Стиснув зубы, бреду мимо ларька с пирожками. Голод, обычно слабый, идущий фоном, так, что о нем почти забываешь, вдруг вспыхивает, как смоляной факел, и поджигает внутренности. Чертыхнувшись, поворачиваю назад и, не глядя, швыряю "минутку" на прилавок. Успеваю заметить, как блестит она в сумеречном свете - ярче чистого золота - как похожая на ворону старуха сгребает ее в костлявый кулак. Права оказалась Соня, что может быть глупее?
Пирожок безвкусный, как солома, и застревает в зубах. Голод чуть-чуть стихает, но не потому что я наелся. Его заглушает чувство вины. Или я не хозяин своему слову? А может это такая карма - моя карма - постоянно бороться с собой и проигрывать?
Соня... Сонечка... Как мне нужно с тобой поговорить, не завтра, а сейчас, сию минуту. Ведь ты все понимаешь. Твои робкие полунамеки в сотни раз лучше неизвестности и пустоты. И зачем я ушел из кнайпы? Почему не остался с тобой, Соня, ведь это было так легко? На самом деле я прекрасно знаю, почему. Сгущаются сумерки, а ночевать я должен в бревенчатом домике, окутанный сытным запахом кошачьего корма. Таков неписанный закон, правило, которое никто в гадесе не смеет нарушить. Каждый ночует один. Наедине со своими страхами. Наверное, это тоже карма.
Лежу на теплых досках, расслабленный и почти спокойный. Призрачные коты мурлычат мне в уши, а я размышляю о загадках своего прошлого. Почему мне так неприятен рыжий цвет волос? Именно этот морковный оттенок - как у несчастного Петера. Смутно припоминаю какого-то рыжего мальчишку, который бьет меня, и которого я бью по лицу. Мы оба молотим друг друга - ногами и кулаками. Падаем и катимся по школьному коридору подвижным, сердитым клубком, продолжая пинать и лягаться. Или это ложная память? Вполне вероятно, что я дрался в детстве с кем-то рыжеволосым, он мог быть даже моим врагом. Ну и что? Ребяческое соперничество - это ведь так неважно... Во взрослом возрасте от него не остается и следа. Неужели из-за такой ерунды я возненавидел рыжих?
Возможно, надо копать глубже. Это могли быть не просто драки, а систематическое унижение, травля, удары по самолюбию... Мало ли что. Мне вспоминается какая-то давняя боль, детский комплекс, связанный, как будто, с моей внешностью. У меня есть какой-то физический недостаток? Уродство? Торопливо ощупываю в темноте свое лицо. Нос - на месте, и вроде не слишком длинный, но и не курносый. Губы полноваты, но не настолько, чтобы стать предметом насмешек. Ясно очерченный подбородок - такой, кажется, называют волевым.
Хорошо бы раздобыть где-нибудь зеркало... и пусть меня накажут. Все равно. Я хочу, наконец, увидеть себя, узнать себя, разобраться в собственном прошлом и настоящем.
В гадесе не бывает закатов, но иногда облака истончаются, делаясь прозрачнее, и небо по вечерам принимает чуть заметный бронзовый оттенок. Иногда сквозь темно-серую пелену как будто проступают звезды - крупными желтоватыми точками, похожими на рассыпанный в пыли горох. Они не складываются в привычные глазу созвездия, а равномерно усеивают небесный свод. Смотрят вниз, не мигая, то разгораясь чуть сильнее, то слабея, то ныряя в туман... Что они такое, задаюсь вопросом. Может быть, души живых - горящие где-то вдали свечи, которым только предстоит погаснуть. Всему в мире предстоит когда-нибудь погаснуть. Там, наверху, нет ничего вечного. А здесь? Кто знает... Вечность - страшное слово. Человеческий ум не в состоянии его постичь.
Река течет бесшумно - не журчит и не плещет - словно и не течет вовсе, а стоит на месте. Она холодна и тяжела, будто высеченная из гранита, и не отражает звезды. Ее черные, как мазут, воды вообще ничего не отражают. Все, что падает в них - исчезает навсегда.
Мы с Соней идем вдоль берега, окаймленного черными тростниками, и тянем шеи, как болотные выпи, стараясь разглядеть смутные огни на том берегу. На ней, как всегда, короткое серое платье с белым передником, но скромный наряд кажется особенно аккуратным, свежевыстиранным и отглаженным, а собранные в конский хвост волосы пахнут цветами и луговой травой.
- Это обман чувств, - говорит она. - Ты видишь и ощущаешь то, что хочешь видеть и ощущать. На самом деле я просто тень.
Неужели я произнес это вслух? Или моя подруга читает мысли?
- Наверное, то же самое можно сказать о каждом из нас. Ты - тень, я - тень. Все мы тени в этом чистилище.
- Это не чистилище, - возражает она, - а как бы прихожая, в которой гости оставляют обувь.
- Откуда ты знаешь?
Соня улыбается, но в ее глазах - ярких и голубых, как у сиамской кошки - нет улыбки. Они прозрачны, словно небо живых - и светятся в полумраке. Кошки не умеют улыбаться. Зато они хорошо видят в темноте.
- А ты разве не знаешь?
Ее голос хрипловатый и влажный от слез.
- Нет, - отвечаю раздраженно, - не знаю. Я ничего не знаю. Если мертвые могут болеть, то я, вероятно, чем-то болен. Вчера опять купил пирожок у старой мегеры. Потратил твою "минутку" на клочок тумана со вкусом соломы. Если так пойдет дальше, я застряну тут навсегда и никогда не попаду на другой берег.
Соня останавливается и берет меня за руку. Вокруг шумят тростники, чей шепот так похож на человеческий. Кажется, будто мы окружены молчаливой, внимательной толпой.
- Тебе не нужно на тот берег.
- Почему?
Она беспомощно пожимает плечами.
- Я не могу сказать.
- А тебе нужно?
- Да. Я отправлюсь туда... потом. Позже.
- Когда?
И снова она не отвечает.
- И с кем ты отправишься? - спрашиваю ревниво. - С рыжим Петером?
- При чем тут Петер? Я и не видела его с тех пор. Хотя нет... он заходил утром выпить кружечку пива.
- Заходил, значит?
- Да, - Соня усмехается, но как-то отстраненно, словно вглубь себя. - Видишь, не ты один страдаешь по клочкам тумана со вкусом соломы.
Молча бредем сквозь ломкие заросли, которые становятся гуще и гуще. Черные ивы полощут ветви в черной воде. Тростники сменяются кустами, а земля пружинит, как болотная трясина. Ее все плотнее укутывает вечерний туман, и - как будто этого мало - принимается накрапывать дождь. Мы спотыкается о кочки и невидимые корни деревьев и, поддерживая друг друга, крепче смыкаем руки. Наверное, стоит повернуть назад. Начинается топкое место.
Постойте, как она говорила? "Ты видишь и ощущаешь то, что хочешь видеть и ощущать"? А я хочу ощутить под ногами тропинку, и чтобы дождь кончился, а небо умылось звездным светом, и луна чтобы плыла в облаках, будто кусок мыла в радужной пене...
- Эй, мечтатель! - Соня бесцеремонно дергает меня за плечо. - Не повторяй мою ошибку - не требуй от мира больше, чем он может дать. И смотри под ноги.
- А толку смотреть? Все равно ничего не видно. И вообще... что плохого в том, чтобы немного помечтать? Хоть это удовольствие мы можем себе позволить?
Кустарник расступается, и мы выбираемся, наконец, на твердую землю. Небо над нами светлеет - и если немного пофантазировать, можно представить за тучами луну. Хотя ее, конечно, нет.
- За удовольствие надо платить и за мечты тоже. Знаешь, от чего здесь больше всего страдают "новенькие"? От разочарования.
- Ты это уже говорила.
- Да. И повторю, - упрямо хмурится Соня. - Здесь не так уж и плохо. Нет чертей со сковородками и прочей ерунды... Ни у кого ничего не болит. Но люди ждут чего-то невероятного, прекрасного, как в сказках бывает. Намечтают себе загробный мир, а потом оказываются здесь, где все иначе.
Мы оба размышляем над ее словами.
- Не уверен, что кто-то мечтает о смерти, - возражаю я. - Обычно их планы - длиною в жизнь. А что будет там, за порогом, мало кого волнует.
- О, еще как. Мне Петер рассказывал... Ладно, не буду про Петера. Я сама чего только не насочиняла, помню... Пока ты молода и здорова, вроде бы и ни к чему об этом думать. А когда понимаешь, как мало осталось... Начинаешь представлять себе, как все будет... Читаешь разные книги о загробном путешествии души... Хотя и понимаешь, что оттуда не возвращаются, а значит, знать точно никто не может. Вроде как умираешь прежде смерти, вместо того, чтобы насладиться последними часами жизни. Глупо на самом деле.
- И что же ты представляла?
Она задумчиво щурится и кусает губы - и непонятно, то ли смех сдерживает, то ли слезы. Уж лучше смех.
- Как все. Райские кущи и ангелов с арфами в руках.
- Может, на том берегу все это есть?
- Наверное.
Почему я никогда не замечал, как призывно мерцают огоньки на другой стороне? Мне чудится в них что-то от рождественской иллюминации, от морозно сверкающих разноцветных гирлянд. От бумажных китайских фонариков, запущенных в небо. От праздничных латерн с крохотными свечками внутри. От маяков, ведущих корабли мимо рифов... Почему я не могу туда попасть?
Я должен скопить "минутки", решаю, что бы там ни говорила Соня. Одна у меня уже есть - я не пил сегодня пиво. Темнота сгущается, и купить пирожок я не успею. Значит, еще две. Три "минутки" - не Бог весть какой капитал, но для начала неплохо. Дальше легче пойдет. Надо только поспешить со сказкой - а то останусь ни с чем.
Заболтался, болван, и забыл, для чего пришел.
- Ну, давай сюда свою сказку, - смеется Соня.
- Ты все-таки читаешь мысли?
- Нет, это ты думаешь слишком громко.
- Хорошо, пусть так. Слушай. "Сказка о расколотом солнце". На этот раз - короткая, иначе не успею до ночи и нас сожрут чудовища.
- Давай-давай, не тяни кота за хвост, - торопит меня Соня, и я принимаюсь рассказывать.
Это сказка о маленьком смелом народе, который жил в долине семи рек и растил хлеб на своей земле, под своим солнцем. Но вот из-за гор пришли кочевники, вооруженные пиками и саблями. И было их столько, что на каждого землепашца приходилось по десять вражеских солдат и одна боевая колесница, и многие пали в неравном бою. Те же, кто остался, сжигали свои поля и разоряли амбары. Только случай помешал им запрудить семь рек и затопить долину, но солнце, чтобы не досталось врагу, они сняли с неба и раскололи на миллион кусочков размером со свечу. Каждая семья взяла себе один и схоронила - до лучших времен.
Осколок солнца горел одинаково ровно на окне или в темном погребе, в сыром чулане, в сундуке, в печке и даже под ватным одеялом. Он давал свет и тепло, но не поджигал ничего вокруг. На нем можно было сварить обед или вскипятить чайник. То есть, в хозяйстве это оказалась весьма полезная штука.
Негасимые клубочки пламени ценились на вес золота - если не дороже, потому что весить-то они почти ничего не весили. Их передавали по наследству, дарили на свадьбы и юбилеи.
А долина как погрузилась однажды во мрак, так и пребывала в нем. Скудели почвы. Обильные травы сохли и вырождались. Деревья клонились к земле, искривлялись, лысели кронами. На месте некогда тучных лугов раскинулись ни на что не годные пустыри, заросшие колючками. Гибли сады. Реки затягивались красными водорослями, и если бы не темнота, могло показаться, что вместо воды в них течет кровь. Овцы и козы таяли на глазах, а свиньи дичали, превращаясь в хищных и опасных зверей. Но люди и в ус не дули. "Чем хуже, тем лучше", - говорили они и, плюнув на земледелие, занялись охотой и рыболовством. В мутной воде кишмя кишели съедобные пиявки в три пальца толщиной и гибкие, слепые угри, похожие на обрезки садового шланга. Жителей долины не смущали ни темнота, ни холод - ведь почти в каждом доме сияло свое собственное - комнатное - солнышко.
"Да ну их совсем! Никудышные людишки, бесплодная земля, нечего нам тут делать", - решили, наконец, варвары и, помолясь своим богам, укатили на восток. Над главным пустырем долины взвился разноцветный флаг Семиречья. Свобода! К флагу со всех сторон стекался народ - мужчины, женщины, дети... Они шли с непокрытыми головами, неся в ладонях крохотные огоньки - холодные свечи, которые не обжигали, а бережно грели. Несли и ставили их рядом друг с другом, так что получался круг. Искорка к искорке, лепесток за лепестком - на пустыре медленно распускался огромный пламенеющий цветок.
Миллион огненных частичек горели рядом, но не соединялись в светило, не восходили на небо - расколотое солнце, как было, так и оставалось расколотым. Люди молча стояли и ждали. Но вот среди обитателей долины поднялся ропот.
- Ничего не получается... Что не так? Почему ничего не выходит? Кусков не хватает! Кто утаил свой?
Шумело людское море.
Кто-то сказал:
- Это пекарь. Утром, когда все радовались, он что-то прятал в подвал.
- Да! - подхватил второй. - Он не принес свой осколок.
А прочие возражали:
- Принес, но у него в семье было два. Один уже имелся, а другой - приданое невестки.
С кулаками они наступали на пекаря. Бедняга пытался спорить, мол, все, что имел - отдал, а в подпол убирал банку маринованных пиявок, но ему никто не верил. Несчастному быстро заткнули рот, а для верности еще и скрутили руки ивовыми прутьями.
Толпой двинулись к пекарскому дому. Сперва обыскали подвал - выволокли наружу весь хлам, очень смешное и постыдное барахло. Ломаные стулья, гнилые подушки, стол на трех ногах. Какие-то пакеты, сумки, галоши, маленькая деревянная табуреточка, черная от времени и сырости. А еще приличная семья. Все покрошили в лоскуты и мелкую щепку, затем принялись громить этажи. Люльку младенца - и ту не пощадили, разобрали на дощечки, а куда ребенка дели - сами не поняли. Мать вот бегала вокруг, кричала... Ума, должно быть, лишилась.
Ничего не найдя, подпалили дом. Пока он горел, ярко, будто тысяча солнц, казалось, что вот они - осколки. Полыхают сквозь огненную завесу, будто солнечные птицы, рвутся на волю из тугой клетки. Бери их голыми руками. А как опало пламя, видны стали черные угли, россыпи золы, фарфоровые черепки да кошачьи кости.
И снова выкликнул кто-то из толпы:
- Да что пекарь? Нет у него ничего и не было. Пекарь - честный человек. Бедняк - наш брат. А вот мэр...
- Ату его! - всколыхнулась людская масса.
Мэр, конечно, сопротивлялся. В тюрьму, грозил, засажу. Это, говорил, бунт черни, восстание против законности и порядка. Много сказал умных и правильных слов - ничего не помогло. Сожгли и его дом.
Многие в ту ночь лишились крова. Еще недавно уютная и сытая долина семи рек напоминала поле битвы. Всюду развалины и пожарища. А люди, осознав, что усилия их бесполезны, тихо стояли вокруг пустыря и смотрели на свое расколотое солнце.
- А ведь и правда, - подал голос какой-то старичок. - Если разбить посуду, она не срастется сама. Тут нужен специальный клей.
"Клей... - прошелестело по долине. - Какой клей? Нет такого клея, чтобы склеить солнце! А если и есть, мы его не знаем... Все осколки на месте, а толку нет. Видно, жить нам до скончания веков в темноте, ходить с фонарями и есть пиявок!"
Бесконечно длилась ночь. Люди разошлись по домам - у кого остался. Другие пристроились у соседей или сложили времянки из обломков, горелых балок и сухих колючек. Обвисло на древке пропитанное росой знамя Семиречья, а вокруг него горел миллион свечей, целый лес огненных саженцев, колеблемых ветром.
И никто не видел бредущего через пустырь мальчугана лет пяти или шести. Он никуда не торопился, потому что мама его нянчила крохотную сестренку, а папа строил шалаш. Впервые в жизни мальчишке разрешили погулять одному, и вот он шел, и насвистывал песенку, приближаясь к разбитому солнцу, а в ладони у него лежал светлячок.
- Знаешь, - тихо говорит Соня, и черты ее лица расплываются в темноте, - а ведь это как будто о гадесе. У нас нет солнца, может, оно где-то лежит, расколотое... На пустыре, в зарослях чертополоха.
Улыбаюсь ободряюще, хотя и понимаю - моей улыбки она не видит. Туман, плывущий от реки, поднялся выше человеческого роста. Теперь мы друг для друга всего лишь силуэты, неясные, призрачные... Расцепи руки и потеряешься навек в черной, студенистой мути. Заблудишься, растворишься в ночи, станешь болотным огнем, и никогда не найдешь дороги назад.
- Все может быть. Но вообще-то, это всего лишь сказка.