Но в городе началась эпидемия скарлатины, и кормилица, навешавшая своего ребёнка, отданного в чужие руки, перенесла болезнь на братишку своего питомца.
И опять явились искуснейшие и самые дорогие врачи. Но они не спасли заболевшего.
Не избежала в это время эпидемии и дочь дворника Грунька. Но родители и не подумали изолировать другого ребёнка и приглашать врача:
— Никто, как Бог.
Ольга Ивановна, бывшая долгое время на практике в отъезде, явилась, когда Грунька была уже при смерти.
Когда она вошла в дворницкую, девочка лежала под образами, а над ней читал отходную пономарь из соседней церкви, пьяница жестокий, готовый за бутылку водки читать над покойником всю ночь.
Фекла, сидя на сундуке, что-то быстро шила из розовато коленкора, и на пошивку её падали слезы.
Никодим, по обыкновению, сидел мрачный и молчаливый, с маленьким на руках.
— Ах, Никодим, Никодим, — укоризненно обратилась к нему Ольга Ивановна. — Что же ты доктора не позвал?
— Бог лучше доктора знает, что надо, — отвечал убежденно Никодим.
— И это напрасно, — указала Ольга Ивановна на пономаря.
— А что же, попа брать для такой? — объяснил дворник по-своему этот выговор. — Не глупей мы людей. Знаем, что до семи лет дети ещё ангелы, после семи до двенадцати — аггелы, а уж потом — отроки. Отрокам не иначе, как попа.
— Да я не о том, — вразумляла его акушерка. — Девочка ещё не умирает, а тут отходная.
— Как не умирает! — сквозь слезы отозвалась Фекла. — Как же ещё умирают-то! Нет уж, я ей и саван шью.
И слезы полились из глаз Феклы, иголка выпала, и, опустив на ладони рук голову, она безутешно заплакала, приговаривая:
— Доченька моя! Доченька родная! Родненькая!
Ольга Ивановна, однако, пригласила к Груньке врача, того самого, который лечил богатых детей. Самой же ей пришлось снова уехать через день на долгую практику в имение к своей клиентке.
Однако, оттуда она написала, дворнику письмо с просьбой ответить, что сталось с Грунькой.
Дворник ничего не ответил, и Ольга Ивановна решила, что девочка умерла.
Каково же было её удивление, когда в первый же день по приезде домой она увидела Груньку живой и здоровой.
Девочка важно ходила по дворницкой босиком, но в длинном, розовом коленкоровом платье, с розовой атласной лентой на талии, и, как большая, через плечо все поглядывала на тянущийся подол.
— Грунька? — радостно воскликнула Ольга Ивановна. — Ты выздоровела?
— А то что ж, — по-отцовски серьёзно ответила она.
— Молодец. Кто же это тебе такое платье подарил? — уже совсем весело продолжала Ольга Ивановна, забыв, как мать шила, обливаясь слезами, этот розовый коленкор.
Грунька с гордостью ответила:
— Я помилала. Мама мне посыла, — она снова оглянулась на тянущийся подол и добавила: — теперь я хозу.
Мать кормила тощей грудью на диво здорового младенца и, с притворно суровым лицом, обратилась к девочке:
— Ну, ну, скидывай обновку, я спрячу в сундук. А то задрипаешь подол, — на Пасху надеть нечего будет.
Петля
Он не особенно спешил на свидание, хотя отлично знал, что она была уже там и ждала. Даже, с усмешкой, подумал: пусть подождёт, ничего. И зашёл во фруктовую лавку.
Седой хозяин-турок медленно отвёл глаза с густыми черными ресницами от старой книги и лениво поднялся со скамьи.
Удивительный запах плодов, в которых идёт усиленное брожение после того, как они сорваны, тесно, но не душно обступал со всех сторон. Он даже как-то особенно освежал после серовато-темного, въедчивого воздуха; ощутительно касался щек, глаз, губ и, вместе с дыханием, приникал в кровь, которая также заражалась этим опьяняющим брожением, роднясь с соками спелых плодов. Руки с удовольствием касались упругих, весёлых яблок, нежных груш, сочных оранжевых апельсинов и гладких, длинных бананов, которые она так любила.
Он почувствовал знакомое томление во всем теле, вспоминая, как она забавляется этими плодами в то время, как её зеленовато-серые глаза глядят на него, переливаясь искрами внутреннего смеха и желания; она даже ласкает их, прежде чем осторожно сдерёт мягкую кожу банана и съест обнажённый плод.
Он вышел в несколько возбуждённом и обновлённом настроении и, уже снаружи, ему ещё раз приятно было увидеть, как турок в своём наполненном фруктами подвале опять опустил ресницы на исчерченные каракульками листы.
Ящики фруктов, освещённых большим фонарем, провожали его своим ароматным дыханием, знойной негой тропиков, откуда были привезены многие из них и куда так вдруг потянуло его. Стало и молодо, и грустно, и свободно, и легко; так свободно и легко, что, кажется, вот столкнулся бы от земли и полетел!
Южный февральский вечер показался ему совсем иным, чем перед этим посещением: влажный, несколько туманный воздух ощутительно приникал к щекам, раздражая кожу своею свежестью. Прямо пред глазами, над железными крышами каменных домов, в мглистом воздухе, золотившемся от городских огней, чуть-чуть просвечивал молодой месяц, и именно от него шло очарование преждевременной, обманчивой весны.
Позванивали конки. Большой портовый город весь был полон огнями и особенным, свойственным ему торговым шумом. Но уже этот шум был не похож на шум дня: в его переливах слышалась тоска приморской ночи; он напоминал сдержанный гул моря, и стояла за ним та распахнувшаяся весенняя тишина, которая даже и днём глубоко чувствуется за всеми голосами пробуждённой жизни.
Слегка воспаленно светились фонари и влажно падал свет из магазинных окон; в отдалении предметы мешались с тенями, и тени как будто не касались земли и камней, а дрожали над ними в воздухе.
Около магазина шляп он приостановился: за зеркальным окном солидно и глупо красовались цилиндры, котелки и меховые шапки. Он весело усмехнулся и неожиданно для самого себя отвесил им поклон.
Проходившая дама заметила его мальчишескую выходку. Он, смутившись, отошёл, обернулся; она обернулась также; оба рассмеялись и неестественно торопливо пошли в разные стороны.
— Наверно, приняла меня за сумасшедшего, — с удовольствием подумал он и около часового магазина завернул за угол.
У своих ворот увидел извозчика и почему-то решил, что на извозчике приехала она.
Поднимаясь по лестнице, он уже ощущал некоторое нетерпение. Сейчас, прежде чем он вставит ключ в замок, раздастся мягкое топанье босых ног и, взвизгнув от радости, она, уже совсем раздетая, юркнет с головой под одеяло, чтобы потом сразу обхватить его шею обнажёнными руками и прижаться к нему всем телом, от которого также пахнет сорванными плодами.
Она нарочно приходила всегда раньше, чтобы встречать его таким образом, зная, что это ему нравится.
Он у двери, — её не слышно: хочет показать, что рассердилась за опоздание. Он не сразу вставил ключ и отворил дверь в свою мастерскую.
Комната была наполнена серым сумраком, Падающим сквозь стеклянный потолок и большое окно. Широкий диван стоял прямо против двери, но на нем её не было и даже смутно поблёскивал оттуда уголок неубранной золочёной рамы.
Это было так непривычно и дохнуло пустотой. И все же, она была здесь: ясно ощущался тот смешанный аромат парфюмерии, который она приносила с собой из магазина.
И тут же он увидел её слева, около стола; точно не замечая его прихода, она сидела совсем одетая, опустив голову на руки. Даже круглая котиковая шапочка оставалась на ней.
У него слегка захолонуло сердце, скорее от предчувствия, чем от какого-нибудь опасения.
Уснула? Может быть, плачет? Просто дурачится.
Она шевельнулась, подняла голову. Сейчас разразится своим громким грудным смехом и повиснет у него на шее. Он уже протянул к ней руки, но она не двинулась. Он пожал плечами; стало как-то не по себе без огня, — зажёг свечу. Но и при свече ночные тени не ушли, а трепетно притаились по углам и впадинам и около холодной чугунной печи с уродливой черной трубой через всю комнату.
Взгляд его прежде всего остановился на её глазах; они были влажно-мутны и рука её комкала белый платок с голубой каёмкой.
— Что с тобой? Ты плакала? — обратился он к ней, уже встревоженный. — Я запоздал потому, что покупал фрукты. Вот.
Он взял бумажный мешок, но из глаз у неё хлынули слезы и плечи затряслись от рыданий.
— Ах, ах, мне так тяжело! Но ты не должен думать обо мне дурно. Я больше не могу... Ну, просто, не могу, — все слабым тоном, без крика и без боли, а скорее, как заранее приготовленное, произносила она слова, но не опускала лица, не отводила плачущих глаз от его глаз, как будто не могла отказать себе — и сквозь слезы следить за впечатлением.
Он нетерпеливо перебил её:
— Да что же такое, наконец?
Тогда у неё сорвались совсем нескладные слова, не столько испугавшие, сколько ошеломившие его:
— Мы должны расстаться. Да, да. Это так надо. Я давно плачу. Я даже на лестнице плакала, когда шла к тебе.
Слезы всегда придавали её лицу что-то детское, но теперь этому мешали глаза, продолжавшие следить за ним.
Он раскрыл рот от изумления и, ничего не думая в первую минуту, как-то машинально отозвался:
— А, вот что! Вот что! — повторял он в то время, как его сердце упало куда-то и потом напряжённо застучало где-то по середине горла.
Впиваясь в её лицо острым взглядом, он старался схватить и постичь сразу все. Он догадывался, но это было ещё непонятнее, ещё мучительнее. В темном провале чего-то, живого за минуту перед этим, даже блеснула слабая искорка: может быть, это и к лучшему, но уязвленное сердце не допускало такого поражения.
Прежде, чем он успел сказать ещё что-нибудь, она сама, как бы пугаясь своих слов, пугаясь того, что должно было за ними последовать, — может быть, упреков, брани, даже ударов, — поспешила сказать все, к чему ранее хотела приготовить его:
— Я выхожу замуж.
— Замуж?
Он двинулся к ней, но тут же, увидев её выжидательное, испуганное лицо и глаза с высохшими как-то сразу слезами, остановился, чувствуя холод по всему телу и тупую тяжесть в груди, от которой трудно было дышать.
Оба молчали и в упор глядели друг на друга взаимно чужими глазами.
Ему хотелось сделать презрительную гримасу, развести руками и, с едким хохотом поздравив её, повернуться и выйти вон, не сказав больше ни слова. Но это было бы слишком по-мальчишески и отвратительно театрально. Сбивало с толку и её испуганное выражение, за которым чувствовалось что-то загадочное и вместе с тем решительное. Презрение, смех и все прочее было бы, пожалуй, сносно, если бы она бросилась вслед за ним с криками раскаяния, с мольбой.
Вместо всего этого, с мгновенно пересохшим горлом и ртом, он сердито крикнул, стараясь показать, что не принимает её слов всерьёз:
— Что за кукольная комедия!
— Кукольная комедия?
Это её оскорбило. Она уже почти злобно повторяла: «Кукольная комедия! Нет уже довольно быть куклой!»
Ей понравилось, видно, это слово — кукла.
— Но как же это? Всего три дня тому назад...
— Ну, да, три дня тому назад я была с тобою. Я говорила, что люблю тебя одного. Это верно, и верно то, что я тогда же была уже готова порвать с тобой. Все это верно... Все это верно. Ты знал, что я устала... ты знал... Да разве все это скажешь... разве скажешь...
Лицо её покрылось пятнами, и грудь и плечи вздымались от порывистого дыхания.
На одно мгновение он почувствовал, как она близка ему, и понял её, и представил все снова возможным. До такой степени возможным, что сам поверил в мгновенно вспыхнувшую фантазию.
— Так, так. Мне не надо говорить, кто он. Это большая честь для тебя! Большая честь — приказчице выйти замуж за своего хозяина! Теперь уж ты не будешь жаловаться на то, что задыхаешься от этой парфюмерии.
И, выдержав едкую паузу, он, вдруг, быстро вплотную подошёл к ней и, наклонившись к её лицу, размеренно, почти торжественно заявил:
— А знаешь ли ты, когда я шел сюда, я решил, что мы будем вместе, что мы уедем отсюда. Да, я решил это!
Он увидел её поднявшееся ошеломлённое лицо, глаза, в которых недоверие путалось со страхом, и угадал, что у неё замерло дыхание.
— Почему бы и нет?
Внезапный прилив сожаления и нежной, трогательной печали в его голосе заставил задрожать её ресницы.
— Разве я не любил тебя? Не верил в твою любовь? Разве мало было красоты в наших отношениях?
Слезы полились у ней из глаз.
Они придали ему уверенность и торжество.
Он шагнул в сторону и, подняв руки, громко, злорадно воскликнул:
— Благословен Господь Бог мой, что он остановил меня вовремя! Нечего сказать, дорогой ценой я купил бы то, чему оказалось грош цена!
И, видя, что она опять перестала плакать и с пылающим лицом поднялась со стула, он снова, совершенно искренно заговорил, как будто про себя мягко и кротко:
— Я думал: продам картины, уедем за границу, где никто не знает...
Он не досказал своего намёка, заметив её резкое движение:
— В салоне так хорошо приняли мои картины! Я знаю, что добьюсь своего! И ты была бы со мною... И какая бы это была прекрасная жизнь!
Она крикнула сквозь слезы, снова хлынувшие:
— Неправда, ты ничего этого не думал!
Но он уже был безусловно уверен, что это так, и твердо поклялся:
— Это было так, клянусь тебе!
Она сразу опустилась, а он тихо и горько сказал:
— Но теперь поздно.
— Да, поздно, — сквозь всхлипыванье повторила она и поднялась, с опущенной головой, теребя руками платок.
Это слово хлестнуло его. Поздно! Значит, она его обманывала. Он не сдержался, чтобы не высказать ей этого.
Она с внезапно загоревшейся яростью взглянула на него и вытерла глаза.
— Обманывала! Ты что же платил мне за любовь, чтобы я тебя обманывала?
— А ты бы хотела, чтобы я тебе платил?
— Я не то хочу сказать...
— Ты бы хотела, чтобы я тебе платил, как тот?..
— Дай же мне сказать!
— А теперь, разве не из-за денег ты за него выходишь? Ну, скажи, что нет? Говори, говори, отвечай!
Он стоял перед ней и потрясал кулаками, не выпуская из рук мешка с фруктами.
Яростное негодование и презрение искажавшее его лицо, возбуждали в ней ненависть, но все же ей не хотелось уйти, оставив по себе оскорбительное воспоминание.
— Неправда. Я выхожу замуж не из-за этого. Не из-за этого. Я его не обманула. Я ему сказала все. Сказала о тебе!
Он злобно и дико расхохотался.
— Сказала все! Воображаю, как ты ему это рассказала! Так же, как рассказывала мне... что тот мой предшественник даже плеча твоего не видел.
Он хохотал, а она стояла, вся наполненная бешенством, так побледневшая, что над губой особенно резко выделился темноватый пушок. Она придумывала мстительное оскорбление, чтобы бросить его в лицо ему прежде, чем уйти. Но ничего не находила.
Он сразу оборвал смех и уж не мог теперь устоять, чтобы не разыграть напрашивавшейся раньше сцены буквально так, как воображал.
— Ну, что ж, честь имею поздравить вас.
Была и искусственно презрительная гримаса и жест. Может быть, даже удался бы саркастический смех, но тут случилось совсем непредвиденное обстоятельство: когда он тряхнул правой рукой с мешком, полным фрукт, бумага разорвалась и бананы, груши и яблоки выскочили оттуда и покатились по полу.
Он растерялся и едва не бросился собирать их.
Но она как будто не заметила этого. Сжав веки, чтобы стереть последний след слез, движением плеч расправляя свою кофточку, она пошла мимо него к двери, с неестественно поднятой головой, высокая и ещё более красивая, чем всегда.
Неужели уйдет? Эта мысль придавила его, как упавший потолок. Может быть, она даже довольна, что все так легко разрешается. Сердце его забило такую тревогу, что стало жутко. Уйдет! Уже не оглядываясь, берётся за ручку двери. Одно движение, — дверь захлопнется, и она унесет с собой непонятную, уродливую обиду.
Как холодно светит свеча! Как потускнели стены мастерской! Он ещё видит её несколько крупный, прекрасный профиль и тяжелый узел волос.