дому. Ждите меня на Троицу,—говорил он торо-
пливо.
— Прощай, тятька. Будь здоров!
Поцеловались. У Антошки навернулись слезы.
Аверья.н перекрестил сына и вышел.
Антошка припал к окну. Отец шел по плат-
форме, глядя на окна, и остановился против окна,
где белел расплюснутый Антошкин нос. И когда
между Антошкой и отцом стало стекло вагона,
у Антошки шевельнулось в груди что-то мягкое,
теплое, и ему показалось, что он не так попро-
щался с отцом—надо было сердечнее, теплее. Он
закивал головой и заморгал глазами, стараясь
удержать слезы. Аверьян тоже кивнул ему головой
и улыбнулся.
Ударили один за другим два звонка. Паровоз
свистнул, засюрчал кондуктор, поезд сдвинулся
и поплыл по рельсам.
— Прощай, тятька,—шептал Антошка, при-
льнув к стеклу.
Аверьян сделал несколько шагов по платформе
за поездом, потом остановился и сейчас же исчез.
Исчезла и станция. Поезд, погремев на стрелках,
шел уже ровно, быстро, чуть-чуть покачивая
вагоны.
На склоне показался рудник. Весь он залит
красными лучами заката, стекла пылают, как жар,
розовыми клубами подымается из труб дым.
Вон та казарма, где жил Антошка. Кто-то стоит
у дверей и смотрит на поезд. Кажется, Евфро-
синья... машет платком... И Антошка шепчет ей:
— Прощай, прощай!
Прошла перед глазами шахта. Черная труба
стоит, как сторож, оберегающий вход в подземное
царство; дым валит из нее грязный, багровый
в лучах заката. Антошка смотрит на здание шахты
и думает: «Там, под землей, дядя Иван и его бед-
ные полуслепые коняги. Не попрощался он с ними,
не успел...»
И Антошка шепчет, посылая свои слова в глу-
бину земли:
— Прощайте, прощайте!..
Вот и больница—большой серый дом, каменная
ограда и часовенька на углу. Окна горят так, что
больно смотреть... Вон то окно, возле которого
лежал Антошка.... Кто-то лежит теперь на его
месте?.. Во дворе стоит сторож Михей, приложил
руку к глазам и смотрит на поезд... Там, где-то
и Софья Васильевна. Увидать бы ее напоследок...
Прощай, душа простая, добрая!.. И.вы, хворенькие,
прощайте!..
Антошка смотрит, долго, внимательно на боль-
ницу, на рудник, и что-то непонятное подымается
у него в душе. Он так рвался отсюда, хотел поско-
рее уехать, а теперь вдруг все стало ему близким,
родным. Забылись труд, темнота, увечье, все тяже-
лое и темное, что он испытал на шахте, и осталось
только то, что давало отраду, успокоение— люди,
которых он видел там, речи, которые слышал от
них. И стало жаль их, этих людей, их темной тру-
довой жизни, с которой слилась в одно трудовое
течение и его маленькая, едва только начавшаяся
жизнь.
Поезд влетел в выемку, и рудник исчез, точно
его и не было. А потом крутой поворот в сто-
рону—и поезд очутился в степи, бугристой и тем-
ной, закрытой уже тенями 'вечера.
Солнце поблестело огненными краями и ушло
за степные бугры. Загорелась и поплыла по небу
алая заря. Даль окрасилась в нежно-розовые цвета,
и маленькие тучки, затерявшиеся в небесной
пустыне, загорелись пурпуром и позолотой.
Поезд бежит, постукивает легко, беззаботно,
точно ему весело бежать в светлые весенние су-
мерки среди широкой степи, а у Антошки тихо-
тихо щемит сердце. Мысли бегут, обгоняют
машину, тревожат душу,— и жаль ему чего-то,
и радостно.
Антошка вспомнил свой приезд на шахты пол-
года тому назад.
Каким он был тогда глупым, ничего не пони-
мающим, боязливым. Все казалось ему таким труд-
ным, непонятным, опасным. А теперь он точно
переродился, смотрит на все другими глазами
и совсем другим возвращается домой. Ему каза-
лось, что он прожил на руднике не зиму, а три-
четыре года—так много он видел, так много испы-
тал...
«Теперь, после шахты, меня уже ничем не запу-
гаешь»,—улыбнулся Антошка, и у него шевельну-
лось смелое, горделивое чувство. Стало быть,
даром ничего не пропадает, думал он. Жизнь в са-
мом деле, учит. Хорошее и плохое, легкое и тяже-
лое, важное и пустячное—все идет на пользу чело-
веку, шевелит в нем мысли, раскрывает смысл
и понимание жизни. Надо только уметь правильно
видеть и понимать... Вот и он, Антошка, многому
научился. Пусть его помяла за это шахта—это
пройдет, забудется, не останется, может-быть, и
следа; но то, -что осветило его душу, раздвинуло
мысли, раскрыло перед ним души и сердца других
людей,—это останется с ним вечно, не забудется
никогда...
Поезд бежал и бежал среди степи. Сумерки
сгущались, гасла заря. Промелькнули одна за дру-
гой две маленькие станции. Виднелись возле них
шахты. В одном месте показались вдали домен-
ные печи. Они пылали, точно гигантские факелы,
и долго стояло от них в степи зарево, как от пожара.
Взошел месяц, и степь ожила, посветлела. От
вагонов легли на землю длинные тени, побежали
рядом с поездом, и дым клубился над ними, как на-
стоящий. Где-то в стороне блестела вода—степная
река или пруд,—набегали и пропадали в голубых
сумерках темные рощи, поселки, шахты, хутора...
Антошка все смотрел в окно, где бесконечным
простором, тихо кружась, разворачивалась степ-
ная даль. Лунный свет нес в себе успокоение.
И в душе Антошки уже не было беспокойства, оно
улеглось, покрылось новым, бодрым настроением.
Он думал теперь о том, как он приедет домой.
Встретят его мать и сестры, обрадуются ему
крепко. И он расскажет им о своей жизни на руд-
нике, обо всем, что дала ему эта жизнь, и они
увидят, что он недаром ездил, недаром жил среди
чужих людей... А потом возьмется, как большой,
за домашние дела и будет ворочаться с ними, пока
не приедет отец... А там, может быть, его ожидает
что-нибудь новое, неизвестное, но хорошее,—
жизнь ведь велика, разнообразна, и много может
дать человеку...
Так думал Антошка, глядя на бесконечные,
плывшие навстречу поля. А когда месяц стал вы-
соко в небе, и забелел над степью туман, и много
станций промелькнуло в блеске вечерних огней,
Антошка положил под голову свою сумочку, лег
на лавку и закрыл глаза.
Колеса вагонов равномерно выстукивали—тра-
та-та, тра-та-та, точно лошадь звенела стальными
подковами.
И казалось Антошке, что скачет он по сталь-
ной дороге на волшебном коне в какие-то новые
края, где для него начнется новая лучшая жизнь,
полная понятного ему смысла и любимого труда,
и он уже не думал о шахте.
В МОРЕ.
1.
Из далеких заморских стран, на смену старой
ворчунье-зиме, шла весна. Первыми вестниками ее
были солнечные лучи, весело блеснувшие в синеве
неба, да теплый ветер, который, пролетая над
снежными полями, гудел:
— Проснитесь! Идет могущественная царица
жизни—весна.
Зима злобно косилась на юных пришельцев,
чуя в них сеятелей великой смуты, собирала
остатки убывающих сил и давила, давила, заме-
тая те робкие следы, которые оставляли вестники
весны.
Холодным и глубоким сном спала степь, плотно
укрытая снегом. Так же крепко спало и море, ско-
ванное непроницаемой твердой массой льда. Даже
лес и дорога, оба чуткие, изменчивые, с которыми
зиме всегда было много хлопот, не сбрасывали
еще своих зимних уборов.
Но вестники весны делали свое дело—будили
и призывали к жизни все, усыпленное зимой.
Первым проснулся лес.
Еще «акануне, точно желая усыпить внимание
зимы, он пышно обрядился в пушистый иней и
стоял так весь день. А на утро сбросил с себя кра-
сивый наряд, встал перед испуганной зимой с гроз-
ным, потемневшим лицом, весь окутанный синева-
той дымкой, и зашумел:
— Хочу тепла!
Вслед за лесом пробудилась и дорога, что про-
легала извилистой лентой через весь простор ско-
ванного льдом моря. Всю зиму ее попирали но-
гами лошади и люди, но она, терпеливая, перено-
сила все. Видит дорога, что лес зашумел и нахму-
рился, слышит над собой чьи-то призывные го-
лоса и изменилась, потемнела, раздвинулась, гото-
вая идти на смелый зов.
Только степь да море лежали в глубоком сне.
Но степь велика и ленива, не мало надо усилий,
чтобы разбудить ее, а море... о, море спало поне-
воле. Оно и радо бы зашуметь, всколыхнуться, но
слишком крепки были оковы, в которые заковала
его зима. И смутно роптало оно под льдом, зады-
хаясь и прося простора.
Береговые жители, занимавшиеся рыбной лов-
лей, нетерпеливо ожидали наступления весны.' Зима
была суровая, с сильными холодами и частыми
вьюгами. Выезжать в море на ловлю было трудно,
а под конец стало совсем невозможно. Некоторые
смельчаки, решившие наперекор всему продолжать
ловлю, поплатились за свою отвагу одни здо-
ровьем, а другие—жизнью. Иных унесло море на
разбитых ветром льдинах, уморив их голодом
и холодом, другие во время вьюги сбились с до-
роги и застряли в снегах, таких же глубоких и
зыбких, как пески пустыни, а над третьими нате-
шились вволю ветры и морозы.
Приходилось поневоле сидеть дома, а это для
рыбаков было истинным наказанием. Дома нечего
было делать. Хозяйства, с которым надо упра-
вляться, у них не было: баркас да сети—вот и все
хозяйство. А так как большинство рыбаков были
бедняки, перебивавшиеся кое-как со дня на день,
жившие только удачами ловли, то скоро к скуке
присоединились еще и заботы о куске хлеба.
Нужда подходила медленно, вкрадчиво, но неот-
ступно. Рыбак окидывал глазом свои продоволь-
ственные запасы, соображал, сколько еще протя-
нет зима, и с каждым днем его все больше и
больше охватывало нетерпение. Угрюмый и сер-
дитый, он уходил из дому на морской берег, на-
пряженно всматривался в белеющий простор,
и еще сумрачнее становилось его лицо.
Море мертво, неподвижно. Гуляют над ним
холодные ветры, кружатся снежные вихри. Куда ни
глянь, всюду еще пусто и безлюдно.
На рыбака наводит тоску мертвая гладь вечно
бурного, беспокойного моря. И постояв над обры-
вом, он уходит опять в свой занесенный снегом
домишко—лежать на боку или ворчать от скуки
на домашних.
II.
Андрей Бережной жил с матерью и братишкой
в рыбачьем поселении, в конце города, на обрыве.
Снизу страшно было смотреть на его домик и хо-
зяйственные клетушки, упиравшиеся в зыбкие
края обрыва. Казалось, что налетит ветер или хлы-
нет дождь,—и Андрей со всем своим хозяйством
сорвется с двадцатисаженной высоты в море.
Но жителей береговых окраин это не пугало.
Они привыкли к такому опасному существованию,
и весь обрыв был усеян такими -же, как у Андрея,
шаткими домишками. Часто случалось, что дожди
или морские волны, размывали обрыв, и тогда
ютившиеся на нем постройки летели в море; слу-
чалось, в более низких местах ветер, разбивая на
море лед, бросал его на берег с такой силой, что
разрушал и постройки, и баркасы, причиняя гро-
мадный ущерб хозяйству рыбаков. И все-таки
рыбаки не покидали насиженных мест.
— Море взяло, — море и отдаст,—говорили они,
подразумевая под этим хорошие уловы.
Андрей был молод, ему только пошел двадцать
третий год. Он был настоящий питомец моря.
И дед, и отец его были рыбаками. С малых лет он
начал ходить с отцом на ловлю, подвергаясь
в море всевозможным опасностям. Не раз во время
бурь, ломавших неокрепший лед, он плавал с отцом
на льдине, по счастливой случайности избавляясь
от неминуемой смерти; не раз среди зимы попадал
в полыньи и потом сушился на морозе под свист
вьюги; не раз, находясь на волоске от смерти,
боролся с бурей, которая рвала паруса, ломала
снасти, бросала, как щепку, баркас... Всего бывало!
Море вспоило, вскормило и закалило Андрея
своим крепким закалом. И теперь это был моло-
дец хоть куда— крепкий, смелый, чувствовавший
себя в море лучше, чем на земле.
На побережье хорошо знали Андрея. Его креп-
кая грудь, широкие плечи, загорелое лицо с зор-
кими серыми глазами, его небрежная, твердая по-
ходка бросалась в глаза каждому. Посмотрит, по-
смотрит на него какой-нибудь старый рыбак,
у которого море отняло руки и ноги, и, залюбо-
вавшись, скажет:
— Экий молодчага!
А потом вздохнет и мысленно добавит:
— Таким и я когда-то был.
Вечер. Жестяная лампочка светит скупо сквозь
закопченное стекло.
Андрей сидит возле стола, держит в руках
конец сети и на загляденье ловко связывает и за-
крепляет разорванные петли. Деревянная игла
так и мелькает в его руках. Старуха, мать Андрея,
тоже занята работой—чинит теплую рубаху сына.
Братишка Андрея, Сенька, сидит тут же с книжкой
и вслух быстро и рассеянно твердит какую-то
басню.
Андрей весь ушел в работу. Славно вяжутся
петли, еще лучше вяжутся мысли в голове.
Сегодняшний день хорошо настроил Андрея;
запахло по настоящему весной. Весь день небо то
хмурилось, то улыбалось. Срывался снежок, брыз-
гал дождь; теплый ветер то налетал, то падал.
Всюду начиналась какая-то беспокойная возня, все
точно хотело сдвинуться с места, потянуться, как
после крепкого сна, заговорить.
Андрей, вспоминая то, что видел днем, думал:
«Ну, слава Богу, зимушке-то, кажись, капут:
хвостом завертела. Дня три-четыре таких, как
нынче, да ветра низового,—и лед сломает. В море
пойдем. Эх, поскорей бы! Так осточертело сидеть
дома, что просто терпения нет. Так бы, кажись,
взял и разодрал бы руками лед».
Андрей нетерпеливо шевельнулся и с таким
усердием потянул нитку, что она оборвалась.
Сенька фыркнул и закрутил головой.
— Уже Андрюха себя не помнит.
— А что?— отозвалась мать.
— Нитки рвет.
— Гнилые, сами рвутся,—сказал Андрей.
— Тебе кабы канат.
— Ах ты, ерш! Еще насмехается, долби свою
учебу.
Сенька, посмеиваясь, берется опять за книжку,
а Андрей вдевает новую нитку.
— Вправду, гнилые?— спрашивает мать.
— Да нет, это я потянул, она и оборвалась.
- Ему бы канат,— фыркнул опять Сенька.
— Молчи, пискарь, пока не бит.
Сенька машет головой:—-как же, так я тебе
и дамся,— и продолжает трещать скороговоркой:
«Попрыгунья— стрекоза лето красное про-
пела»...
— Да, что ты все про стрекозу да стрекозу.
Сам на стрекозу похож,—не вытерпела мать.
— Урок такой, маменька.
— А ты бы что-нибудь хорошее прочитал.
- Из хорошего не задано, стрекозу надо.
— Экие уроки у вас!—вздохнула мать.—Тре-
тьего дня обезьяной уши натурчал, а теперь стре-
коза...
— А вот с воскресенья про разбойника учить
будем,—похвалился Сенька.
— Походи еще весну,—сказал Андрей,— а с лета
в море пойдем.
Сенька привскочил и захлопнул книжку.
— В море? И-их. Вот ловко! —радостно взвизг-
нул он.—Давно уже страсть как хочется. По-
плывем!
— Да ты не ерзай,—успокоил его Андрей.—
Сказал с лета, а ты уже и книжку в сторону. Экий
прыткий! Ты думаешь в море куда как любо.
Попробуй, наткни нос. Это с бережка только смо-