с ним тогда соглашались.
Жуков вспомнил разговор на берегу, и его губы чуть шевельнула улыбка. Панюхай хитро посмотрел на него, затряс бородкой.
— Ловко, а? Мы тоже, чебак не курица, подсекать могём, — и удовлетворенно засмеялся. — Тоже рыбалки…
— Братцы! — вырос над толпой Егоров. — Пущай же он докажет, кто спаивает и грабит нас?
— Вот кто. Вот! — Жуков ткнул пальцем в сторону Тимофея. — Он спаивает. Он баламутит хутор. Он грабит вас.
— Ка-а-ак это так?
— Я предлагаю выселить его…
— Кого? Того, кто кормит нас?
— Кто умышленно не выполняет план и срывает путину. Посмотрите в сводку, и вы увидите, на сколько он выполнил задание. На десять процентов. Где же рыба? Где?
— Видать, к спекулянтам уплывает.
Павел поймал взгляд Анки и, думая, что слова ее относятся к нему, покраснел.
— Неправда! Я весь улов сдаю, — сказал Павел.
Тимофей поднял руку, попросил слова.
— Братцы!.. Такой обиды и батько мой не видывал. Всю жизнь людям добро творил, в нужде помогал, а теперь? Из хутора прогонять… Что ж я, собака, что ли?
— Никто вас этими словами не обзывал. А вот что вы спаиваете рыбаков, платите бедноте за работу копейки, об этом говорилось. Вот вы не выполнили своего плана, а лов прекратили. И других сбили с толку. Зачем вы это сделали?
Тимофей отвел глаза в сторону.
— При чем тут я?.. Все бросили… Порядок такой… Да и кто в жарковую путину ловит?
— Все, кроме пьяниц и лодырей.
— Попробуй летом половить. Поглядим, что ты поймаешь, — вставил Егоров.
— Будем пробовать все. Завтра в ночь все до одного баркасы выйдут в море. Поеду и я.
— А я не выйду, — с усмешкой сказал Егоров.
— Тогда мы на твоем баркасе пойдем.
— Баркас потоплю.
— Под суд пойдешь, — предупредил его Жуков.
Тимофей дернул Егорова за рубаху:
— Сядь, ты еще… — и глухо проронил: — Никаких порядков тебе.
— Откуда им быть, когда бабы на почетном месте заседают, — хмуро проворчал Егоров.
— Когда нет людей, то и петух — Сулейман-паша.
Панюхай вспыхнул и — обиженно к Тимофею:
— Ты, Николаич, кого это, дочку мою затронул?
Тимофей посмотрел на Панюхая, пожевал бороду и, ничего не ответив, пошел со двора.
— Тимофей Николаич! Погоди, куда же ты? — и, перепрыгивая через лежащих, Егоров поспешил вслед. У ворот задержал Тимофея.
— Чего ты, Николаич? Ежели что, все за тобой пойдем. Ребята! Правильно?
— Правильно!
— Валяй за Николаичем. Делать нам тут нечего! — и рыбаки потянулись к воротам.
Кострюков преградил дорогу:
— Стойте! Собрание не кончилось.
— О чем еще там?
— Об артели потолкуем.
— Не-э-э-эт… — отмахнулся один рыбак. — В кабалу не пойдем.
— Затем и звали нас? — разочарованно сказал другой.
— Напрасно только ноги били, — вздохнул третий.
— Вы вот сейчас находитесь в кабале, — загорячился Жуков. — И когда вам показываешь выход из нее, вы отбрыкиваетесь и головой лезете в петлю.
— Какой же выход?
— Объединиться в артель. Члены артели пользуются всеми льготами и платят только единый ловецкий сбор — шесть процентов от улова. Вам, наверное, это известно? Но неволить никого не станем и толковать об артели больше не будем, раз вы хулиганите и срываете собрание. Скажу одно. Кто за артель, кто за революцию на море, оставайтесь здесь, записывайтесь в боевую дружину и завтра же — в поход за рыбой. Кто против, уходите. Держать не станем. Не станем держать!
Жуков выждал. Через минуту двор был почти пуст. Перед ним стояли пять сухопайщиков, Дубов, Зотов, Евгенушка, четыре бедняка-коммуниста и два комсомольца.
— А какие правила для нас? — спросил один из сухопайщиков.
— Порядок простой. При вступлении в артель батраки платят вступительный взнос пять рублей, а бедняки и середняки от пяти до двадцати рублей.
— Мы не против.
Жуков оглядел присутствующих.
— Будем считать артель в семнадцать человек. Пишите протокол.
И сейчас же от ворот послышалось ядовитое:
— Своя семейка собралась. Голь да моль, да сазан косой.
— Из дешевого мяса все равно не сваришь хорошего супа.
Когда избрали правление, в которое вошли Кострюков, Жуков, Анка и один из сухопайщиков, Анка спросила:
— А кто же председательствовать будет?
— Садись, Жуков, у руля. Станови парус и румпелек в руки.
Жуков молчал, нервно кивая головой.
«Вот и хорошо, что согласился», — подумал Кострюков и вслух Душину:
— Запиши.
Жуков встал, сказал Кострюкову:
— Собери членов сельсовета.
— Для чего?
— Дело есть. Важное дело.
Кострюков предупредил Душина и Анку, и они направились в помещение совета. Когда все уселись за стол и вопросительно уставились на Жукова, он быстро проговорил:
— Сельсовет должен сейчас же поставить перед собой три вопроса, которые требуют немедленного разрешения. Первый: прекратить свалку рыбы в ямы. Сохранить для государства улов до одной рыбешки. Для этого нужно передать в пользование артели пустующие сараи и ледник сбежавшего Урина.
— Правильно! — подхватила Анка. — Давно бы пора.
Кострюков повернулся к Душину:
— Запиши в протокол, — и к Жукову: — Дальше?
— Лишить избирательных прав Белгородцева. Видали, что получилось сегодня на собрании? Надо обломать крылья этому ворону. Вот, читай, — и он передал Душину заявление сухопайщиков. — Читай вслух.
— «…а так как всему хутору известно, что он целый век обирал бедноту, эксплуатировал нас, батраков, и теперь не заплатил нам за работу, мы просим сельсовет лишить избирательных прав Белгородцева как кулака и обложить его налогом».
— Одновременно лишить избирательных прав и его сына Павла, — добавил Жуков.
Все молчали. Анка хотела что-то сказать, но замялась, глядя на Жукова.
— Ну, ну. Чего сказать хотела?
— Да вот, с Павлом как?..
— Это вопрос, — поддержал ее Душин. — Парень на хорошем счету. Исправный и…
— Кострюков! — перебил Жуков. — Поясни членам сельсовета инструкцию по этому вопросу.
— По инструкции… все, проживающие с лишенцами, лишаются избирательных прав. Надо и его…
Душин записал.
— А третий вопрос?
— Просить район об индивидуальном обложении налогом Белгородцева.
— Ну, а уж это непременный вопрос, — сказал Кострюков и к Душину: — Имущественное состояние Белгородцева тебе известно. Составь опись, приложи к протоколу и нарочным — в район.
Жуков хлопнул по плечу Кострюкова.
— Вот так и надо действовать, товарищ председатель!
На второй день о решении сельского совета стало известно всему хутору. Это было так неожиданно, что сторонники Белгородцева не знали, как им быть: горланить ли по-старому, потрясая кулаками, в защиту Белгородцева или выждать немного, присмотреться — как начнут разворачиваться события. Вскипая злобой, Тимофей внешне сохранял спокойствие. Он понимал, что кулаком и горлом ничего не добьешься. И решил: нутром оставаясь все той же хищницей-щукой, поверх себя напялить золотистую шкурку невинного карасика. И когда рыбаки обращались к нему с вопросом «Как быть?», он спокойно отвечал:
— Я, право, и не знаю, как быть. Сами посудите. Вы — народ. Вам виднее — достоин я такой «чести» или нет. Кажись, никого не обижал. Кроме добра… — тут он вздыхал, добавляя: — А последним-то судьей всем нам будет он… — и ткнул пальцем в небо.
— Не кручинься, Николаич. Мы тебя не покинем, — и на том рыбаки расходились.
…В полночь к Григорию постучали. Он открыл дверь и увидел запыхавшегося Павла. Тот стоял с взлохмаченными волосами, мокрый от пота, и держал в руке вырываемую ветром бумагу.
— Чего ты?
Павел опустился на порожек, отдышался и прерывисто заговорил:
— Дядя Гриша… Сам знаешь… Сколько работал с тобой… Да и на хуторе никому ничего дурного… Работаю хорошо… на честность с государством…
— Знаю, что парень ты славный…
— А вот… — Павел вскочил, помолчал минуту и взволнованно прошептал: — Голоса… лишили…
— Не расстраивайся, чего ты?
— Как же так? Ну, пущай отец провинность там имеет какую, а я-то при чем?
— Проживаешь с ним. Парень ты здоровый, работящий. Почему бы самому не жить? Отдельно?
— Куда же сразу кинешься?
Григорий помолчал, подумал.
— А нынче ничего не поделаешь.
Павел протянул ему бумагу.
— Я, дядя, к тебе вот зачем. Подпиши. Уже тридцать человек подписались.
— Что что?
— Заявление в район. Сам поеду. Тут и артельной бедноты подписи имеются, что я никому ничего и завсегда на честность… Заверь…
— Да я сам то теперь… в провинности… неловко как-то…
— Знаю я… но ты, дядя, красный партизан и знаешь обо мне… Заверь…
— А заявление насчет тебя только?
— Да, меня.
Григорий засветил лампу и внимательно посмотрел заявление, под которым, действительно, были подписи и некоторых бедняков и батраков хутора.
— Ну, что ж. Давай карандаш.
…Только что Тимофей завалился в постель, как во дворе послышались подозрительный шорох и скрип калитки. Не одеваясь, выбежал на крыльцо и, увидев за воротами всадника, затопал босыми ногами.
— Кто? Эй, кто там?
— Я, я. Чего ты… — отозвался Павел.
— Пашка, куда?
— В район.
— В район?.. Сынок. В район? Хлопотать, стало быть?.. Сынок. Так ты скажи же там… Слышишь? Паша! Па-а-шка! — Тимофей перегнулся через перила крыльца. — Сукин сын… Ускакал…
На улице разноголосо залаяли собаки.
Тимофей нетерпеливо ожидал возвращения сына. Тот вернулся на третий день. Как только он подъехал ко двору, из калитки вышел Тимофей. Он пытливо посмотрел на Павла и, скрывая любопытство, будто невзначай уронил:
— Ну как, сынок? Новости какие привез?
— Не знаю. Запечатано.
Павел провел в калитку лошадь, хлопнул ее ладонью по крупу, проверил, в картузе ли пакет, и пошел в совет.
— Сукин сын… от батьки морду воротит… — проворчал Тимофей и повел лошадь в конюшню.
Приняв от Павла пакет, Кострюков просмотрел бумагу, подумал, прочел вторично. Район восстановил Павла в избирательных правах, а по остальным пунктам постановление сельсовета утвердил. Председатель спрятал бумагу в стол и, глядя на Павла, сказал:
— Гляди, Павло. Оправдай доверие людей. Район уважил твою просьбу. Гляди, оправдай.
Павел не знал, что ответить председателю. Он помялся, как-то неловко поклонился ему и, круто повернувшись, направился к выходу. На улице встретился с Григорием, крепко сжал ему руку:
— Дядя Гриша… Благодарствую… Вовек не забуду твою доброту… — и побежал домой.
Сила бронзокосцев, что стремительный горный поток в гранитных теснинах, буйствуя и пенясь, рассыпалась на десятки и сотни булькающих ручейков, ослабевала, терялась, бесцельно погибала. Преградить бы путь этой силище, направить ее по новому руслу, выбить из рук бронзокосцев скрипучие дедовские костыли и закрутить колесо новой жизни. Но некому было сделать это…
Виталий Дубов, жених Евгенушки, охваченный бешеной ревностью к Зотову, запил тайком от товарищей, забросил работу и забыл о существовании комсомольской организации. Зотов, упорно добивавшийся любви Евгенушки, целыми днями буравил носками сапог пол, а вечерами показывал молодежи новые коленца, с легкостью птицы перенося свое большое тело из одного конца клубного зала в другой. Девушки восхищались его удалью, заискивающе улыбались ему, а Евгенушка, поглощенная мыслями о Дубове, не обращала на Зотова никакого внимания. Однако он не терял надежды расположить к себе непокорную девушку. Однажды вечером Зотов, без передышки протанцевав около получаса и показав множество замысловатых фигур, ухарски вскинул голову, подбоченился, пустился вприсядку, закружился, завертелся и под несмолкаемый хохот молодежи запрыгал по залу на ягодицах и пятках, поджав согнутые руки. Но Евгенушка отвернулась, вскочила и побежала к двери. Она схватила за руку Дубова и увлекла его за собой: