всегда одинаково приветливая и ласковая, говорит:
— Много есть нельзя — вредно. Лучше по-
меньше да почаще.
Славно дремлется после еды. Спишь не спишь,
а так, какое-то забытье... Хлопнут двери, заговорит
кто-нибудь и сна уже нет, улетел, как пух от дыха-
ния, а потом опять что-то обволакивает, обнимает.
В полдень приходит доктор—и вся палата ожи-
вает. Точно дух бодрости вселяется в нее. Он
весело балагурит с больными, выслушивает, рас-
спрашивает, и кажется, будто боли стихают, и
входит здоровье в истомленное тело.
С Антошкой у него всегда шутливые разго-
воры.
— Ну, как дела, старичок?— спрашивает, по-
смеиваясь, доктор.
— Ничего, лучше.
— Мышки в голове бегают?
— Есть немного,— смеется Антошка.
— Ну, мы их скоро выгоним. А нога будет, как-
новенькая, еще танцевать будешь. Спи побольше,
ешь хорошо, смотри весело—и все будет ладно.
Антошку утешали слова доктора. Радовала и
Софья Васильевна своей неизменной приветливо-
стью. В палате она, как солнышко,—и светит, и
греет. Антошка даже удивлялся, откуда берется у
нее эта ласковость. И вид у нее такой, что сразу
располагает к себе: серые глаза с просинью, тем-
ные волосы чуточку вьются, лицо худощавое, не-
много бледное, две тонкие чорточки возле губ—
и в них, казалось Антошке, прячется вся приветли-
вость Софьи Васильевны. Улыбнется, шевельнет
этими черточками,-— и станет светло на душе, хо-
чется и самому улыбаться... И словоохотливая при
этом— слова у нее, как река, текут. О себе Антошке
как-то вечером рассказала. Антошка спросил,
давно ли здесь живет Софья Васильевна. Она
ответила:
— Два года.
— А прежде где жили?
— А прежде училась. Сначала в гимназии,
потом в Москве на курсах.
— Счастливая вы, в Москве жили,— сказал
Антошка.
— Счастья мало,—вздохнула Софья Василь-
евна.—Трудно мне в Москве жилось. Денег не
было, приходилось зарабатывать и учиться, а это
дело нелегкое. В гимназии хоть на казенный счет
училась, а тут все свое... Год прожила в Москве,
а тут отец заболел, со службы уволили,—он поч-
тальоном в местечке служил,—пришлось и семье
помогать. Так вот и жила, перебивалась, пока не
кончила. Хорошо, хоть сразу на место попала...
Ну, теперь ничего, живу. И семья при мне, еще и
сестренка учится...
Антошка слушал—и еще милее, ближе стала
ему Софья Васильевна.
«Вот она какая,— с гордостью думал он. —
И сама в люди вышла, и других за собой тянет.
Вот это человек... настоящий!»
Антошка вскоре присмотрелся и к своим сосе-
дям. Их было пять, и все были шахтеры, получив-
шие увечья на работе. Это случалось часто—кале-
чила шахта людей, била и толкла, как пшено
в ступе, и не успевал оправиться один, как на его
место клали другого.
Рядом с Антошкой лежал молодой парень с по-
мятой грудью. Его придавило в шахте при дина-
митных работах. Откололась глыба породы и стук-
нула в грудь так, что думали—дух вышибет. Но
в больнице парень оправился и шел теперь на вы-
здоровление. Он был худощавый, сухой, муску-
листый, и глаза у него были сосредоточенные,
думающие.
Рядом с ним лежал пожилой шахтер в густой
бороде с проседью, с темным худым лицом. У него
повреждена была спина, но лечение шло туго, и
оттого у него был скучный, унылый вид. Он все
молчал, а если и говорил, то только о том, как бы
поскорее выздороветь и уйти с рудника на родину.
Дальше лежал старый шахтер, у которого от
натуги образовалось растяжение жил. Борода была
седая, а глаза живые, зоркие, острые черты лица
и тонкий голос. Весь он был какой-то насторожен-
ный, как птица, испуганная ружейным выстрелом.
Должно быть, его не на шутку напугала шахта.
За ним, на соседней кровати, лежал парень
огромного роста с забинтованной головой— от-
крыты были только нос, рот и одна щека. Он
недавно сорвался с клети и разбился до полусмерти,
и только крепкое здоровье поддерживало в нем
жизнь.
В самом углу, возле печки, лежал маленький
тщедушный человек с кротким лицом и ясными,
спокойными глазами. Его обожгло паром возле
машины, кроме того, у него была давняя грудная
болезнь. Был он самый тихий в палате, лежал
молча, и в ясных, поднятых кверху глазах была
какая-то большая глубокая дума.
Все больные лежали спокойно. Днем говорили
мало,— кто спал, кто читал книжки, которые при-
носила Софья Васильевна, а в сумерки и по вече-
рам, когда читать было запрещено, вели тихие
беседы, иногда общие, а больше сосед с соседом,
но уголкам.
Антошка вскоре сдружился с парнем, который
лежал рядом с ним. Звали его Михаила. Он был
из Харьковской губернии, на руднике жил первую
зиму и собирался итти весной дальше—на Кавказ.
Была у него бродячая натура, беспокойная душа.
Лет пять уже бродил он так из одного места в дру-
гое, ища нового, лучшего.
— В книжках я больше всего люблю читать
про путешествия и сам люблю бродить,—говорил
он Антошке.—Поживу месяц, другой на одном
месте и уже тянет на другое. Соберу деньжат на
дорогу и иду... Весело, скажу я тебе, этак бродя-
жить! Сколько людей и мест новых увидишь,
сколько разных случаев с тобой приключится...
Вот я побывал уже на Дону, на Кубани, на Волге,
в Одессе, на Черном море—и везде хорошо, инте-
ресно. Вся жизнь перед тобой, как на картине...
А теперь на Кавказ хочу пробраться, да еще
Сибирь манит.
— Ишь ты,—удивлялся Антошка.—Весь свет
обойти хочешь?
— А что ж? Человек, как птица, должен всюду
летать, все видеть, обо всем знать,— с веселым
задором говорил Михаила.—А это, по-моему, не
жизнь, если сидишь на одном месте и дальше
своего носа не видишь. Это выходит по-куриному:
с гнезда да во двор, со двора на седало... Вот,
скажем, ты. Привезли тебя сюда—и сколько ты
тут нового увидел. А дома просидел бы зиму за
печкой, как таракан. Ну, в школу, положим,
ходил бы, да ведь жизнь-то лучше всякой школы
научит, только умей слушать и понимать... Пусть
иногда и круто приходится,—не всегда сразу ра-
боту найти можно,—зато и радости и удовольствия
сколько!.. Правду я говорю?
— Правду, — соглашался Антошка. — Только
этак, что же, за плечами нужно семь дел таскать?
— А это, брат, тоже интересно—на всякой
работе себя испробовать,—живо подхватывал Ми-
хайла.—Работа, как человек, бывает всякая—хоро-
шая и плохая, и пока сам не попробуешь, трудно
сказать, какая лучше... Я вот работал и на рудни-
ках, и на заводах, и на рыбных промыслах, и в эко-
номиях, а лучше работы пока не нашел, как на
соляных шахтах. Это недалече отсюдова—в Бах-
мутском уезде... Вот, понимаешь, работа—замеча-
тельно!.. Соль, как уголь, большущими пластами
в земле лежит, и так же, как и здесь, шахты соля-
ные прокладывают. Только там уже ни грязи, ни
пыли, ни газов—ничего нет. Чисто, просторно,
электричество светит, на глыбах соль разными
огнями отливает, и светло так, что и солнца не
надо. Ходишь по штольням, как по дворцу, все
белое, как мрамор, все горит дорогими камнями,
н даже не верится, что это шахта. Дворец, палаты
царские!..
— Вот бы попасть туда,—вырвалось у Антошки.
Он жадно слушал слова Михаилы, и ему рисова-
лись эти волшебные шахты, высеченные в белых
сверкающих глыбах соли. Вот бы туда!..
— Попадешь, если захочешь,—сказал с улыб-
кой Михаила,—жизнь впереди большая, всего уви-
дишь, лишь бы охота была. Умей только видеть
да понимать...
Много рассказывал Михаила о том, где он
бывал и что видел. Иногда они читали вместе,
больше про путешествия, про разные страны, и
много нового узнал Антошка. Михаила был парень
начитанный, толковый, недаром толкался между
людьми, и мог об'яснить Антошке многое, что
смутно шевелилось в его сознании.
Часто в разговор вмешивались один за другим
остальные, и Антошка слушал тогда с жадным
вниманием. У каждого было что сказать, каждый
вел в жизни свою борозду, захватывал плугом
то мельче, то глубже, насколько хватало сил, и
когда говорили о работе, о шахтах, о хозяевах и
рабочих, о разных случаях жизни, каждому хоте-
лось вставить свое слово—всех это касалось и
брало за живое. Много было горечи в этих речах,
и порой Антошке казалось, что перед ним не пять
человек, искалеченных и помятых шахтой, а целые
сотни шахтеров, несущих суровую ношу своего
труда бестрепетно и молчаливо...
Часто беседы переходили в спор, горячий и за-
путанный, горячились даже старики, доказывая
каждый свою правду, и смолкали только тогда,
когда приходили Софья Васильевна или фельдшер.
Громко говорить и спорить было запрещено.
Антошка вслушивался в споры и не мог понять,
кто говорит правду и кто ошибается. Сначала ему
было досадно, что он не может отличить, где
настоящая правда, а потом он понял, что у каждого
своя правда, собранная по крупинке и зернышку
долгим опытом трудовой жизни, и для того, чтобы
найти эту правду, нужно самому много пережить,
передумать, много видеть и испытать.
XVI.
В первое же воскресенье пришел в больницу
Аверьян навестить сына. Его не хотели было
пустить, но доктор разрешил, и Аверьяна привели
в палату.
Антошка еще издали увидел отца, закивал голо-
вой, обрадовался.
Аверьян подошел осторожно к кровати, точно
боясь ступать своими большими, неуклюжими
сапогами по чистому крашеному полу, серьезно,
внимательно посмотрел на Антошку и сказал:
— Здравствуй, сынок. Ну, как ты тут?
— Ничего, подкрепляюсь,—сказал Антошка.
Лицо у него было худое, бледное, нос за-
острился и вихры торчали, как стреха, но глаза
смотрели весело, и Аверьян успокоенно перевел
дух. Ничего, поправляется малец.
— Не скучаешь тут?
— Нет, — сказал Антошка. — Тут хорошо— и
пища, и обхождение—все.
— Так... А из дому письмо было.
— Что ж там?—живо спросил Антошка.
— Ничего, все здоровы... Жеребеночек новый
есть, от Зорьки.
— Вона-а,— запел Антошка,—эта новость его
очень обрадовала.—Теперь, стало быть, у «ас будет
пара... А еще что?
— Ничего. Про тебя мамка спрашивает... Ску-
чает.
Антошка вздохнул. Мать его любит. Ласковая
она, жалеет Антошку...
— Ты не пиши про то, что я в больнице,—ска-
зал он отцу.—Я отсюда скоро...
— Нет, не буду,— сказал Аверьян. Он смотрел
на сына сердечными, теплыми глазами, и Антошке
было хорошо от этого взгляда. Он улыбнулся и
сказал:
— Давай, тятька, на соляные шахты пойдем.
— Что это тебе вздумалось? —спросил Аверьян.
— Хорошо там, говорят. Ни сажи, ни пыли, ни
гремучки. Чисто так, как здесь в палате.
— Нас туда не пустят, — шутливо сказал
Аверьян.
— Почему?
— Дюже мы грязные, всю шахту замараем.
— А мы в бане вымоемся.
Антошка стал подробно рассказывать о соля-
ных копях. Аверьян слушал и удивлялся: где это
он набрался такой премудрости?
Посидел с полчаса Аверьян и ушел. И стал
приходить к Антошке каждый праздник, а иногда
и в будни заглядывал. Раза два приходил с ним
и дядя Иван. При дневном свете он показался
Антошке каким-то другим, непохожим. Антошка
думал, что лицо у дяди Ивана круглое и гладкое,
как мяч. А на самом деле все оно было в бугор-
ках, морщинах и царапинах, запыленных угольной
пылью, и, что больше всего удивило Антошку, на
бороде оказалось несколько золотистых волосков.
Он все щурился, точно ему больно было смотреть
на свет, и пахло от него гремучкой и темнотой.'
Дядя Иван заметил, с каким удивлением рас-
сматривал его Антошка, и сказал, посмеиваясь:
— Что, думаешь, меня подменили? Нет, брат,
все тот же, а только солнышко тебе не лампочка—
яснее светит.
Антошка был рад видеть дядю Ивана— привык
он к нему в шахте.
— Что ж это ты тут валежничаешь,—шутливо
- сказал дядя Иван.—Там об тебе Бычок беда как
скучает. Даже сена не ест.
— Ну?—удивился Антошка.
— Прямо слезами плачет. Спрашивал—чего ты?
Так молчит, только головой мотает.
Антошка засмеялся. Милый Бычок!.. И Антошка
тоже соскучился об нем. С удовольствием погла-
дил бы его по шершавой морде.
— А новый как?
— Новый, как дома,—с добродушной насмеш-
ливостью сказал дядя Иван.— Шахта ему по вкусу
пришлась. Ест так, что аж страшно: хрум, хрум
и нет вязанки. Зато и ленив же—прямо совести
нет. Не ходит, а волочится; не он, а его вагончики
таскают. Могила!
— А кто у вас теперь помощником?— с любо-
пытством спросил Антошка.
— Шахтерик один, из плохеньких,—помор-
щился дядя Иван.—Мы с ним не ладим.
— Почему?
— Спать больно любит. Чуть только с глаз
спустишь его, так сейчас бух на сено и захрапел.
И спит, понимаешь, так, что хоть из пушек пали...
А потом еще манеру взял лошадей бить.
— За что?— возмутился Антошка.
— Да так, ни за что. С досады, видно, что
спать мешают. Я уже пробирал его. Дурак ты,
говорю, разбойник! За что скотину обижаешь?
Она и так тут много терпит, а ты еще хлыщешь
ни за что, дурья голова...
— Что ж он?
— Молчит, да чмышет. Не нравится... Совсем
пустяшный человек!..
Приходила к Антошке и Евфросинья. В первый
раз даже всплакнула: показался ей Антошка
худым, заморенным. Принесла ему сладких пирож-
ков, а фельдшер не позволил было давать, да уж
Софья Васильевна уговорила.
Антошке нравились эти посещения, он их ждал
всегда и бывал рад, когда с Аверьяном приходил
и дядя Иван.
Прошло около трех недель, как его положили
в больницу, он окреп, в голове уже не гудело, и
повязку сняли еще на прошлой неделе. Нога срос-
лась, подживала, но ходить ему еще не позволяли.
Как ни хорошо было Антошке в больнице,
а за три недели надоело, и когда он смотрел в окно,
то ему казалось, что там, за окном начинается
другой прекрасный мир.
С каждым днем Антошку все больше трево-
жило это большое, выходившее на простор степ
ной окно. Начиналась весна, дни стояли солнечные,
таял снег, плакали хрустальными слезами крыши.
Небо иногда было такое синее, глубокое, что,
глядя на него, начинало тревожно биться сердце
и душу охватывала тихая грусть... У окон вози-
лись и чирикали воробьи, и по их беззаботным
движениям видно было, что уже тепло, весна уже
близко, и не сегодня-завтра зашумит под снегом
вода.
Антошке стало скучно в больнице еще и по-
тому, что ушел Михаила. Его выписали на работу,
и он ушел радостный и бодрый, думая о том, как
с первыми же теплыми днями двинется в путь ни
Кавказ. На прощанье он поцеловал Антошку и
наказал ему жить не по-куриному, а по-соколи-
ному—летать по всему миру, видеть его жизнь и
красоту.
На место Михаилы положили в тот же день
худого, тощего шахтера, у которого от долго-
временной работы в шахте отнялись ноги. У этого
шахтера было темное лицо, скучные глаза, тусклый
простуженный голос, и весь он был больной, уста-