всегда, но какой светлой и чистой казалась она
ему после шахты! И лица шахтеров, умытые, посве-
жевшие, казались привлекательными, хорошими.
Поужинали. Разбрелись по углам, по нарам, кто
куда. Загудели там и сям- разговоры, тихие, уста-
лые. Всех клонило к отдыху, и многие уже укла-
дывались.
Хоть и слипались глаза, а все-таки Антошка не
утерпел и еще раз выскочил из казармы. И засто-
ялся, засмотрелся.
Луна стояла уже низко, светила косо, и тень от
казармы, четкая, синяя, лежала на снегу. Ясно вид-
нелась труба, и серые волокна дыма плыли по
снегу, как настоящие. Антошка глянул вверх, на
крышу. Труба курилась, и против месяца дым
казался пепельно-серебристым, красивым.
На руднике было тихо. Шахта молча чернела
вдали под белой кровлей снега. Как сторожа, сто-
яли трубы, черные, стройные, и из одной лениво
подымался сизый дымок. Небо было чистое, про-
зрачное; тучки уплыли, тихо светили звездочки,
бледные при свете луны. Стучал в колотушку сто-
рож, и эхо откликалось вдали—воздух был звон-
кий, морозный. Где-то далеко шел поезд, земля
гудела, а потом раздался тонкий, пронзительный
свисток.
Антошка потоптался возле казармы на снегу,
выделывая ногами разные вензеля, и, весь охвачен-
ный дрожью и сладким позывом к дремоте, пошел
и лег спать. И когда засыпал под гул усталых раз-
говоров и шарканье ног—казалось ему, что он
дома, что тут возле него и мать, и сестры, и все
родное, домашнее...
VIII.
Хорошо провел Антошка этот день.
Встал рано, как только зашумела казарма,
оделся в чистое и выскочил на двор.
Было холодно; солнце недавно взошло, небо
еще отливает розовым светом, и снег чуть розовеет
вдали, а ближе он белый-белый. Солнце зажигает
на снегу радужные искры, они прыгают, горят,
переливаются, а тени лежат густые, спокойные,
синие. Дымятся трубы; дым подымается вверх
столбами, тихо покачивается и тает. На селе зво-
нит колокол. Плывут медные удары звучно, при-
зывно, как будто выговаривают:
— К нам, к нам, к нам!
А потом посыпался веселый трезвон:
— В гости просим, в гости просим,— отчетливо
и быстро вызванивали маленькие колокола.
И церковь видна на бугре, белая, с золотыми
крестами. Кое-кто из пожилых, семейных пошел в
церковь, а другие просто так на село. Там сегодня
базар, понаехали с окрестностей, навезли всякого
добра. Весело, людно.
Аверьян ушел на село, а Антошке хорошо и
дома. Он побежал к пруду, который был в балке,
за рудником, думая, что уже стал лед. Но пруд
лежал темный, свинцовый, отливая синевой на
средине, и только вдоль берегов узкой каемочкой
морщился ледок.
У пруда Антошка встретил своих приятелей, с
которыми выбирал уголь —Петьку Голована, Ваську
Дырявого и Андрюшку Грунькина. Все прибежали,
надеясь найти на пруде лед. Андрюшка даже
коньки приволок.
Антошку встретили дружескими восклицаниями;
— А, тульский самовар, наше вам! Шахтером
заделался?.. Ну, как там в шахте? Вихры тебе не
оборвали?
— Не,—улыбнулся Антошка.—Там у меня дядя
Иван—душа человек, пальцем не тронет.
— Да ты, вихрастый, врешь. Ну-ка покажи свои
вихры? Целы—тогда поверим.
Нечего делать. Антошка снял шапку и показал
приятелям вихры. В другое время его непременно
дернули бы за эти соблазнительно торчащие вихры,
а теперь не тронули, только посмотрели. То, что
Антошка работает, как большой, в шахте и пробыл
там безвыходно целую неделю, возвысило его в
глазах товарищей, которые хотя и жили не первый
год на руднике, а шахты по-настоящему еще не
нюхали. И Антошка чувствовал это и держал себя
с товарищами независимо.
— Что, вихрун, страшно в шахте?—опросил
Голован.—Там, говорят, нечистые, как жабы,
скачут.
— Брехня все это, бабьи выдумки,—спокойно
сказал Антошка. — Страшно не нечистых, а гре-
мучки да обвалов. Вон вчерась в нашей шахте, как
одного ахнуло...
— Да ты видел?—с сомнением спросил Голован.
— Как же, на моих глазах это было.
И Антошка толково и серьезно, как большой,
рассказал то, что он видел вчера в шахте. Това-
рищи внимательно слушали, а когда Антошка ска-
зал, что он вез увечного в своем вагончике до
ствола шахты, Васька Дырявый с оттенком поч-
тения и зависти промолвил:
— Ишь, тульский, в какое дело попал.
Потом Антошка рассказал ребятам о лошадях
в шахте, разобрал каждую по косточкам, и все
согласились с ним, что Мальчик— хвастун, пустая,
ничего нестоящая лошадь, и ежели есть в шахте
порядочная коняга, так это именно Бычок.
До обеда протарабарил Антошка с приятелями,
и все убедились, что Антошка парень хоть куда—
сметливый, расторопный, умеет и подметить, и рас-
сказать в точности, что видел. И расстались с ним
дружелюбно.
Петька Голован, самый старший, считавшийся
среди товарищей коноводом, сказал, когда ушел
Антошка:
— А тульский— парень дошлый. Хоть и щуплый
на вид, а молодчага. Мы его напрасно спервона-
чала затуркали.
И все согласились с Голованом.
А после обеда опять сошлись вместе. Солнце
светило; снег стал мягкий, таяло. Сделали бабу из
снега, очень искусно, с носом, бровями иртом.
Голову обмотали тряпкой, вместо глаз всунули два
уголька, а в руки дали старую метлу. И стала баба,
как живая, и имя ей дали— Марковна. Была на
руднике такая старуха, неуклюжая, толстая. Она
лечила простой народ от всяких болезней травами
и наговорами, и мальчишки называли ее колдуньей.
А потом бегали на село. Там были почти все
шахтеры, и тьма народу ходила по улицам. От-
крыты были лавки и трактиры. В чайной хрипел
граммофон, и мальчики долго стояли под окнами и
слушали. Много было пьяных; они шатались по
улицам с криками и песнями, иные падали и долго
потом не могли подняться. Над ними смеялись и
дружески помогали им встать. Один пьяный шах-
тер, увидев мальчиков, заплакал, заговорил что-то
про своих детей, а потом вынул из кармана коше-
лек, порылся и дал ребятам двугривенный. Маль-
чики обрадовались, мигом помчались в лавку,
купили конфет, орехов и поделили поровну.
— Это Матвей—забойщик,—сказал Голован,
который знал всех на руднике.-—У него перемерли
все дети, на глотку хворали, в одну неделю всех
подушило,—так вот он, как пьяный напьется, так
и вспоминает, плачет.
На обратном пути забежали в яр, лежавший
возле дороги, и притаились в нем, как зайцы. Голо-
ван, мастер на все руки, достал из кармана бумажку
с табаком, сделал собачью ножку, закурил, сплю-
нул, потом дал потянуть и другим. Потянул и
Антошка. Было горько, противно, в горле щипало,
но старались не подавать виду, что скверно, и
только Васька Дырявый не выдержал, закашлялся
и на глазах у него выступили слезы.
Его осмеяли.
— Эх ты, суслик,— презрительно сказал Голо-
ван, вырывая у него папироску.—Давай сюда, не
порть!
И он с шиком, поминутно сплевывая на стороны
сквозь зубы, докурил собачью ножку и потом поту-
шил окурок о подошву.
IX.
Вернулись домой, довольные, усталые. День
оканчивался, приближался вечер, а вместе с «им
подымалась и росла в груди Антошки тревога:
надо опять опускаться в шахту. Днем он не думал
об этом, храбрился, гнал от себя все, что напоми-
нало о шахте, а теперь нельзя было не думать;
через час завоют на шахтах гудки, потянутся тем-
ные ряды шахтеров, работающих в ночной смене,
и он, Антошка, должен итти вместе с ними.
Опять, значит, темнота, пыль, глазоедка и вся-
кие страхи на всю неделю... Что же делать? Как
уйти от этого? Антошка не знал. Как он завидовал
теперь своим вольным товарищам, которые рабо-
тают наверху, копаются тихонько в кучах угля,
весело, с шутками, с прибаутками,— и ничего не
знают. День окончился— разошлись по домам, а
завтра опять на работу. А он вот должен итти в эту
темень, живым зарываться в могилу.
Антошка стал искать отца. Попросить его,—
может, он сделает так, чтобы его оставили наверху.
Но отца не было, он еще не вернулся с села, да и
вернется он, надо полагать, пьяный и сейчас же
завалится спать.
Солнце приближалось к закату, стала темнеть
земля. Антошка с тоской следил, как опускается
все ниже, вот уже касается земли багрово-огнен-
ный шар. Уже повалил дым из рудничных труб,
застучала машина. Зайдет солнце — и запоют
властно, призывно медные гудки, все в один голос:
иди, иди!
И пойдут, угрюмые и темные, на новую недель-
ную страду, и он, Антошка, вместе с ними.
С каждой минутой разрасталась все больше тре-
вога в душе Антошки. Он думал, куда деваться,
куда уйти от шахты, от ее темной глубины,— и не
находил места. Бродил возле землянок и казарм,
с тоской поглядывая на черные трубы. И снег уже
не радовал его— на нем уже лежали вечерние тени,
не радовала небесная синева.
Солнце зашло, затеплилась заря, нежно-розо-
вая, мягкая", и воздух стал синий, прозрачный. Небо
прильнуло к земле с тихими вечерними речами,
рдея закатом, и земля чуть-чуть порозовела, тихо
улыбнулась сквозь сон, сходивший вместе с сумер-
ками на поля.
И вот поднялась над шахтой тонкая струя пара
и заревел гудок. Антошка вздрогнул и со страхом
уставился на эту струйку, чуть розовую в свете
зари. Стало холодно рукам и ногам. «Зовет, зовет»,
шептал он и пятился, точно видел перед собой
что-то страшное. Вспомнилось лицо того шахтера,
которого вчера задавило в шахте, его качаю-
щаяся, как у мертвого, голова. Вот так и его звал
гудок, может быть, и ему не хотелось итти, а по-
шел, погнала нужда— и встретил смерть...
Гудок рявкнул- и умолк, —чем-то поперхнулась
медная глотка. И стало тихо на шахте и вместе с
тем как-то тоскливо. Сгущались сумерки и все
точно уходило куда-то из глаз, обволакивалось
прозрачным туманом . Рабочие медленно потяну-
лись к шахте. Где-то на краю поселка выкрики-
вала звонко и отчетливо гармоника шахтерскую
частушку, и чей-то голос подпевал залихватски:
Шахтер в шахту опустился,
С белым светом распростился.
Ты прощай, мой белый свет,
Ворочусь назад иль нет?
И в этих коротких и частых выкриках чув-.
ствовалась давняя, глубоко спрятанная тоска.
Антошка быстро шел и думал: «Уйти, уйти.
Уйти куда-нибудь подальше, чтобы никто не знал
и не видел. Уйти туда, где жизнь лучше. Ведь не
все же так, как здесь. Живут люди и по иному,
работают на воле, без опаски, без страхов. Не
работа страшна, а шахта. Работать он готов, а вот
темноты страшно, гремучки, обвалов... Ах, уйти бы,
уйти!».
Он незаметно очутился возле станции. На вто-
ром пути стоял товарный поезд, на крышах вагонов
белел снег. Сдержанно и серьезно, блестя огнен-
ными глазами, шипел паровоз.
Антошка пошел по платформе. Там было пусто.
В окнах вокзала светились огни, двигались какие-
то фигуры. Вышел сторож, позвонил в колоколь-
чик и ушел.
«Сесть бы на машину и уехать», подумал
Антошка, и ему вдруг показалось, что это легко и
возможно. Он не раз слышал, что на товарных
поездах возят шахтеров. Отчего ему не попро-
бовать?..
Опять заскрипела дверь, вышел кондуктор с
фонарем, постоял, посмотрел в ту сторону, где
стоял паровоз, и пошел по платформе к хвосту
поезда.
У Антошки вдруг забилось сердце и стало тесно
в груди. Он подошел к кондуктору и сказал:
— Дяденька, возьмите меня на машину.
Кондуктор посмотрел на него и спросил:
— А деньги у тебя есть?
— Нету,—робко промолвил Антошка.
— Так как же тебя взять? Чудак. Даром никто
не возит. Да тебе куда собственно!
— В Тулу.
— В Тулу? Вот чудомор,—рассмеялся кондук-
тор, вертя в руке фонарь.—До Тулы полтора дня
езды, семь рублей билет стоит, а ты хочешь зада-
ром. Да и поезд наш не туда идет.
Кондуктор взмахнул фонарем и пошел дальше,
бормоча что-то.
Антошка смотрел ему вслед тоскливо. Никто не
хочет помочь ему. И стало горько. Видно, никуда
ему не уйти от шахты, ничего не сделать...
Заревел опять гудок. Это уже второй. Зовет,
зовет... Медная глотка чуть не давится—кричит.
Антошка скривился, замотал головой и побежал на
шахту. Бежал и всхлипывал. Стыдно было плакать,
а глаза так и застилало, и месяц, уже стоявший в
небе, светил, как в тумане, скрываясь порою из
глаз.
Антошка забежал на минутку в казарму, пере-
оделся в старую одежонку, взял кусок хлеба и мет-
нулся к шахте.
Ревел уже третий гудок, стучала и пырхала чем-
то недовольная машина, разматывая стальные ка-
наты, на которых бегали клети. У спуска толпились
шахтеры, ожидая очереди.
Минут через десять Антошка уже мчался в глу-
бину шахты, и где-то глубоко в нем дрожал и пере-
ливался живым серебром лунный свет и вечерняя
морозная свежесть— то последнее, что видел он
наверху. Он уносил это с собой в шахту.
X.
Дядя Иван встретил Антошку ворчливо:
— Нагулялся?.. Что так долго?
— У клетей задержка была,— сказал Антошка.
— То-то задержка. А ты бы пораньше... Вот
в другой раз возьму и не пущу.
У него был скучный, вялый вид; он как будто
завидовал, что Антошка так долго был наверху.
Антошка молчал, копаясь в углу возле сена.
Била в нос глазоедка. Темнота тревожила. Лошади
шуршали сеном. Они не обратили на Антошку вни-
мания, и только Бычок оглянулся, когда услышал
голос Антошки, и посмотрел на него дружелюбно.
— Наверху зима уже,—сказал
Дядя Иван только крякнул. А потом заворо-
чался, почесал голову и сказал:
— Наверху все может быть—и зима, и лето, и
водочка, и табачок. Да... А тут вот— могила.
Он зевнул, потянулся и сказал тусклым голосом:
— А скучно, понимаешь ли, одному в шахте.
За работой хоть время идет незаметно: вымо-
таешься, заснешь,—день да ночь—сутки прочь. А в
праздник—могила... Есть хочешь?
— Не хочется,—-сказал Антошка.—Я там ел.
— Ну спать давай.
Легли, протянулись на сене. Зашелестели сухие
травинки, повели между собой тайные беседы о
чем-то своем, непонятном. Может быть, тоже жало-
вались на скуку и темноту в шахте и вспоминали
о зеленых лугах, где стояли, цвели, пока не упали
под острой косой.
И шорох этот тревожил, раздражал. Не спа-
лось. Ворочался Антошка, ворочался и дядя Иван.
Лампочка тускло светила в темноте. Вздыхали и
шуршали сеном лошади. Кашлял простуженный
Рябчик.
— Что не спишь?—спросил дядя Иван, припо-
дымаясь.
— Так, думается,—сказал Антошка.
— Про что тебе думать? — усмехнулся дядя
Иван.—Думы растут с годами, как дерево. А у тебя
что? Одни черенки, только что из земли выты-
каются.
— Зачем меня на шахту привезли?—с тайной
горечью сказал Антошка. — Худая тут жисть,
трудная...
— Вот это правильно—зачем привезли,—живо
подхватил дядя Иван.—Это ты правду сказал. Тебя
бы, по-настоящему, в ремесло какое-нибудь отдать,