не зная— верить, или не верить тому, что говорят.
Отец пришел поздно вечером. И опять, как
и третьего дня, лицо у него было особенное.
Андрейка нетерпеливо уставился на него, ожидая,
что он скажет.
Отец обвел глазами комнату, посмотрел на
мать и сказал:
— Завтра начинаем забастовку. Требуем вла-
сти Советов. Не захотят— будем биться.
— А большевики уже пришли? — спросил
Андрейка.
— За городом стоят. Целая армия—пехота,
конница, артиллерия. Пусть-ка сунутся гайдамаки.
«Значит, правда»,—подумал Андрейка, и опять
ему представилось огромное воинство, обложив-
шее со всех сторон город.
— Нужно запасти воды, ■ Даша, — говорил
отец,— мука у нас есть?
— Немножко.
— Ну и ладно. Хлеба, может, совсем не будет
эти дни.
Мать смотрела на огонек лампы, лицо у нее
было блеклое, печальное.
— И как мы обернемся,— вырвалось у нее.
— Ничего,— бодро сказал отец,— лучше потер-
петь, да добиться своего. Правда, Андрей?
У Андрейки даже лицо покраснело оттого, что
отец обратился к нему, как к большому, и он ото-
звался радостно и твердо:
—Правда.
7.
Утром Андрейка выбежал на улицу и его пора-
зила небывалая тишина.
Серая муть стояла над городом, заволакивая
улицы, дома, и в этой мути как будто утонуло все
живое. Не слышно было гуденья трамваев, не
слышно было свистков, гудков, стука и лязга на
вокзале. Город замер, точно задохнулся в тумане.
«Это забастовка»,—подумал Андрейка.
Он пошел по улице. Редко попадались прохо-
жие, шли они торопливо, появляясь и исчезая во
мгле.
Вот и большая проезжая улица, подымающаяся
от вокзала в город. Здесь всегда было много из-
возчиков, они гремели пролетками по обледенелой
мостовой, а сегодня тихо, пусто не было даже про-
И еще новость. Закрыты магазины, замки
висят на дверях, только мелкие лавченки торгуют,
но и у них чуть приоткрыты двери, точно глаза
у перепуганного человека.
Послышалось цоканье копыт по мостовой. Про-
скакал отряд гайдамаков, за спинами винтовки,
лица свирепые, шапки надвинуты на глаза.
И не успел проводить их глазами Андрейка, как
показались солдаты. Шли они безмолвно, тесными
рядами, отбивая четко шаг, а лица были сумрач-
ные, серые.
Куда они идут?—думал Андрейка.—Ловить за-
бастовщиков? Но как их поймать, когда они бро-
сили работу и разбежались кто куда...
Встретилась женщина с ведрами. Она несла
воду, шла и бормотала:
— И что это делается? И когда этому конец
будет? Ни воды, ни хлеба...
Из дверей лавченки выглянула старая еврейка
и спросила у женщины:
— Где воду брала?
— А вон там, по бульвару, дом большой на-
право, колодезь во дворе...
— Всем дают?
— Всем за деньги. Да очередь такая, что и не
переждешь. И что это делается?
Женщины заговорили тихо, а Андрейка свер-
нул в переулок и, пройдя немного, увидел толпу.
Она стояла на улице и во дворе около большого
дома с колоннами и стеклянным куполом. Тут
были и солдаты, и гайдамаки, и студенты, и жен-
щины.
На верхней ступеньке между колоннами стоял
маленький старичек в очках, с длинной седой бо-
родой, похожий на учителя, и что-то говорил по-
украински, размахивая руками.
Андрейка плохо слышал и мало понимал, но
по отдельным словам догадывался, что седенький
человечек говорит о том, что нужно бороться с
большевиками.
Временами толпа глухо гудела и слышались
выкрики:
— К борьбе, к борьбе!
И когда раздавались эти выкрики, маленький
человечек еще сильнее тряс бородой и размахивал
руками.
Кончил он выкриком:
— К оружию!
И толпа долго повторяла его слова, грозя
кому-то кулаками:
— К оружию! к оружию!
А потом стали расходиться с песнями.
Андрейка смотрел и думал:
— Неужто все эти люди, и даже женщины,
пойдут воевать с большевиками? Да они, поди, и
стрелять не умеют, а кричат—«до збро'!»
И ему стало весело, как бывает иногда, когда
ожидаешь увидеть что-нибудь страшное, а видишь
смешное.
Андрейка выбрался из толпы и побежал впри-
прыжку по пустым улицам.
«Расскажу тятьке,—думал он дорогой,—тоже
будет смеяться».
Дома его встретила мать, заплаканная, убитая.
— И где ты бегаешь,—с упреком сказала она.—
Тут у нас...
И поперхнулась слезами.
— Что такое? — вымолвил, побледнев, Анд-
рейка.
— Отца гайдамаки взяли.
Андрейка заморгал часто-часто глазами, как-
будто не мог сразу понять того, что случилось.
Потом, как пришибленный, опустился на скамейку
и заплакал.
8.
Грозные наступили дни.
Об'явили осадное положение. Город замер.
Позакрывались магазины, кавьярни, столовые. Не
ходили трамваи. Нарядные улицы опустели. Дви-
гались только отряды добровольцев и гайдамак,
да пробирались торопливо женщины с ведрами и
корзинами—за водой и хлебом.
По вечерам было жутко.
Электрическая станция бастовала и тьма была
на улицах и в домах. Бродили в темноте шайки
налетчиков, врывались в дома и под видом обыс-
ков грабили квартиры. Отряды гайдамак тоже
рыскали по городу с обысками и тоже грабили.
И жители не знали, кого больше бояться — налет-
чиков или гайдамак.
У Щербаковых было сумрачно и тоскливо.
Плакала мать. Ей трудно было ходить, едва пере-
двигала ноги. Вздыхала и причитала бабушка, не
понимая, что делается вокруг нее и зачем все
это—война, революция, гайдамаки и большевики.
Только Андрейка крепился. Больно было думать
об отце. Где он теперь, жив ли? Может его уже
убили гайдамаки.
Но когда мать говорила, глотая слезы:
— Не вернется. Убьют его там...
Андрейка упрямо твердил свое:
— Вернется. Большевики придут и освободят.
— Много ты знаешь,—качала головой мать.
— Да уж знаю. Говорили мне. Их в тюрьму
сажают. Битком тюрьма набита... При случае и
убечь можно.
Андрейке только сейчас пришло в голову, что
можно убежать из тюрьмы, и он сразу поверил
этому и даже повеселел.
— Теперь по ночам темь,—вслух рассуждал
он,—выскользнул, и айда. Ищи потом... Вот так,
гляди, будем сидеть, а в окошечко тут-тук. И вхо-
дит тятенька.
— Ты выдумаешь,— сказала мать. И стала спо-
койнее. Как будто и она поверила, что это может
случиться.
Второй уже день шла забастовка. В лавках не
давали хлеба. Воду приходилось носить издалека.
Мать не могла стоять в очередях, и Андрейка
носил воду, пригибаясь под тяжестью ведер, на-
ведывался в хлебные лавки, где перед закрытыми
дверями стояли длинные хвосты. Никто не знал,
когда будут давать хлеб и будут ли давать, но
стояли, боясь потерять очередь.
Ветер свистел вдоль улицы, было холодно и
пустынно, хмурость лежала на озябших лицах,
бранчливы были разговоры.
Андрейка слушал, о чем гудит очередь, и видно
было, что все ждут какого-нибудь конца.
Часто, простояв пять-шесть часов, уходили ни
с чем,—лавки так и не отпирались,— и слышались
слова, в которых таилось отчаяние:
— Мука, а не жизнь. Голодом морят. Когда же
будет конец?
9.
С наступлением темноты в разных частях города
затрещали выстрелы.
Сначала они щелкали в одиночку—здесь, там,
ближе, дальше,—казалось, будто кто хлопал длин-
ным кнутом. Потом застрекотали чаще, гуще, щел-
канье перешло в залпы, и эти залпы с зловещей
четкостью прорезывали темноту, сверлили воздух.
Андрейка выскользнул на улицу, остановился у
ворот и стал слушать.
Стреляли внизу, за вокзалом, и выше, на горе.
Среди ружейной трескотни Андрейка уловил новые
звуки— быстрое-быстрое цоканье. Казалось, будто
кто-то озябший и голодный щелкает зубами, и
жутко было слушать это щелканье...
У Андерйки побежала дрожь по телу—не от
страха, а от ожиданья чего-то большого и важ-
ного. Он высунулся за ворота.
По пустынной улице бежал человек, прижи-
маясь к стенкам.
Пробегая мимо, он бросил на ходу:
— Началось.
И в голосе его слышался страх.
Темнота скрыла его, и долго не видно было
никого. Потом из-за угла вылетел конный отряд
и проскакал во весь опор по улице. Вслед за ним
показалась кучка вооруженных людей. Они шли
быстро, почти бежали.
Андрейка спрятался за ворота и с злорадством
подумал:
«Ага, закопошились... Дадут вам большевики
чесу».
По двору шел кто-то. Андрейка узнал соседа,
старого токаря Антонова. Он поравнялся с Андрей-
кой, посмотрел на него и сказал:
— Ты что тут?
— Смотрю.
— Гляди, чтобы не задело.
— Нет, они далеко.
Антонов постоял, послушал и сказал.:
— Восстание по всему городу. Требуют, чтобы
Рада ушла.
— А она не хочет?— спросил Андрейка.
— Не хочет,—усмехнулся Антонов и, помолчав,
добавил:
— Да мало ли что? Царь тоже не хотел ухо-
дить, а однако сковырнули. Так и Рада.
Где-то уже ближе раздалось дробное цоканье.
— Пулемет работает,— сказал Антонов.—Это уже
как на войне. Дело, стало быть, разгорается... Вот
будь я помоложе, а ты постарше, пошли бы мы
с тобой гайдамаков бить? А?
— Я бы и сейчас пошел,—сказал Андрейка,
и снова дрожь пробежала у него по спине.
— Ну, сейчас от тебя какая польза.
— А вот я вчерась видел немного больше меня
ребята, а с ружьями.
— Это за Раду которые? Ну, там всех под гре-
бень стригут, лишь бы побольше.
Андрейка вспомнил про отца, — царапнула
острая боль— и сказал:
— Кабы отца не взяли, он бы тоже пошел.
— Василий-то,—подхватил Антонов.—Беспре-
менно пошел бы. Горячий парень.
Андрейка прижался к рукаву Антонова и спро-
сил звенящим от тайной боли голосом:
— А скажи, по правде, Петрович, его не забьют
там гайдамаки?
Антонов положил руку на плечо Андрейки
и сказал:
— Зачем забьют? Посадили в тюрьму и сидит.
Придут большевики и ослобонят.
— А если гайдамаки одолеют?
— Куда им...—махнул рукой Антонов.—Кто за
Раду стоит? Рабочие—против них, гарнизон—дер-
жит нейтралитет, селянство—не сдвинется с места.
Стало быть, и воевать не с кем. Постреляют два-три
дня и сдадут город.
Слова Петровича успокоили Андрейку. Он ска-
зал, как бы спрашивая:
— И чего тогда лезут?
- Без драки нельзя,—усмехнулся Антонов.—
За лгав о е идет бой. Так уж жизнь устроена, что
все должно меняться. А это не всякому по вкусу,
оттого и бой и мука. Все новое, как и человек,
в муках рождается. Стало быть, это вроде закона.
Хочь —не хочешь, а надо... .
Один за другим раздались два залпа. И вслед
за ними зацокал пулемет.
Из темноты вынырнула какая-то фигура. Оста-
новилась и, задыхаясь, вымолвила:
— Будь ласка, скажите, где тут Канатная улица?
— Держи вверх, а потом направо,— сказал
Антонов.
— Откуда идешь?
— С вокзала.
— Как там?
— Стреляют. Пули так и свистят. Ползком при-
шлось квартала два...
Фигура скрылась в темноте.
— Заплутался сердяга,—сказал Антонов.— Ну,
пойдем, хлопче, по домам. Успеем еще насмо-
треться и наслушаться. Это еще только цветики...
10.
Что-то грохотало за городом так, что стены
дрожали.
Андрейка проснулся и долго ничего не мог
понять.
Что это? Гроза? Но почему не видно молнии?
И какая может быть гроза зимой?
Заворочалась мать. Андрейка спросил:
— Сышишь, мамка?
— Слышу,—отозвалась мать.—Это пушки стре-
ляют.
Страх дрожал в ее голосе. Она поднялась, села.
И не знала, повидимому, что делать—встать ли
и зажечь огонь или сидеть впотьмах.
Андрейка, с'ежившись, вслушивался в громы-
ханье. Удары падали за ударами и отдавались то
ближе, то дальше. Что-то как-будто рвалось
в вышине и рассыпалось по земле грохочущими
осколками.
Кто это стреляет? Большевики или гайдамаки?
Или же те и другие вместе?
Слезла с кровати бабушка и зашаркала босыми
ногами по полу, что-то шепча. Проснулась Таня
и заплакала, услышав громыханье.
Жутко было сидеть в темноте.
Мать встала и зажгла, огонь. Маленький глазок
света немного рассеял жуть. Все сидели молча,
подавленные, растерянные. Хотелось не слушать
и не думать о том, что делалось там, среди ночи,
в темноте, но при каждом ударе дрожали стены,
звенела жалобно посуда на полке, вздрагивал- язы-
чек света в лампочке—и обрывалось дыханье
в груди.
Хотелось спрятаться куда-нибудь, только бы не
слышать этих громовых ударов, потрясавших
землю.
— Что это будет?—который уже раз спраши-
вала мать и не находила ответа.
Андрейке казалось, что он проваливается
куда-то, нет у него ни рук, ни ног, весь превра-
тился в комочек и этот комочек вздрагивает при
каждом ударе.
От грохота дрожат стены и кажется—вот-вот
развалится дом. Бухают пушки, летят снаряды
и каждый несет кому-то смерть. Что, если снаряд
попадет в их дом? Снесет до основания, останутся
только щепки.
Страшно было думать об этом. Встать бы и убе-
жать куда-нибудь. Но' куда бежать? Гремит над
городом страшными раскатами боевая гроза,
и неизвестно, где упадет удар и кого настигнет.
Долго-долго тянулась эта ночь. Хотелось поско-
рее рассвета, а он не приходил, тьма лежала на
окнах и только временами пробегали по стеклам,
как судороги боли по лицу, зловещие вспышки.
Сидели все кучкой на кровати. Трудно было
двинуться, шевельнуть рукой. Лица застыли, не
шли на язык слова и только глаза были широко
открыты и глядел оттуда темный, как ночь, страх.
Грохнул удар, зазвенела посуда и что-то круг-
лое скользнуло по стене.
Мать вскрикнула, заплакала опять Таня, холод
побежал по спине у Андрейки.
Сорвалось с гвоздя сито. Упало на пол и пока-
тилось к дверям. Смотрели на него со страхом,
и никто не двинулся, чтобы поднять его, так
и осталось оно темным кружком у порога.
Проходили длинные, жуткие, наполненные гро-
мыханьем, часы и казалось несколько ночей про-
шло в одну эту ночь.
Только на рассвете стала затихать канонада.
Вместе с темнотой уходил страх и на смену ему
пришло утомление.
Как сидели на кровати, так и легли кучкой
и заснули. И казалось, что это дышит и вздраги-
вает во сне одно измученное бессонной ночью тело.
11.
Утром Андрейка проснулся и опять услышал
тяжелое, сотрясавшее стены, буханье. Поднял
голову, и посмотрел на окно—мутный свет сочился
оттуда, и трудно было разобрать—дым ли это или
туман.
Рядом, уткнувшись лицом в подушку, .лежала
Таня, а за ней бабушка—видна была только согну-
тая спина и вытянутые ноги.
Вошла мать с поленцами дров в руках. Лицо
у нее было желтое, с темными пятнами под гла-
зами.
— Опять стреляют?— спросил Андрейка.
— Стреляют,— сказала мать, бросая дрова на
пол,—говорят, много домов разбили.
— И на нашей улице?
— Нет, они по большим улицам бьют.
Андрейка встал, потянулся. Ноги вялые, мутно
в голове, но страха, вчерашнего ночного страха—
уже нет. Да и стреляют сегодня как будто тише.