"Карканье ворон традиционно предвещает беду, - само собой всплыло в голове. - В примерах фольклора средневековья и начала Империи вороны часто вьются над обречёнными".
Он только успел усмехнуться этой мысли, как звуки перекрыл приближающийся механический шум. Издавая монотонное гудение, в небе показался хеликоптер.
Лунев с интересом следил за ним. Летающая махина зависла на минуту в воздухе, потом, накренившись, пролетела косо у него над головой. "Сейчас упадёт", - подумал он машинально, вовсе не желая так подумать. Но хеликоптер не упал, а описал большую дугу и скрылся за пустооконной высоткой.
Лунев захотел было последовать за ним, но хеликоптер уже исчез из вида, и не было никакой возможности его догнать. Ворона тоже, по-видимому, успела улететь. Может, и вообще покинула город.
Остались только многоэтажки, и он тут был лишним.
"А почему бы не к Машеньке", - подумал он вдруг с непривычной для себя дерзостью. Скоро вечер, а вечер - время гостей. Тем более, получается, что дома будет только она - остальные-то пойдут смотреть на фейерверк.
"Ну и зачем?" - сказал внутренний голос. Сидеть ли у них дома или у себя дома - какая, в сущности, разница. Тусклая синь за окном и усталый свет лампы в комнате останутся всё теми же. А если он ждёт чего-то ещё... Чего он, кстати, ждёт?
Чего можно ждать в мире, где рабочие заставляют Главную площадь лесами и перекрикиваются между собой?
Неожиданно он вспомнил совсем другое место: ту кленовую аллею на пути к их дому. Он всегда проходил там, когда шёл к ним в гости, и ему там нравилось.
Да, именно. Именно туда, именно сейчас, и плевать, зачем ему это.
Уже зажглись фонари к тому времени, как Лунев дошёл до места, и аллея лучилась украденным у них светом, и казалось, что где-то играет оркестр, хотя он слышал, что всё по-прежнему тихо, но музыка заливалась, кружилась и погружала всё в свою вечернюю феерию. Музыка заразила его безбашенным весельем, он широким шагом шёл по аллее, и казалось даже, что за маленькими деревцами мелькает иногда Машенька в малиновом платье - у неё ведь не было малинового платья? - и манит его, и вновь ускользает. Лунев пошёл быстрее, почти перешёл на бег, и хотя она всё пряталась за каждым деревом, всё равно же он нагонит её в итоге - пока сияют огни в ветвях, пока играет музыка...
- Фейерверк через час, давайте быстрее!
Ника ушла в соседнюю комнату - ещё раз спросить Машеньку, точно ли она не хочет пойти. Нет, не хочет, там холодно и много людей. Ну хорошо, - сказала Ника и ушла собираться сама.
Мечеслав сейчас только пришёл и стоял в прихожей, у дверей, ожидая, когда хозяева будут готовы. От нечего делать он разглядывал себя в зеркале на стене. Особо ничего: не такой представительный вид, как у Георга, и без той толики привлекательной чем-то оторванности, что была у Мартина, - но в целом, как уже сказано, вполне ничего. Шум в комнатах то затихал, то возобновлялся вновь, и Мечеславу начинало казаться уже, что они слишком долго, что столько просто невозможно собираться, не на что тратить время... Впрочем, время - он знал это - штука переменчивая и неодинаковая, сильно зависит от того, делаешь ты что-то или просто ожидаешь. Тем более, подумал он вслед, иногда неплохо бывает вот так ждать, пока кто-то соберётся - ему обычно было некого.
Он вспомнил было ещё о Сибилле: как она, нормально ли после вчерашнего, хотя он довёл её почти до дома... Но тут в прихожей как раз появился Георг. Привычным жестом он поправил запонки на манжетах, попутно улыбнувшись брату. Мечеслав прислушался: из дальней комнаты что-то уже слишком долго не доносилось ни звука.
- А что Ника? - тихо спросил он.
- Сейчас будет, - ответил Георг, продолжил, сильно приглушив голос. - У неё неприятности на работе и, кажется, она не слишком хорошо себя чувствует. Я ей предлагал не идти, но у неё пунктик на этом. Говорит, это один из тех праздников, которые надо отмечать при любых обстоятельствах.
- Я всё слышу, - сказала Ника собственной персоной: она появилась на пороге прихожей.
- И зоркий слух, не терпящий сурдинки, - с улыбкой прокомментировал Георг и кивнул Мечеславу. - С ней не пошушукаешься.
- Вот ещё, - Ника неопределённо пожала плечами и прошла в огороженный закуток за шкафом. В этот момент постучали в дверь.
Мечеслав, стоявший ближе всех к выходу, вопросительно посмотрел на Георга и, уловив немое согласие, открыл.
Там стоял молодой человек - похоже, ещё студент, ну, явно не намного старше двадцати. Он как-то растерянно взглянул на Мечеслав, поискал взглядом кого-то в глубине квартиры.
- А, Алексей, - мягко проговорил Георг. - Здравствуй. Мы, правда, сейчас уходим.
- Я с-собственно, хотел узнать, дома ли Машенька... - проговорил тот.
- Дома, - Георг кивнул, не спуская взгляда с вошедшего. - Останетесь с ней здесь? Мы тогда не будем больше звать её с собой.
Так значит, это и есть тот самый Алексей Лунев, - понял Мечеслав и тут же уставился на гостя во все глаза. Он был... да никаким он не был - ни высоким, ни низким, ни толстым, ни худощавым, ни слишком изящным, ни слишком грубо слепленным... Пожалуй, окажись Мечеслав с ним на пустой улице, мог бы и не заметить, что кто-то прошёл мимо. Правда, Таубанская, - вспомнил Мечеслав, - тоже была по-своему "никакой": везде посередине, везде неопределённо, везде - слившиеся в одно крайности. Но Таубанская была будто из другого, тайного мира - хранительница нездешних призрачных грёз, переменчивая, как и они. Лунева же сложно было заподозрить в чём-то подобном: лицо его ничего не выражало, разве что немного замешательства, обычного для создавшейся ситуации.
Кивнув несколько раз Георгу, Лунев неловко двинулся было в сторону комнат, но тут же столкнулся с вновь появившейся из-за шкафа Никой. Им удалось разминуться, но секунду они стояли один против другого, и в этот момент проскользнуло что-то странное - будто сталь клацнула в воздухе и тут же исчезла. Мечеслав так и не понял, что там произошло.
Лунев хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал и, только выдавив из себя улыбку, проскользнул мимо Ники в комнаты.
Ника чему-то кивнула и быстро подошла к зеркалу, на ходу застёгивая длинный светлый плащ.
- Там тепло, Слава? - спросила она.
- Относительно... Но ветер, а к ночи, думаю, похолодает.
Она снова кивнула:
- Ну, идёмте.
Они вышли на узкую площадку около лифтов. Георг захлопнул дверь и потянулся за ключами.
- Не надо её закрывать, - встав у окна, Ника что-то разглядывала внизу на улице. - Пойдёмте быстрее, там трамвай, - и она вприпрыжку спустилась по лестнице.
Площадка была в центре Ринордийска, только чуть в стороне от Главной площади.
Тут уже собралось много людей - очень разных, но, если присмотреться, они подходили друг к другу, как костюмы и расписные маски из одного спектакля: статисты в ожидании главного появления. Они задирали головы и смотрели в стемневшее небо над верхушками зданий, хотя никто ещё ничего не запускал. По краям площадки стояли большие чёрные репродукторы, и неразборчивый голос уже что-то вещал через них. Мечеслав прислушался внимательнее, но за помехами и тихим говором людей всё равно не разобрал.
- У меня выдаётся не так много случаев бывать в центре, - по-деликатному тихо заговорил Георг. - Кажется, сегодня тут расстарались.
- Да, сделали хорошо, - отозвался Мечеслав.
Он подумал сейчас, что на северо-западе никогда не устраивали таких праздников: чтоб все пришли, собрались в одном месте и смотрели бы на что-то, что им, только здесь и сейчас, покажут, или просто веселились бы все друг с другом. Ведь тогда многие бы не успели добраться через болота или не смогли бы присутствовать по другим причинам, это бы их обидело и только усугубило бы разделённость. Зато там запускали ночное сияние, и в праздники маленькие цветные огоньки разбегались по проводам от дома к дому. Мерцающими нитями они тянулись по тёмному небу, и каждый человек в каждом доме знал в этот момент, что он не одинок, что о нём помнят и что все остальные с ним. Длинными зимними ночами это было особенно кстати.
- Внимание, внимание! Время жителей и гостей столицы, - вдруг куда более отчётливым голосом разразился репродуктор. - Время вспомнить, зачем мы здесь сегодня, в День Великого стояния.
Голос то ли мужской, то ли женский, каждую секунду чуть меняющий тембр и интонацию, но неуловимо остающийся тем же, свободно лился через динамики.
- Есть выбор воли и есть выбор обстоятельств, мы не можем отменить одного и не можем отречься от другого и мы никогда не видим заранее, какая из чаш в итоге будет наша - до последнего. Мы не знаем, когда начнётся битва, а когда она начинается - не знаем, чем она завершится, и каждое наше решение отражается в зеркалах случайностей. Мы стоим на перекрёстке дорог - как те, в чью честь носит название этот день: несколько человек, несколько упрямцев, у которых не было ничего, кроме веры, что враг развернётся и уйдёт по их словам. Будет ли победа за нами - так, как была она за ними - это нам неизвестно, никто не скажет нам и никто не даст гарантий. Мы можем только верить, выходя на очередной перекрёсток - даже если больше ничего не остаётся. Верить, что всё это не зря.
- Какой-нибудь неудачно вышедший, наверно, поспорил бы с этим, - шёпотом предположил Мечеслав.
Георг улыбнулся в ответ.
- Не факт, не факт... - пробормотал он и хотел добавить что-то ещё, но что-то ещё утонуло в торжественной мелодии, грянувшей в динамиках.
Будто тени минувших веков столпились теперь по краям площадки: неожиданно близкие, будто бы знакомые, взаправду жившие здесь когда-то. Конечно, история о стоянии - всего лишь легенда, совсем не обязательно так было в действительности, но ведь кто-то слушал эту легенду на протяжении столетий, кто-то встречал этот праздник, прошедший сквозь время, год за годом, кто-то внимал таким же торжественным словам и откликался на них, тоже что-то думая по этому поводу... Век за веком, век за веком.
Похожее чувство владело им возле Часовой башни, и оно было непривычно и ново, но теперь - гораздо сильнее: когда картонные исторические фигурки в узнаваемых нарядах становятся вдруг настоящими, из плоти и крови - из обычных, как твои, плоти и крови, не сверхчеловеческих и не условно-кукольных, нечувствительных к боли. И им тоже наверняка было не по себе - там, на перекрёстке, без всяких гарантий.
В этот день все они были здесь. Ещё немного сгуститься теням - и выйдут, приблизятся в переменчивом свете такие же, как ты люди, и только древняя крепость будет так же выситься вдалеке: наверняка её кирпичную стену, высвеченную сейчас огнями, видели и они, когда стояли на этом месте...
Кто-то пристально смотрел ему в затылок. Наверно, уже с минуту. Мечеслав обернулся, но тень тут же ускользнула, затерялась в толпе и бликах, оставив по себе едва уловимый холодный запах земли - словно её только что разрыли. Странно, - подумал Мечеслав, - тут же сейчас ничего не роют. Он бросил взгляд по сторонам - вдруг всё же удастся обнаружить таинственных копателей - но тут взлетела первая звезда фейерверка и разорвалась в небе красными брызгами. Они уронили вниз свой отсвет.
Только тишина осталась теперь в доме. Это было ново и непривычно.
Машенька сидела в кресле - немного скованно, зажато, будто её стесняло что-то; хотя кресло, пожалуй, было ей даже велико. Машенька была в нём, как бабочка в коконе.
Лунев почти по-хозяйски прошёлся по комнате, окинул взглядом разную мелочь: стеклянные шарики, вазу с цветными вставками, стопку книг на столе (он тоже чувствовал себя неуверенно и нуждался в поддержке этих предметов). Шарики красиво переливались, но тронуть их он не рискнул: очень уж хрупкой казалась игра света на них, исчезнет - больше не возобновится. Вместо этого он легонько погладил причудливые, несколько вычурные перья в высокой вазе (фазаньи? или чьи ещё такие могут быть?)
- Неплохо тут у вас... - проговорил Лунев.
- Да? - то ли спросила, то ли согласилась Машенька.
Он не ответил: все точные и правильные слова затаились где-то, все, кроме этого "неплохо".
В этой похожей на кукольный домик комнатке Лунев не бывал прежде. Словно маленький зачарованный мир навсегда замер в одном из моментов, и все предметы здесь тоже застыли, заснули, и никто не тревожил их покоя, только кукольная девочка со светлыми, лунными волосами сидела посреди всего.
"Тогда отступят, будто насовсем, тоска и вязкая тревога", - всплыло в голове. Строчка из его недавних стихов. (Хорошо, кстати, он сообразил не лезть сейчас с этим к Веронике Николаевне, потом успеется). Пожалуй, та строчка была как раз об этой комнатке: теперь, когда первая скованность прошла, всё здесь успокаивало, делало все сложности, настоящие и будущие, не такими уж важными.
Он пересёк комнату, подошёл к подоконнику, где тоже разместилось много необычных диковинных штучек. Взгляд проскользил по ним, зацепился за небольшую фарфоровую шкатулку. Крышку украшали нарисованные венки чуть подвявших пепельных роз.
Лунев осторожно взял шкатулку в руки. Внизу почти сразу нащупался скрытый от глаз заводной ключ. Ах вот оно что...
Ключ поддался пальцам и повернулся хоть со скрипом, но легко. Лунев сделал им два или три оборота и открыл крышку. Миниатюрная парочка закружилась в вальсе, а из глубин шкатулки послышалась смутно знакомая мелодия, которую сей механизм переложил в тоненький отрывистый перезвон - что-то из детства, как далёкая полузабытая сказка.
- А я знаю эту песню, - неожиданно произнесла Машенька. - Иногда играю её на пианино.
- Да? - Лунев обернулся к ней. Машенька отчего-то смутилась и спрятала взгляд в обивке кресла.
Пожалуй, сейчас ему можно и понастойчивей.
- Тогда покажешь? - полюбопытствовал он. Машенька подняла взгляд, какое-то время подумала, но всё же кивнула.
- Покажу.
Другая комната была гостиной - большой и затемнённой. Пианино чёрной громадой стояло здесь у стены и слегка поблёскивало отражённым светом. Машенька присела рядом с махиной, та ощерилась узкими белыми клавишами.
Машенька коснулась их - неуверенно, будто и сама ждала от них подвоха. Молча подумала над чем-то.
- Я не могу вспомнить эту мелодию, - призналась она наконец. - Могу другую.
И вопросительно посмотрела на Лунева. Он кивнул.
Машенька вновь обернулась к пианино, занесла обе руки, снова несмело коснулась клавиш. На этот раз они откликнулись тихим нежным переливом.
Было что-то завораживающее в движении этих тонких пальцев и в том, как с ними в такт возникали и угасали звуки в недрах чёрного механизма. Лунев отошёл чуть в сторону от Машеньки, чтобы увидеть, как она играет - как если бы она была здесь одна и ни одной живой души вокруг. Тени растений колыхались в углах и запускали в комнату ночной тропический лес.
Машенька немножко склонилась в сторону, и из-под её пальцев вырвалась волна других, громких и мощных звуков, они вскинулись и зазвенели пронзительно, устремляясь в вышину - и там, в высях, на случайной ноте вдруг замолкли и опали, снова схоронились под клавиши.
Лунев приблизился. Что-то странно влекло его к этой маленькой кукольной фигурке: может, изгиб плеч в неверном свете или в звуках пианино, за которыми послушно следовали пальцы, обе руки беззащитно прикованы к белым клавишам - чтоб не нарушить, не потерять мелодию. Это было похоже на то, как билась о его сомкнутые ладони пойманная бабочка - он помнил, как-то раз. Приблизившись ещё больше, он остановился за спиной у Машеньки - почти вплотную.
Машенька однако была поглощена клавишами и его не замечала. Мелодия после взрыва лилась теперь спокойно и наполняла комнату приглушённым уютным светом. Прямо над пианино висело широкое и длинное зеркало, в котором прекрасно отражалась почти вся комната. Не сразу, но Лунев увидел в ней и себя.
На противоположной стене, прямо над его правым плечом - над левым плечом двойника в зеркале - висела картина. Дева Летенция - разглядел Лунев. Прекрасная в своём последнем танце, будто не сгорала в огне, а возносилась над миром - она знала, конечно же, знала, что её жертва не напрасна, и смотрела теперь победно и вдохновляюще, словно звала идти за собой. Лунев никогда не любил эту легенду.