- Что смотришь? Что такого интересного увидел?
Странный выговор был у этой женщины, ну да пока не до этого.
- Ольга совсем не похожа на вас. - Помимо его воли в голосе проскользнуло сомнение.
- И дети, и внучки мои внешностью в моего деда пошли, не в меня, - тяжело вздохнула, - перебила белорусская кровь во внешности еврейскую, - усмехнулась, - вот и Ольга голубоглаза и русоволоса в прадеда своего Корсакова. Одна я пробабкину внешность взяла. - И уставилась на него немигающими чёрными глазами: - Еврейский род по женской линии ведётся, так что русоволосая и голубоглазая Ольга - по мне - еврейка. - Усмехнулась: - Говори, зачем пришёл.
- Я ни один. Ольга тут... в бане. - В комнате повисла напряжённая тишина: - Холодно там, боюсь как бы...
- Погоди. - Метнулась в соседнюю комнату, тем же ходом вернулась, плотно прикрыв за собой дверь. - Зови. - И села у стола, спина прямая, сама с виду спокойная, только тень от кончиков пальцев подрагивает, да губы в тонкую полоску сжались.
Ольга вошла, и было видно, как пробирает её дрожь толи от холода, толи от нервного напряжения. Костя ожидал, что вот сейчас женщины обнимутся, расплачутся и уже внутренне сжался в ожидании этой картины. Но Ольга чуть расслабила шаль на груди и села на сундук, туда, где только что сидел он.
- Живая, значит? Отвёл Господь Бог смерть? - И не рассмотреть было, что же в этих жгучих глазах? Достала тёплые вязаные носки: - Переобуйся. Зачем пришла? Для детей и всей родни, какой риск?!
- Чтоб не думали, будто мать их бросила.
Коротко, без особых подробностей обрисовала случившееся с ней. Пока Ольга говорила, Агафья накрыла стол.
- Садитесь, ешьте. - Кивнула на Константина: - Он-то чего ради помогать тебе взялся?
Костя не стал ждать объяснения, а проглотив варёную картошку, запил молоком и ответил:
- Длинная история. Как-нибудь в другой раз... Пока скажу только, что Оля жена моя. Ребёнок у нас будет. Документы нужны, чтоб зарегистрировать его.
- А ты сам-то кто будешь, или тоже длинная история? - То ли сообщение ещё об одном внуке или внучке не произвело впечатления, то ли женщина так хорошо держалась.
-Родом из Красноярска, до революции дед кондитерскую фабрику там держал, дом и сейчас, поди, стоит...
- Ольга тебе что-нибудь про нашу семью говорила, нет?
- Про детей, про то, что муж с войны не вернулся... - пожал плечами, - а что ещё?
- Ещё? Ещё тоже как-нибудь в другой раз, - усмехнулась жёстко, одними губами. - Пойду Евдокию позову. Сестра это Ольгина двоюродная. Лампу потушу. Сидите тихо. Там, - кивнула головой на закрытую дверь второй комнаты, - девчонки спят. Не дай Бог проснутся, увидят мать... Малые ещё, проговорятся где - беда. - Накинула полушубок, сунула ноги в валенки, строго глянула на Ольгу: - Не вздумай показаться! - И вышла.
В комнате, слабо освещавшейся керосиновой лампой, повисла тишина. Ольга молча, не двигаясь, как мраморное изваяние сидела за столом. Он нащупал её ладонь, почувствовал, как холодны её пальцы, хотел согреть, но она высвободила руку, продолжая сидеть каменным истуканом.
Наконец на крыльце послышались шаги, всё также почти бесшумно открылась дверь и вместе с клубами холодного воздуха в комнату вошли две женщины.
- Это двоюродная сестра Оли - Евдокия, - кивнула на вошедшую молодую женщину Агафья. Разговаривали они полушёпотом, видимо, боясь разбудить детей. Поэтому до Костиного слуха доносились лишь отдельные фразы:
- Паспорт у тебя есть. Теперь уж без свидетельства о рождении обойдёшься, - тихо, но внятно заключила Агафья.
- Да куда ж я денусь? Не могу не помочь Оле. Только боязно мне. Вдруг что - скажут соучастница, а у меня тоже дети. Мне и о них думать приходится.
- Думай, кто ж тебе не велит? На то и голова. - Агафья подошла к дверям в другую комнату, прислушалась, приложила палец к губам: - Тише.
- Мало ли, потеряла метрику-то...
- Ну да за десятки верст от дома, в тех местах, где и быть тебя не могло. Кто ж поверит? - покачала головой Агафья.
- Я могла выкрасть у сестры этот документ. Это на самый плохой случай. Уж если что со мной приключится, буду утверждать, что украла ещё давно, а тут вот и пригодилась. А ты Дуня, если что - ничего не знаешь. Бумажка эта тебе много лет как не требуется, вот ты и не проверяла, на месте она нет ли?
На том и порешили.
- На. Теперь ты Якубович Евдокия Ивановна тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения. На семь лет помолодела. - Вздохнула, оглядела сестёр: - Всё давайте расходиться. В нашей глуши любая суета хоть ночь, хоть полночь, заметна.
Евдокия ушла, чуть задержавшись у порога:
- Даст Бог, свидимся.
- Ну, а вы отправляетесь ночевать в баню. Свечу не зажигайте. Печь подтопите. А уж утром я затоплю, мало ли надо по хозяйству. Так что не замёрзнете. Отдохнёте денек, а вечером, попозже, как деревня угомонится, отправляйтесь с Богом. Утром по свежему снегу лыжня от деревни в глаза местным кинется. А по темноте уйдёте, за ночь след заметёт.
Ольга сделала шаг к дверям, где спали дети. Агафья опередила её, приоткрыла дверь, заглянула:
- Тихонько, не разбуди. - Обе женщины вошли в комнату и буквально через минуту вышли.
- С ума сошла? Хватит. Всё перемелется - мука будет. Сейчас в живых останься! Идите.
- Перемелется? Не мукА, а мУка это для моего сердца.
- Кто ж тебе виноват? Чем могу - помогу. Только жизнь научила - слезами горю не поможешь. Я твоим дочерям - родная бабка. Дальше видно будет, а пока ничего лучшего не придумать. Идите, вам отдых нужен и девчонки тревожатся во сне, кабы не проснулись.
В бане растопили печурку берёзовыми полешками, благо были заранее припасены. И вроде бы провалиться в сон после дальнего перехода, и всех переживаний, ан, нет! Ольга... нет, теперь Евдокия, к этому имени надо привыкать, чтобы не дай Бог, ни во сне, ни наяву! Своё забыть! Она устроилась на банном полке так, чтобы было видно маленькое оконце, а через него часть двора, высвеченного лунным светом. Смотрела и думала, что вот минует ночь, потом день и уйдёт она отсюда... на сколько? А насколько, если она беглая зечка, а приговор - смертная казнь? Значит - на всю оставшуюся жизнь. Ольга зажала рот рукой и выскользнула в предбанник. Вымотанный дорогой Константин, спал. Она села на лавочку и то ли заплакала, то ли заскулила, раскачиваясь в холодом полумраке:
- Деточки мои, простите меня, простите... м-м-м... - слёзы душили, не выливаясь из глаз. И, наконец, хлынули. Господи, Господи! Она ли не любила, не ждала всю войну своего мужа? А он нашёл другую. Она ли не берегла своих детей? А выходит, покидает их неизвестно на сколько! На сколько? - Удерживая ладошкой рот, давилась рыданиями: вот придумают что-нибудь с документами, а там Костя привезёт девочек к ним. И будут жить вместе. Думать о том, что их маму звать Ольга, а она теперь - Евдокия, что для них она умерла - сил не было. И, чтобы вытерпеть боль разлуки со своими детьми, она бессознательно придумывала обезболивающее лекарство для души, чтобы хоть на время, хоть немного унялось сердце, чтобы ... чтобы... чтобы вытерпеть то, что казалось, выше её сил.
В банное окошечко пробилось предрассветное зимнее марево. И надо было жить с этой болью дальше.
Ранним утром заглянула Агафья, принесла охапку дров, еду, строго настрого наказав не вертеться перед оконцем.
- Оля?
- Забудь. Евдокия я. Евдокия Ивановна Якубович. - Чуть припухшие глаза смотрели жёстко и внимательно. - Ни дай Бог, проговоримся и сестру, и мать, и детей подведём. Это даже хорошо, что в геологоразведке я ни с кем не разговаривала, и имени своего не называла. Ты всё обижался - ходишь бука, букой. Вот как бы теперь объяснялись? - Немного помолчала, и чуть дрогнувшим голосом спросила:
- Жалеешь, что ввязался?
- Дура ты! - и бросил с размаху тряпицу, которой чистил карабин. - Я сам хлебнул лиха. Так что... понимаю! Опять же, может там, - он показал пальцем на потолок, - может мне и зачтётся, и моим тоже кто-нибудь поможет. - Решив, что успокоил её, продолжил своё занятие.
- Никогда! Слышишь? Никогда в жизни не обзывай меня! Никак! Ни какими ругательными словами!
Он перестал чистить карабин, глянул ей в лицо и не узнал. Даже при скудном освещении было видно, как она побледнела, сжались в одну тонкую полоску губы.
- Так... может мне, на задних лапках ходить прикажешь? У неё гордость, а у меня - балалайка?! У неё душа болит, а у меня на том месте, где душа, хрен собачий вырос! - Вздохнул глубоко: - Красивая ты, Евдокия. Но и я не хуже других! Дурой тебя не считаю! Но глава семьи я! И если где, что тебе не по нраву будет - стерпи. Доля женская такая. Зря не обижу, а если вгорячах что скажу - понимать должна, - и обнял за плечи. Но она аккуратно высвободилась:
- Собираться пора. Сумерки наступают. Надо всё уложить, а то в потёмках не видно, свечу-то зажечь нельзя.
- Выходим, как стемнеет и назад тем же ходом. Дорога теперь знакомая. - Помолчал, и будто между прочим спросил:
- Твоя мать интересовалась, что ты мне про вашу семью рассказывала? Вот я и думаю, что такого ты могла бы рассказать? А тут ещё матушка твоя и ты - вы же совсем не похожи. И не просто не похожи, разные. Как так? Ну, на отца не похож ребёнок - бывает, - нахмурился, кашлянул, - но чтоб мать как чужая... - и развёл руки в стороны.
- Родная мне мать. Название деревни знаешь? Корсаково. Так Корсак - это прапрадед мой. Он поселение тут основал.
Костя не понимая, пожал плечами:
- Это ж когда было?
- Давно. Материн прадед Архип Корсак пришёл сюда обозом, с собой привез жену Викторию и много добра.
- Откуда пришёл-то?
- Белорус он.
- Что-то не очень похоже, что твоя мать белорусских кровей. А вот ты - да.
- Мать - копия прабабки Виктории. Её мать, моя бабка, тоже одной внешности с Викторией. А Виктория - жена Архипа еврейкой была. А когда Архип женился на ней - его отец был против и благословения не дал. Но и в нищету сына не попустил. Вот и отправился Архип обозом с челядью и разным добром место подходящее для жизни искать. В Белоруссии земли родовые и остальное добро осталось, теперь, наверное, советская власть всё к своим рукам прибрала. И титул был. Хотя, почему был? Нас дворянского титула никто не лишал. А что в Сибири оказались - такова отцова воля за ослушание. Только теперь не то, что про титул, а и про собственное имя приходится забыть.
- А про какие золотые клубки я напомнил твоей матери?
- Тебе зачем?
- Так ведь родственники! А у Архипа братья, сёстры были?
- Были. Хватит пока. Пора о дороге думать. А что было - то быльём поросло.
Обратная дорога не принесла никаких сюрпризов. Шли своим следом. Ночевали возле поваленного кедра, потом у теперь уже знакомых в Троицке. В общем, путь назад показался короче, хоть и отмахали те же километры. Вернулись в Бурный в отгороженную комнатку барака довольные собой и полные радужных надежд.
А ночью Константин всё крутился, крутился, потом вздохнул и мечтательно спросил:
- Спишь?
- Поспишь тут, на боку дыру скоро провернёшь.
- Я думаю, вот родится сын, как его назовём?
- У меня две дочки. Может и эта дочь.
- Я что? Не знаю что делаю? - и в голосе послышался смешок, - троих сыновей сделал и это, тоже - сын... - мечтательно протянул и опять завозился на постели.
- Угомонись, ночь глухая.
- Дуня, ночь не глухая, а лунная! Глянь в окно.
Она вздрогнула и в темноте повисла напряженная тишина.
- Что? Что с тобой?
- Трудно привыкнуть... - и повторила как эхо: - Дуня, Дуся, Евдокия. Зови Евдокией. А то на душе муторно становится.
На таёжной поляне бревенчатый сруб буровой вышки казался диковинным монстром среди заснеженной тайги. Внутри сруба буровой станок верхними этажами уходил в проделанное в потолке отверстие. Станок высокий, наверное, даже больше, чем четырех этажный дом. И первый его этаж - это избушка для рабочих. Или уж скорее избушка срублена вокруг бурового оборудования. На самом верху бурового станка, по заведённому порядку, трудилась женщина, укрепляя замки, которые должны захватывать трубу с породой, чтобы вытащить из скважины. Внутри избушки гудела сделанная из железной бочки печка, в простенке, возле грубо сколоченного дощатого стола, сидел Костя. До конца смены какой час с небольшим, и он взялся заполнять сменный журнал.
- Константин Александрович! Кон... Кон... Ляксадрыч! - сменщик ввалился в избушку раньше положенного, запыхавшийся так, что слова выговорить не мог:
- Успокойся. Что стряслось? - мужик выпил почти кружку воды, вытерся рукавом:
- Там твоя жинка, сначала тихонько так постанывала, а счас прямо сил нет слушать! Фельдшер где-то запропастился. А она, я так думаю, рожает. Как бы чего худого с ней...
Костя бежал, не разбирая замёрзших колдобин дороги, хлеставших колючих веток молодых ёлок, в голове билась одна мысль:
- Ничего, Бог даст, обойдётся. Обойдется, Бог даст... не впервой...
Печка в комнатке остыла. Вода в ведре, заранее приготовленная им и оставлена на печи, тоже была чуть тёплой.
-Ничего, ничего... это же человек родится... - он взял приготовленную тряпицу, намочил в воде, протёр взявшийся испаренной лоб жены. - Глотни водички-то, а?
Она только головой мотнула и прикусила губу и так искусанную в кровь.
-Ты не стесняйся, кричи... а я сейчас, я сейчас. - Дрова у печи кончились. Комната выстывает.