мастерству хорошему научить,— мастеровой чело-
век теперь дороже денег,—а тебя в шахту запро-
торили. Зачем?.. Чему ты тут научишься? Тачки
с углем таскать? Так это не дело. Это—пустое заня-
тие. А парень ты смышленый и года у тебя самые
такие, что только учиться чему-нибудь хорошему.
Ты в школе был?
— Был, да не кончил, еще год остался. Читать
умею, а пишу плохо. Титька взял.
— И тоже напрасно. Без грамоты теперь
трудно, грамота везде нужна. Вот, кабы ты был
моим сыном, я бы тебя первым делом школу заста-
вил кончить, а потом бы в мастерство отдал—в
слесаря или машинисты. И живи тогда, работай в
свое удовольствие... А от шахты толку мало.
В землю зароешься и сам, как земля, станешь...
Могила!
Антошке нравились слова дяди Ивана. Он и сам
так думал. А машинистом- быть хорошо: катайся
себе на паровозе или стой возле машины, прибав-
ляй—убавляй ходу. Дядя Иван правильно говорит.
— А у вас детей нет?—спросил Антошка.
— Нету, милый,—сказал дядя Иван и вздох-
нул.—Были да померли, а жена бросила. Раньше я
по экономиям жил, у генерала Батманова—был
такой пан—десять лет конюхом прослужил. А по-
том на шахты попал. Послали меня сюда, к лоша-
дям, да вот и куликаю тут шестой год... Хочу бро-
сить да опять на старое дело пойти. Надоело в
земле сидеть, гремучку нюхать. Могила!
Дядя Иван приподнялся, подумал и сказал:
— Трудно человеку по своей линии итти. Меня
вот с малых лет к мастерству тянуло, а отдали на
конюшню, конюхом сделали. А из меня хороший
бы мастер вышел. Я и теперь всякий механизм
понимаю, даром, что не учился... И может быть,
если бы я по своей линии пошел, то и жизнь моя
была бы другая. А то вот свертелась так—ни туда,
ни сюда, и можно сказать, что я не жил, а так, без
толку по' земле слонялся...
Дядя Иван лег опять, отвернулся и сказал:
— Ну, давай спать, всего не перескажешь. Это
у меня от скуки такие мысли пошли. Спи, хлопче!
Но Антошка еще долго не мог уснуть. Думал
и о себе, и о дяде Иване, который вдруг показался
ему с новой стороны. Есть у них что-то сходное,
одинаковое. Не по своей они дороге идут, чужое
дело делают, свою линию потеряли. И хоть у
Антошки, по словам дяди Ивана, были не мысли,
а черенки, все-таки он понимал, что многое в
жизни неправильно идет, и люди сами в этом вино-
ваты. Путают сами себя и других, а толку нет; и
живут хорошо, в довольстве и радости, только
немногие, какая-нибудь горсточка, а остальные
мыкаются, страдают.
Вот и он, Антошка. Зачем ему учиться не дали?
А он ведь хотел учиться... Зачем сюда привезли?
Зачем в шахту бросили? Ему тут тошно, противно,
а уйти нельзя—некуда, стало быть, мучайся, терпи..
Кто-то злой распоряжается людьми, бросает их
туда и сюда, из одной беды в другую, бьет, ломает,
а радостей не дает, как будто люди только для слез
родятся. И выходит, что жить хорошо, радостно
только травам полевым, деревьям да птицам небес-
ным—не знают они ни труда, ни неволи,— а людям
плохо. В чем же тогда сладость жизни? В чем?..
Долго волновали Антошку разные думы; были
в них печаль и мука и какая-то тайная сладость.
Где-то глубоко рождались они и разворачивались,
плыли, как темные ленты, волнуя и трогая до слез.
Дядя Иван уже спал, дремали и лошади у
корыта, перестав жевать сено, а Антошка все воро-
чался и думал, прислушиваясь к шелесту сена, к
темным шорохам земли, к дальним гулам. А потом
у него вдруг поднялось в груди что-то жгучее,
сладкое, мучительное, схватило судорогой горло,
подплыло теплой влагой к глазам.
Он приподнялся и стал шептать горячо, отры-
висто молитву.
Слова путались, мешались со слезами. Горело в
груди что-то жаркое, как огонь в печи, и на этом
огне плавилась встревоженная Антошкина душа.
Таинственно шептались о чем-то сухие тра-
винки и вздыхала тяжело и печально темная земля.
XI.
Время тянулось в шахте медленно, однообразно.
Сменами рабочих отмечалась смена дня и ночи, и
трудно было, не выходя из шахты, установить пра-
вильный счет дней. Так проходили недели, по
четырнадцати смен в каждой, а из них складыва-
лись месяцы.
Настала зима, выпало много снега, стояли звон-
кие колючие морозы, часто были в степи сильные
метели, наворотило всюду громоздкие сугробы, а
здесь, в шахте, все было по-прежнему: ни зима, ни
лето, ни холод, ни тепло, а одна только пыльная
душная темнота... И казалось, что это была не
жизнь, а сон, затянувшийся надолго, и часто хоте-
лось сделать усилие, отогнать от себя темные виде-
ния ночи и проснуться.
Антошка привык к шахте и стал спокойнее. Что
поделаешь? Надо работать. Не он один, все так...
Пройдет зима, там и весна пробежит незаметно,
а на Троицу они получат расчет и поедут на
родину.
Антошка часто думал в шахте о доме. Когда
жил дома, не казалось все таким близким, родным.
А вот теперь встанет перед глазами лицо матери,
или родная хата, или угол двора с темным обдер-
ганным навесом— и станет так грустно и больно, и
таким теплом от них повеет... И ничего ведь осо-
бенного не было дома. Бывало и голодно, и хо-
лодно, жили они бедно, случалось получать толчки
и колотушки, и плакать не раз приходилось... А вот
все забылось—и слезы, и обиды; осталась только
одна тихая дума, что там далеко, под Тулою, есть
родное село и дом в нем, и мать, и сестры.
Чаще всего вспоминалось Антошке домашнее,
когда он лежал на сене. Может быть, это травинки
луговые навевали своим шелестом такие воспоми-
нания, но дом вспоминался ярко, живо,— и двор, и
улица, и большая широкая река. Как живые, вста-
вали лица матери и сестер. У Антошки две сестры,
старшая и младшая, и он между ними, как калачик
в печи. Старшей шестнадцатый год, она рослая,
краснощекая, русая—в отца; она уже ходит по
праздникам в сарафане, в лентах и поет на улице
звонким голосом—через год невеста. А младшая,
Анюткой зовут, худенькая, как цыпленок, нос длин-
ный, а волосы темные, и вихры торчат, как у
Антошки, говорит, как горохом сыплет,—быстро-
быстро и задорная— страсть. Всякого затронет,
передразнит,—вот бы ее сюда, на шахту. Со всеми
бы перегрызлась, из синяков бы не выходила...
Антошка с сестрами в дружбе, но с Антюкой часто
грызется, хотя и любит ее больше, чем старшую.
А мать у Антошки спокойная, справедливая, не оби-
дит напрасно; весь день на ногах, за работой, и не
кричит, не сердится, только Анютке часто достается
за длинный язык да за проказы.
«Как-то они там теперь?—думает Антошка.—
Вспоминают ли меня? Чай, и не снится им, что я
под землей живу, света белого не вижу...»
И многое еще вспоминается Антошке: рыжая
лошадь Зорька, простая и смирная, как Бычок;
школа, куда Антошка ходил два года; учитель
Андрей Антонович, низенький, в очках, с проседью;
школьные товарищи—Антошка между ними не
последний был. Эту зиму они кончают, экзамен
сдавать будут, а Антошка вон в какую школу
попал... Вспоминаются поля с глубокими оврагами,
река с низкими песчаными берегами, лес на той
стороне... Как хорошо было переплыть на лодчонке
реку и нырнуть в гущину леса! Сто раз там бывал,
а всегда увидишь что-нибудь новое: дерево особен-
ное или гнездо птичье, полянку, какой раньше не
видел... Хорошо было рыбу в реке ловить, купаться,
валяться на песке на берегу, а потом опять в воду...
Все, все перед глазами, как настоящее, движется,
пахнет, живет,—только в руки не дается... И у
Антошки даже защемит в душе, когда он вспомнит,
что все это далекое, обманное, а настоящее, это—
темнота, гремучка, шорох травинок и вздохи земли.
Раз, а то и два в неделю Антошку подымали
наверх— отдышаться на чистом1 воздухе, помыться
в бане, похлебать горячего варева. И он с наслаж-
дением проводил наверху время и каждый раз с
большой неохотой возвращался в шахту.
Он уже освоился с расположением шахты и
часто в свободные минутки бегал по галереям, от
забоя к забою, где работали шахтеры. Жутко было
бежать по штрекам, особенно, если не было побли-
зости огоньков. Казалось, что кто-то гонится по
следам, хочет поймать, и страшно было огля-
нуться—вот-вот, казалось, протянется мохнатая
черная лапа и схватит за шею... А остановишься,
послушаешь— и тоже страшно. Шепчется о чем-то
с землей душная темнота. Шорохи, стуки, шопоты
так и носятся, так и лезут в уши. Там прокатилось,
там зашуршало, там запырхало— точно в темноте
живут и движутся тысячи невидимых тварей. Ухва-
тишься рукой за столб, подпирающий своды, а он
мокрый, скользкий, как змея, и дрожь побежит по
телу, как будто прикоснулся к чему-то живому.
Крикнешь для храбрости, а вдали что-то откли-
кается, глухо, печально,—и кажется, что это голоса
убитых, задавленных в шахте, и станет еще страш-
нее... И, постояв, Антошка, с бьющимся сердцем и
мурашками по спине, пускался во всю прыть по
шахте к виднеющимся вдали огонькам.
В забоях, где работали шахтеры, бывало иногда
занятно. Люди копошатся, как муравьи. Иной за-
поет, чтобы веселее работалось, только как-то не
удавались песни: подымется и упадет, как грудка
земли, точно ей низко и тесно в забое. А в пере-
рыве, за едой, были разговоры, смех и шутки.
Много любопытного слышал Антошка, ибо сами
шахтеры были люди любопытные. Пришли из раз-
ных мест, от разной работы— кто от сохи, кто от
станка, кто от весла или лопаты— и взялись за одно
трудное дело. Были тут и старые, и молодые, и
простые, и не спроста. Были хорошо грамотные,
кой-чему учившиеся, а один, как говорили, был
даже студент! И всех их уравняла нужда... Каждый
много видел и много испытал, прежде чем попасть
в шахту, и это прорывалось, просвечивало в разго-
ворах. И казалось Антошке, что перед ним не люди,
а самоцветные камни, заброшенные какой-то враж-
дебной силой в шахту. Каждый отливает своим све-
том, у каждого своя игра. Отшлифуй, сложи их
вместе дружными умелыми руками— и вырастет
прекрасная храмина, а так, вразброд, они пропа-
дают, заброшенные, запыленные, никому ненуж-
ные...
Изредка видел Антошка в шахте инженера,
который распоряжался работами на руднике. Ходил
он по шахте важно, со стеклышками на глазах, в
фуражке с молоточками, с ясными пуговицами на
тужурке, накрытый сверху тонким плащом, и гово-
рил с сопровождавшими его штейгером и десятни-
ками кратко и повелительно. Голова была всегда
приподнята, черная бородка гладенько подстри-
жена, и смотрел он на встречных так, точно перед
ним ничего не было.
Шахтеры не любили его, да и Антошке он не
нравился. Его прозвали смешно и метко—«Ды-
байло» за то, что он не ходил, а дыбайло, выступал,
двигая ногами, как ходулями.
Вот штейгера, которые раздавали работу шах-
терам,— те были проще, лучше. Один, впрочем, был
строгий, ругательный, пугал все штрафами, и его
недолюбливали шахтеры; а другой, молоденький,
недавно кончивший штейгерскую школу, был душа-
человек. Звали его Петром Александровичем, был
он приветливый, доступный. С ним можно было обо
всем поговорить. И всех он знал, всеми интересо-
вался, даже Антошкой и его лошадьми. Никогда не
пропустит, чтобы не заговорить. Увидит издали,
улыбается и кричит:
— А, вихрастый, самый большой шахтер в
мире. Ну, что, как—трудно в шахте?
— Трудновато, Петр Александрыч, — говорит
Антошка, весело глядя на молодое смуглое лицо
приветливого штейгера.
— Ничего, терпи, казак, атаманом будешь. Мы
тебя скоро на другую работу переведем.
— Наверх?— с тайной радостью в голосе спра-
шивал Антошка.
— Наверх, — улыбался Петр Александрыч. —
Вот подожди, может, случай выйдет.
— Кабы то так. Век бы благодарен был,
Петр Александрыч...
XII.
Подошли незаметно святки.
Под Рождество дядя Иван отпустил Антошку
наверх, а сам остался в шахте.
— Мне что?.. Я тут привычный,—говорил он,
глядя в сторону и по привычке хмурясь. —А вот
тебе праздник нужен. Иди, гуляй... Может, елку
увидишь, каждый год бывает.
Антошка с радостью улепетнул из шахты. Еще
бы: целых три дня на воле!..
В сочельник Антошка ел кутью и взвар, приго-
товленные Евфросиньей, а на первый день у инже-
нера была елка. Антошка бегал с ребятами смот-
реть на это чудесное зрелище. В окна видно было
только верхушку елки, горевшую огнями и блест-
ками, но даже и то немногое, что видел Антошка,
ослепило и покорило его.
— В прошлые святки в школе елку ставили,
большущая такая, больше этой,—говорил досужий
Голован.— Мне досталось четыре золотых ореха и
книжка с картинками. Я думал, что орехи какие-
нибудь особенные, да расколупал один, а он, пони-
маешь ли, пустой...
— А теперь почему елки нет? — спросил
Антошка.
— Учитель уехал на все праздники, некому
поставить.
Антошка пожалел, что так вышло.
Два дня он провел наверху с ребятами в беготне
по руднику, по селу, на пруде, где очистили лед от
снега и носились кто на коньках, а кто и так, на
подошвах... На первый день ходили христославить
по казармам и по квартирам и собрали кое-что.
А потом разделили поровну и накупили разных
сластей.
Время прошло быстро, незаметно.
А когда на второй день вечером Антошка очу-
тился опять в шахте, дядя Иван, более обыкновен-
ного скучный и хмурый, встретил его неприятной
новостью:
— А тут вот Мальчик захворал.
— Что с ним такое? — тревожно спросил
Антошка.
— Не ест ничего с утра, а теперь вот лег, не
встает. Я ему и кровь бросал, и нашатырю с пер-
цем давал—не помогает.
Антошка наклонился к Мальчику. Он лежал на
земле, тяжело дыша, с опущенной головою, и глаза
были тусклые, мутные.
— Околеет, видно,—сказал дядя Иван.
Антошке стало жаль Мальчика. Хоть и недо-
любливал он его, а все-таки живая тварь—жалко.
— Может, его наверх бы, на холод,—сказал
Антошка.
— Это не поможет, — махнул рукой дядя
Иван.—Пропадать ему время пришло, отработал
свое... Давеча кровь пустил ему, а она такая густая,
как деготь. Дело ясное—застой крови. Могила.
Поговорили, повздыхали над Мальчиком и
легли спать. А среди ночи были разбужены трево-
гой среди лошадей. Сразу догадались, в чем дело:
Мальчик околел. Он лежал неподвижно, упершись
мордой в ножку корыта. Лошади тревожно обню-
хивали его, храпели, вздрагивали. Видно, им
страшно было мертвого товарища.
Дядя Иван и Антошка вытащили Мальчика за
ноги из конюшни. Было еще рано, не видно было
никого. Стали ждать утренней смены.
— Вот тебе, таскал, таскал вагончики, а теперь
самого вытащили из стойла,— сказал дядя Иван с
кривой усмешкой.—Пропала лошадь, а была смо-
лоду хоть куда: на хозяйской конюшне стояла,
овес ела, в дорогой сбруе ходила. А захирела—
сюда ее в шахту, на гнилое сено, таковская... Так
вот и с нашим братом бывает: пока здоров—