хорошо, а чуть захирел—долой, насмарку. И выхо-
дит, что человек, что скотина—все едино. Все мы
рабы у своей судьбы...
Антошке грустно было слушать слова дяди
Ивана—кололи они уши горькой правдой. А потом
шевельнулось чувство вины перед Мальчиком.
Дядя Иван говорил:
— Вот мы с тобой осуждали Мальчика— и злой-
де он, и хвастливый, а ежели подумать, то судьба у
Мальчика была жестокая: с хором да в лазни,
от лакомого куска к гнилушке. Тут поневоле
озлишься. Разве мы все не таковские? Попали в
шахту, как медведь в яму, и стукаемся головами об
стену.. Нет, брат, по настоящему мы должны
Мальчику в ножки поклониться: прости, мол,
нас, лошадь честная, за нашу несправедливость!..
Так-то!
Когда стали подымать из шахты ночную смену,
потащили к клети и Мальчика. Там его положили
в клеть и подняли наверх. В последний раз мель-
кнули перед Антошкой оскаленные зубы, и он
прошептал:
— Прощай, коняга!..
Без Мальчика показалось скучно в конюшне.
Чего-то недоставало. Понимали это и лошади и все
озирались, прислушивались и ждали, не придет ли
Мальчик.
После Нового года в шахту спустили новую
лошадь. Это был крепкий, здоровый битюг, слепой
на один глаз. При спуске связали канатом ноги,
а он все-таки бился, барахтался и ржал. А когда
вели от клетей по галереям, он все шарахался в
сторону и дрожал, пугаясь темноты.
Появление новой лошади в подземной конюшне
было целым событием. Все—Ласточка и Рябчик, и
даже ленивый Бычок заволновались, увидя нового
товарища, потянулись к нему, стали обнюхивать,
тихонько заржали. Он отвечал им коротким низким
ржанием, и между ними завязалась беседа на непо-
нятном лошадином языке.
И долго не могли успокоиться лошади. А когда,
попозже, Антошка подошел к корыту, он увидел
трогательную картину. Бычок и новый стояли
рядом, и голова Бычка мирно покоилась на шее
нового. Поговорили коняги, подружились и братски
обнялись. Если жизнь тяжела и мало радостей
выпадает на долю, то пусть хоть дружба будет
маленьким утешением—все-таки легче...
XIII.
Каждый день в шахте случалось какое-нибудь
происшествие. То придавит кого-нибудь обвалом,
то обрушатся крепи, то пробьется где-нибудь вода,
то клеть прищемит или ударит кого-нибудь. Иногда
в шахте начинают слышаться стоны и голоса, похо-
жие то на лай собаки, то на мяуканье кошки, то на
кваканье лягушек. Это кричит гремучка— скопилась
в шахте и дает о себе знать, предупреждает—
берегись!..
И все это держало постоянно рабочих насто-
роже, мешало легко и просто относиться к труду.
Так и казалось, что вот-вот что-нибудь случится—
не утром, так вечером, не сегодня, так завтра.
А тут еще приходили вести с других шахт и руд-
ников: там случился обвал, там затопило шахту,
там взорвался гремучий газ— и каждый раз кого-
нибудь убивало, захлестывало, обжигало.
Но боялись только молодые малоопытные шах-
теры, а старые давно уже привыкли к своей опас-
ной работе. Как солдаты на войне, они не обращали
внимания па то, что смерть выхватывает из рядов
то одного, то другого, и долбили каменные стены.
Некоторые ухитрялись даже курить в шахте, хотя
это было строго запрещено из опасения взрывов.
При спуске в шахту рабочих обыскивали и отби-
рали у них спички и табак, но шахтеры умудря-
лись проносить то и другое и покуривали втихо-
молку. Проносили и водку, которую тоже запре-
щено было брать в шахту. Мастер был на это дядя
Иван. Как побывает наверху, так и принесет с собой
бутылочку или две. Если бутылки попадались на
глаза, он говорил, что это лекарство для лошадей,
и ему верили, тем более, что он подкрашивал водку
настоем из каких-то корешков.
В шахте «лекарство» выпивалось в компании с
кем-нибудь из приятелей дяди Ивана. Чаще всего
компанионом был сторож у ствола шахты, где сто-
яли водоотливные насосы,—маленький лысый ста-
ричок по имени Стратон. Про "него говорили, что
он и родился в шахте. И действительно, он был
подземный старожил. Знал, что было на руднике
лет двадцать и тридцать тому назад, и любил гово-
рить о прошлом. Случалось ему бывать и при взры-
вах, и при затоплениях, и при обвалах, и каждый
раз он чудесно спасался. Носил он в кармане всегда
три кусочка угля, а где он их достал и какой от них
толк—не говорил, только посмеивался.
— Я человек подземный, меня и смерть не
берет,— говорил он, щуря свои маленькие острые
глаза.—Другие люди тонут, убиваются, калечатся,
а я, как заговоренный, живу и живу, уже и счет
годам потерял.
Это от того, что ты газами пропитался,—
говорил шутливо дядя Иван.—Тебя теперь хоть
режь, хоть печи, хоть в воде мочи— одинаково. Два
века будешь жить.
— А что ж? Я согласен,—простодушно говорил
Стратон.—Чем больше жить, тем лучше. Жизнь
штука занятная и против этого напрасно го-
ворят.
— А ежели она тебе ничего не дает, кроме
досады?— спрашивал дядя Иван.
— И тогда ничего,—утверждал Стратон.—Не
жизнь виновата, а люди. Многого хотят, за все хва-
таются. А ты одну линию гни, одного добивайся—
и скоро не скоро, а добьешься... Ударь меня по
голове, ежели вру.
— А ежели тебя она согнет?
— А ты не сдавайся. В жизни надо упорным
быть, плыть не за водой, а против воды, как рыба-
Антошка любил слушать, когда беседовали
Стратон и дядя Иван. Много любопытного было
в их речах, в особенности, когда Стратон рассказы-
вал о разных случаях в шахте. Часто они спорили
о том, чего и сами не понимали,—о каких-то маши-
нах, которые следовало бы выдумать для облегче-
ния работы в шахте. В последнее время дядя Иван
носился с планом придуманной им машины, с по-
мощью которой можно было бы скорее и проще ло-
мать уголь. Называл он эту машину „землерой".
Стратон относился к его изобретению недовер-
чиво, и это раздражало дядю Ивана.
— Что ты мне говоришь: невозможно?—горя-
чился и доказывал он, крутя безволосой круглой
головой.—Невозможно только на небо влезть, а
остальное все можно. На то человеку и ум дан,
чтобы он до всего достукивался... Ты смотри, я тебе
сейчас покажу своего «землероя»...
И дядя Иван принимался чертить на земле
модель своей машины.
— Вот это, гляди, ножки, здесь вал, винтом
нарезанный, тут на конце зубья, завостренные, кри-
вые, а здесь ручка, как у веялки... Видишь?
— Ничего не вижу, глаза у меня плохие,—
говорил Стратон, зажмуриваясь.
— За ручку верти— и готово дело, уголь так и
посыпится. Один человек за троих выработает.
— За ручку верти— и готово дело: зубья так и
посыпятся, хе-хе-хе,—заливался Стратон тонень-
ким смехом.
— С тобой не сговоришь,—досадливо махал
рукой дядя Иван.—Вот постой, ' сработаю своего
«землероя» да поставлю, так все в шахте только
ахнут... Горе мое, что я в учении не был, не знаю в
тонкости, что к чему пригонять, а то бы я показал
нашим инженерам... Они все на готовенькое, а нет,
чтобы самим что-нибудь придумать...
— Ты вот придумай такую машину, чтобы уголь
сам из земли лез, чтобы не прокладывать шахты
на двести сажен.
— А что ж, когда-нибудь и это придумають,—
говорил уверенно дядя Иван.—Человек все может,
до всего дойдет. Дай только время, срок... Ты
вспомни, что было тридцать лет назад и что теперь.
Совсем другая жизнь, другие люди. Прежде здесь
была глушь, степь, ковыль да бурьян, а теперь
шахты, заводы, поселки, города—узнать нельзя.
А дальше еще скорее вся эта механика пойдет,
люди с каждым годом умнее становятся, все на
большее посягають... Через сто лет, может, и угля
не понадобится.
— А чем топить будут?— спросил Стратон.
— Да ничем. Все будет ликтрическое... либо
другое какое-нибудь. Шахты забросят, загребут,
машины в лом сдадут и только вспоминать будут:
вот были, дескать, прежде люди, шахтерами назы-
вались, в земле жили, землей дышали, ка-аторжная
жизнь была!..
— Ну, до этого, пожалуй, не дойдет,—сомне-
вался Стратон.
— Почему? Все возможно, — утверждал дядя
Иван.—Человек лучшего ищет, к лучшему идет.
А что хорошего в нашей работе? Тягота одна...
И будет стараться свести все плохое на-нет. Я так
думаю, что в жизни все к лучшему идет.
Голос у дяди Ивана был твердый, уверенный и
он как-будто видел то, что говорил.
Антошка любил вслушиваться в чужие речи и
во всем, что слышал, подмечал одно—желание
лучшего, стремление к лучшей жизни. Наверху и в
шахте, молодые и старые, слабые и сильные—все
одинаково думают о лучшей жизни и тянутся к
ней тысячами рук, миллионами мыслей... И у
Антошки понемногу стало складываться понятие,
что люди живут для лучшего, что это лучшее непре-
менно придет к ним, и если терпят теперь нужду,
горе, тяжелый труд, то только потому, что в буду-
щем, через пять, десять или больше лет, жизнь ста-
нет лучше, и можно будет отдохнуть.
Он думал о себе—и находил у себя то же, что
и у других. Разве он не стремится к лучшему, разве
ему не хочется уйти из шахты на другую работу,
к другой жизни?.. Значит, это живет в каждом
человеке, и нужно искать лучшего, тянуться к нему
мыслями и желаниями. Деревья и травы тянутся
к солнцу, к теплу, и только камни мертвы и не-
подвижны. Плохо лежать камнем на земле, нет от
него никому пользы, лучше быть деревом, зеле-
ным, шумящим, тянуться вершиною к небу, пить
соки земли и крепнуть, расти, давая прохладу и
тень.
Антошке радостно от этих мыслей, и когда он
думает так, то и труд кажется ему не тяжелым, и
шахта не пугает темнотой.
XIV.
Думал Антошка о лучшем, тянулся к нему, как
росток к солнцу, а что-то темное и злое, что бро-
дит по следам человека и ловит его в недобрую
минуту, подстерегло Антошку и бросило под ва-
гончик с углем.
Как это случилось, Антошка и сам толком не
мог сказать, но только в одной из галерей, на
крутом повороте, он попал под вагончик, который
гнали ему навстречу. Антошку сбило с ног, смяло,
ударило... От страшной боли у него помутилось
в голове, он потерял сознание.
Очнулся он в высокой светлой комнате, на кро-
вати у окна. Белый свет лился через двойную
раму, и больно было смотреть. Антошка отвер-
нулся от окна и увидел два ряда кроватей, по три
в ряд. Антошка догадался, что лежит в боль-
нице.
Что же случилось?.. Его ударило вагончиком,
сбило с ног, а больше он ничего не помнит.
В голове гудит, дергает, что-то давит. Ноет левая
нога. Антошка поднес руку к голове—голова обвя-
зана. Эге, стало быть, его хорошо стукнуло... А еще
что? Он приподнялся, заворочался—заныла спина.
Одна нога ничего, другая, как деревянная—не по-
вернешь.
Подошла девушка в белом платье, скромная на
вид, приветливая.
— Лежи, паренек, смирно,—сказала она.—Тебе
нельзя ворочаться.
«Должно- быть, меня здорово огрело»,—подумал
Антошка.
Он не чувствовал ни боли, ни жалости к себе.
Напротив, было даже как будто приятно. Он повел
еще раз глазами по комнате и понял, почему ему
так приятно. В комнате чисто, светло, уютно, кро-
вать мягкая, белая и одеяло теплое, мягкое. Он
никогда не лежал в такой горнице. И та барышня,
что к нему подходила, должно быть, душевная:
у нее добрые глаза и голос приятный, ласковый.
После темной, грязной шахты все это кажется
сказочным. Вот только в голове дергает, как-будто
кто-нибудь срывает там какие-то наросты, да нога
ноет, а то бы совсем хорошо.
Пришел доктор, наклонился к одному, к дру-
гому, посмотрел, поговорил—и всем стало как-
будто веселее, легче. У доктора удивительный
голос: бодрый, звонкий, говорит— словно здоровье
в тело вкладывает. И сам он здоровый, молодой,
бодрый: длинный нос, маленькая темная бородка,
веселые карие глаза. С ним фельдшер, серьезный
черный мужчина, борода с проседью, на носу очки;
смотрит поверх них, а снять не хочет.
Подошли к Антошке. Доктор смотрит весело,
улыбается, точно давно знает Антошку.
— Что, брат, опамятовался?
— Уже,—говорит Антошка.—Вот только в го-
лове дергает.
— А нога как?
— Зудит малость.
— Это от старости, — шутит доктор, накло-
няясь к Антошке.—Ведь, ты старенький, а?
— Нет,—улыбается Антошка. Чудной доктор,—
ишь что придумал.
Доктор осмотрел голову, левую ногу, послушал
спину, постучал по животу.
— Ничего, все в порядке,—сказал он, выпря-
мляясь.— Через три недели будешь ходить.
Он посмотрел еще раз на Антошку, прямо
в глаза и спросил:
— Как же это ты под вагонетку попал?
— И сам не знаю... Так вышло,—промолвил
Антошка.
— Ворон в шахте ловил? Ну, ничего, мы тебя
подправим. Лежи смирно, сам не вставай, а если
что надо, скажи вот Софье Васильевне, она все
сделает.
Доктор указал на девушку, которая давеча под-
ходила к нему, а теперь завязывала ему ногу.
Доктор ушел, а у Антошки осталось надолго
приятное, теплое чувство. Точно его обогрели и
приласкали с холода. Отвык он от этого, и у него
даже зачесалось в горле.
Потом он заснул и проснулся только вечером.
Софья Васильевна принесла ему супу и молока.
Самому было есть несручно, и Софья Васильевна
накормила его. Вышло у нее это просто и ласково.
И опять у- Антошки защекотало в горле.
— Спасибо,—сказал он и заморгал глазами.
В голове гудело по прежнему и ныла глухо нога.
— Что мне повредило?-— спросил Антошка.
— Голову ушибло да ногу, ступню,— сказала
Софья Васильевна.—Да это ничего, пройдет. По-
лежишь недельки три и заживет.
— У вас тут хорошо,—тихо сказал Антошка.—
Не то, что в шахте...
Софья Васильевна улыбнулась и сказала:
— Ну, спи, не болтай зря. А если что надо—
позови.
Она ушла к другим больным, легкая и белая.
Антошка следил за ней глазами и ему казалось,
что всем она несет с собой ласку и успокоение.
Сумерки вливались в окно. Синими казались они
и печальными. А потом вспыхивали звезды и стало
светло... Нет, это не звезды, а лампы, но как они
горят мягко и ровно... Ликтричество...
Антошка заснул. Что-то срывалось и падало
в голове, точно кто-нибудь вязал и обрывал не-
умело кривые узлы. А потом затихло, угомони-
лось, и стали разворачиваться хитрые узоры снов.
XV.
Началась для Антошки новая полоса жизни—
в больнице. Он не жалел, что попал сюда. Болела
нога, гудело в голове, что-то твердое, как кол,
стояло в спине, но это пустяки. Поболит и пере-
станет. Со всеми это случается, а он чем лучше?
Зато он отдохнет здесь—в чистоте, в тепле и
уюте.
Как хорошо проснуться утром не в шахте, не
на грязном сене, а на чистой кровати, в чистом
халатике, видеть свет дневной, снег за окнами и
чистые стены... Немного холодно бывает по утрам,
но сейчас затопят печи и пойдет от них сухое,
здоровое тепло. А потом завтрак... Пища вкусная,
хорошая, только дают мало. Софья Васильевна,