лый, заморенный. Он кашлял, стонал и жаловался
на боль в ногах.
— Ноги, как колоды стали, повернуться труд-
но,—говорил он, тяжело дыша.—Все сырость,
шахта... Губит она нас, проклятая, губит... Сколько
уж там наших на бугорке лежит. Вот и меня скоро
потащат... А какие мои года? Сорок шесть лет...
В другой работе мне было бы и сносу не было, а
шахта—доконала...
Он кашлял долго и говорил, глядя заслезив-
шимися глазами на Антошку:
— Вот и тебя с малых лет на шахту приво-
локли. Напрасно это, совсем напрасно... Пускай уж
большие страдают, а детям пошто?.. Вот тебе ногу
повредило, а там, гляди, совсем калекой сделают.
А для чего?—Разве тебе места нет дома?.. Пус-
кай уж мы, гиблые, дохнем тут, а детей не след...
Детей жалеть надобно...
От этих слов Антошке было грустно и больно.
Он слышал правду в них—зачем, в самом деле,
его сюда бросили? И ему жаль было себя и хоте-
лось уйти подальше от этой тяжелой жизни, где
только и слышишь жалобы да стоны...
XVII.
Прошла еще неделька, и доктор позволил
Антошке ходить по палате. Сначала он шатался,
как пьяный,—отвык за месяц от ходьбы— и все
хватался за кровать и стены, чтобы не упасть,
а потом ничего, размялся. Но левая ушибленная
нога действовала плохо, что-то мешало твердо
опираться на нее, стоять прямо, и Антошка думал,
что это—пока. Так говорили и доктор и Софья
Васильевна. И только шахтер с простуженными
ногами смотрел на ковыляющего по палате
Антошку жалостливо и говорил тихо, как бы про
себя:
— Испортили парня, калекой сделали... Эх,
жисть наша!..
Теперь Антошка почти не отходил от окна.
Стоял уже март месяц, весна приближалась
быстро, сверкала голубым небом, теплыми лучами
солнца, звенела песнями жаворонков, ручейками
тающего снега, ледяными, падающими с крыш
сосульками. Все оживало, шевелилось, плыло.
Шире расползались по земле проталины, в ямах
и канавах сверкала вода. Дым из труб то падал
вниз и расстилался по земле сизым покровом, то
подымался в синеву высокими столбами и таял
в огне от солнечных лучей.
И во всем, во всем чувствовалась весна. Кача-
лись от ветра тощие деревца за окнами и видно
было, что им приятны, радостны эти покачивания.
Падал по утрам на землю туман, и казалось, что
он шепчет что-то ласковое оживающей земле, а
потом, когда пригревало солнце, он поднимался
вверх, сворачивался клубами и уплывал, прозрач-
ный и белый, в синеву. 'Часто налетали теплые
дожди, солнце светило иногда сквозь дождевые
капли, и можно было подумать, что с неба падают
жемчуга и алмазы—так сверкали эти первые
радостные слезы весны.
По вечерам, когда небо загоралось закатом,
пели на шахтах гудки. В их властные голоса вли-
валось теперь что-то новое, какая-то неслыханная
прежде мягкость, и казалось, что они поют не о
суровом труде, а о весенней радости, о том пре-
красном и светлом, чем дышала теперь земля...
Антошка смотрел, и все это тревожно волно-
вало его, и он не знал—радость или печаль поды-
мается у него в душе.
Стал подходить к окну и тихий шахтер с
ясными глазами, лежавший прежде в уголке.
Теперь его положили на другую кровать, ближе
к окну,— Софья Васильевна похлопотала, и ему
это было приятно. Солнце часто заглядывало
теперь к нему на кровать теплыми весенними
лучами. Ожоги его подживали, но грудь болела
сильнее, что-то хрипело в ней,—и был он бледный
и слабый, как тень.
Станет у окна и смотрит в степь, и трудно уга-
дать,—о чем он думает.
Как-то спросил Антошку неожиданно:
— Ты откуда?
— Из-под Тулы,—сказал Антошка.
— А я киевский—с Днепра.
Сказал это тихо, ласково, точно пропел. Потом
посмотрел на Антошку ясными глазами и промол-
вил с улыбкой:
— Вот мы с разных мест, а любим одно: землю-
матушку, простор, солнышко... Лучше этого ничего
в мире нет.
Иногда Антошка просыпался среди ночи и
видел лунный свет. Антошка вставал с кровати и
подходил к окну. Земля отливала голубыми и
серебряными полосами, и что-то прозрачное, тон-
кое висело над ней. Слышно постукиванье машины
на шахте. Дымит высокая труба, и кольца дыма
кажутся серебряными в лунном свете. Там идет
ночная работа. Как кроты, роются в земле люди,
не видят ни дня, ни ночи... Там вот и тятька
Антошки—Аверьян. Ворочается где-нибудь в забое,
долбит кайлом пласт, и сыплются на него черным
дождем осколки угля... Тяжела, ты, доля шахтер-
ская, а работать надо! Работай или помирай
с голода, если работа в тягость... «Скверно жизнь
устроена,—думает Антошка.—Много в ней труд-
ного, горького, а радостей мало. Отчего нельзя
жить так, как живут птицы, как шумит ветер—
вольно, свободно? Что захотел—сделал, куда за-
хотел—полетел... Вон Михаила—он вольная птица.
Пойдет на Кавказ, а там дива такие, как в сказке.
А тут хоть бы на соляные шахты попасть, пора-
ботать в чистом да светлом. Вот выйду из боль-
ницы— опять в шахту, в темноту, гремучку гло-
тать, пылью осыпаться. Не хочется, и думать об
этом тошно. Лучше бы домой... Там теперь, вес-
ной, тоже дела много».
Так думает Антошка и не спит, смотрит в окно,
где месяц светит, где земля лежит в тихой весен-
ней дреме. Тревожит его эта красота. Не находит
он ей имени, а смотреть хорошо, и еще лучше
было бы выйти на простор из больницы...
И только, если кто-нибудь ворочался или сто-
нал в палате, Антошка отрывался от окна и ло-
жился. Засыпал не скоро, думы, как пчелы, шумели
в голове, и сны плелись яркие, пестрые, как цветы
на лугу, и казалось, что их посылает весна.
В светлые дни, когда за окнами играло солнце,
врываясь иногда яркими лучами в палату, всем
становилось как-то не по себе. Мало говорили
и думали о чем-то упорно и долго. Антошка заме-
чал, что и вся больница томится тогда чем-то невы-
сказанным. Приходила Софья Васильевна, по-
прежнему она приветлива и ласкова, весело гово-
рит с больными, но когда, случалось, подходила
к окну и смотрела на влажную, теплую, залитую
солнцем землю, лицо у нее становилось печальное,
усталое, резче обозначились черточки возле губ, и
вся она точно уходила мыслями куда-то далеко. И
Антошке казалось тогда, что больница для нее—
все равно, что шахта для него, Антошки,—тесно
и темно ей здесь, к другому душа тянется, луч-
шего ищет... А потом точно просыпалась, встря-
хивала легенько головой, как бы прогоняя тре-
вожные думы, и, подойдя к Антошке, говорила:
— Ну, что, скоро на выписку?
— Да, только нога вот... Ковыляет,— опасливо
говорил Антошка.
— Ничего, это пройдет, выходишься,—уте-
шала Сфья Васильевна.—Проси только, чтобы
тебя отец домой отправил.
— Я тоже так думаю, что мне лучше бы домой.
— Ну, конечно. Я вот скажу отцу, и доктор
скажет. Ишь, вылежался, как восковой стал. Куда
тебе в работу?
Антошка с благодарностью смотрел на Софью
Васильевну. Добрая она, спасибо ей. Если бы не
она—тоска заела бы тут. А то придет, поговорит,
засмеется— и точно огонек в душе засветит.
XVIII.
Прошли первые весенние праздники—теплый
Алексей и Благовещение. Уже зеленела земля,
отливала на солнце нежным изумрудом, и даль
звала и радовала светом, теплом и простором.
Как-то раз пришел в обычное время доктор
осмотрел Антошку ногу, заставил его пройти по
палате несколько раз и сказал:
— Ну, старик, сегодня мы тебя выпустим. Что
могли—сделали. Будешь немного прихрамывать,
да это со временем пройдет. Старайся не ходить
много месяц или два, пока нога не окрепнет. Иди
в приемную, там тебя выпишут.
Антошка с радостью принял эту весть. Надоело
ему в больнице, хотелось поскорее на волю, на
солнышко.
Он пошел в приемную, там фельдшер отметил
его по книге и выдал ему его старую одежонку.
Антошка переоделся, попрощался со всеми и, не
дождавшись обеда, вышел из больницы.
Как светло и радостно было кругом! Солнце
сверкало, пекло, ласково синело небо, пахло моло-
дой травкой, влажной землей. Пели жаворонки. За
больницей начиналась степь, уже зеленая, и жаво-
ронки звенели там, как колокольчики. Падали
серыми комьями на траву, точно обессилев от бле-
ска и песень, опять подымались и пели, пели...
Антошку опьяняло тепло, звуки и свет. Отойдя
немного от больницы, он остановился, поднял го-
лову, закрыл глаза и долго стоял так, чувствуя на
лице горячую ласку солнца, теплый, ароматный
ветерок.
Потом пошел дальше, прихрамывая. От яркого
света и воздуха кружилась голова, чувствовалась
слабость. Ноги заплетались, а душа горела жела-
нием двигаться, прыгать, лететь. Он побежал, но
с первых же шагов запутался и чуть не упал.
Мешала искалеченная нога. Казалась она чужой,
несвободной, тяжелой. Он почувствовал это болез-
ненно и остро только сейчас, когда так хотелось
бегать, прыгать, радоваться своему освобождению.
И Антошка притих, затуманился, подошел, ковы-
ляя, к камешку, лежавшему у дороги, и сел на
него.
— Стало быть, я калека,—вслух сказал он и
заплакал.
Жаль стало себя, своей прежней легкости, лов-
кости. Зачем его испортили, зачем? Прежде он мог
носиться, как ветер, едва касаясь земли, а теперь
вот и десяти шагов не пробежал, а ноги цепляются
и сил нет.
— Куда мне теперь, хромому?—шептал он.—
Что я буду делать и как жить?.. Как я домой пока-
жусь, хромоногий?.. Засмеют...
Было горько и больно на душе. И казалось ему,
что он уже не прежний Антошка, здоровый и без-
заботный:—тот Антошка остался где-то в шахте,
в больнице, в казарме, разошелся по руднику, как
дым,— а другой, замученный и усталый, который
знает уже, что такое тяжелый труд, болезнь, горе,
всякие невзгоды в жизни...
— Это все шахта, шахта,—с горечью шептал
он, качая головой.
С бугорка видны землянки, казармы и черное
здание шахты с высокой трубой, выпускающей
клубы дыма. Слышно, как постукивает машина
и белые струйки пара сверлят воздух, блестя на
солнце. Шевелятся люди... Бежит по рельсам ма-
ленький паровоз, таща за собой длинную нитку
красных вагонов... Сейчас их нагрузят углем
и повезут куда-то далеко...
Стучит, дымится шахта, кажется издали спо-
койной, красивой, а отняла у Антошки здоровье,
испортила его. И сколько она портит людей— счету
нет. Одни, как Антошка, выходились, ожили, по-
шли опять в дело, а других отнесли в степь—вон
на тот бугорок с крестиками, что виднеется за
больницей...
Пели жаворонки, синело и улыбалось небо,
плыли в воздухе теплые запахи земли, но это уже
не радовало Антошку. Он посидел на камне, пого-
ревал втихомолку и пошел, ковыляя, на рудник.
XIX.
В казарме Антошку встретили так, точно он
пролежал в больнице не месяц, а год. Обрадова-
лись, а потом вслед и опечалились— слишком уже
невеселый, заморенный вид был у Антошки.
— Бедняжечка!—всплеснула руками Бвфросп-
ния. — Как тебя там залечили! Кожа да кости...
Еще и хромуляет.
Она отвернулась, вытерла фартуком глаза и тут
же напустилась на Аверьяна, который в это время
был в казарме.
— Перевели мальчика, калекой сделали. Надо
было тебе его сюда приводить? Вот теперь и будет
всю жизнь хромулять. Сами себя губят и других
за собой тянут. Как на него теперь мать глядеть
будет?..
Аверьян чесал голову и оправдывался не-
складно:
— Что ж, с кем не бывает... Хотелось, как
лучше... Так вышло.
— Хоть теперь-то уж не пускай его в шахту,—
не унималась Евфросинья.
— Да, теперь ему туда не след. Пускай тут
пока. А там посмотрим...
Антошка стоял невеселый затуманеный. Что
с него теперь, какой толк? Все жалеют, но эта
жалость, как камень на душе,—не облегчает,
а только давит...
С неделю Антошка оставался без дела, отдыхал.
Ходил по руднику, на станцию, где смотрел на
поезда, к больнице—навестить своих, знакомых,
грелся на солнышке, валялся, где сухо было, на
зеленой травке... Видел своих приятелей—Голо-
вана, Дырявого, Гунькина и других, но, встретив-
шись с ними раза два, почувствовал, что он уже
им не товарищ. Они здоровые, быстроногие.
Стоят, балагурят, а потом вдруг, как стая воро-
бьев, снялись и полетели, махая руками, как кры-
льями. Антошка, как подбитый, ковыляет за ними,
где уж—пеший конному не товарищ! Ребята
жалели Антошку, не затрагивали его, но и в этом
было что-то обидное. Ему нужна не жалость, а рав-
ные товарищеские отношения, а этого-то и нет.
И от всего этого Антошке стало скучно. Все
в работе, все знают свои часы труда и отдыха,
только он один без дела. В больнице месяц ле-
жал,—ничего не делал и тут зря болтается. Не при-
вык он так... Захотелось какой-нибудь работы
и еще больше захотелось домой. Там теперь весна
в самом начале, в поле повыезжали, хлеб сеют,
боронят. Мать там одна разрывается, дела много—
а от сестер какая помощь? Лучше всего поехать
бы ему домой.
Стал он просить отца:
— Отпусти домой, тятька, Там я в помощь
буду, а тут что? Одна скука.
И Евфросинья поддержала:
— Чего даром парня держать? Пускай домой
едет. Там возле матери скорее окрепнет.
Отец подумал и согласился. Вот только одного
пускать не охота. Надо подождать, может быть,
попутчик найдется.
Стали расспрашивать—не едет ли кто в Тулу,
но таких не нашлось. А тем временем Аверьян
сходил с Антошкой в рудничную контору, пред-
ставил от доктора свидетельство о том, что его
сын, Антон Пантелеев, 13 лет, получил поврежде-
ние ноги в шахте во время работы, что повлекло
уменьшение его трудоспособности,-— и стал про-
сить, чтобы выдали ему вознаграждение за увечье
сына. Требование было законное, и Антошке назна-
чили к выдаче восемьдесят рублей.
Повздыхал Аверьян, потолковался—хотел еще
выторговать хоть пятерку—и взял деньги. Мало
дали, нога дороже стоит, парня на всю жизнь
испортили, да что поделаешь? Не судиться же
с ними—пришлось согласиться.
XX.
В вербное воскресенье, вечером, Аверьян повел
Антошку на поезд. Евфросинья напекла на дорогу
пирожков, поцеловала Антошку, дала гривенник.
Проводила, как родного.
На станции купили билет. Поезд был прямой,
до самого места. Аверьян долго наставлял Антош-
ку, чтобы сидел в вагоне смирно, не выходил на
станциях, берег свою сумочку и деньги. Дал он
Антошке для дома десять рублей и велел спрятать
в сапог.
Ударил звонок, подошел поезд, Антошка с бью-
щимся сердцем вошел с отцом в вагон—большим
и важным делом казалась ему эта поездка. Выбрали
место возле окна, в уголке—в вагоне было сво-
бодно. Аверьян дал Антошке билет и на харчи
полтинник, потом заторопился и стал прощаться,
боясь, как бы и его не увезла машина.
— Ну, прощай, сынок, кланяйся мамке и всему