А потом еще пуще смеяться стали. Снял он
как-то шапку, чтобы пот вытереть, а сосед фырк-
нул и говорит:
— Гляньте, ребята, у тульского вихры какие.
Все посмотрели и засмеялись. Антошка провел
рукой по волосам и выпачкал лоб. Засмеялись еще
больше. Стали приставать:
— Отчего у тебя вихры торчат?
— Тульские все такие. В Туле только самовары
гладкие, а люди корявые.
И прозвали Антошку вихрастым. Так и при-
липла к нему эта кличка: по имени не называли,
а прямо—вихрастый.
К вечеру пошел дождь, и пока пришло время
шабашить, всех промочило до нитки. Одежда при-
липла к телу, отяжелела, набралось на нее пыли
и грязи, а другой перемены нет. Только в казарме
удалось немного просушить верхнее, а остальное
высохло на нем.
Когда после ужина Антошка лег на нары, то
не слышал ни рук, ни ног, а спина болела, как у ста-
рого. В казарме стоял шум, говор; долго не могли
угомониться шахтеры. Кто в карты играл, кто по-
чинялся, кто разговаривал. А Антошка как лег, так
сейчас же и заснул. Спал, как убитый, а утром,
в ранних потемках, когда на шахтах запели гудки,
едва растолкали его на работу.
И началась с этого дня для Антошки собачья
жизнь. Сегодня его посылали на одну работу,
завтра на другую: то уголь выбирать, то вагончики
с углем откатывать, то кирпичи таскать, то печи
топить. Каждое дело требовало умения, сноровки,
а Антошке было здесь все ново, чуждо. Дома он
не привык к такой работе, а по чужим людям не
жил вовсе. Да и порядки здесь во всем другие, что
ни возьми. Дома печи топят дровами, а здесь
углем. Антошка первое время дивился:
— Что такое? Земля, а горит. И горит—чудно:
сольется в комок, раскалится до бела, как железо,
и жар такой, что и не подступить.
И много нового, дивного видел на шахтах
Антошка. Гудят машины, бегают поезда, по вече-
рам зажигают свет белый, яркий. Его называют—
«ликтричество», а откуда оно идет и как светит—
неизвестно. На шахтах день и ночь работа: гул,
стук, гудки. Люди, как муравьи, ворочаются.
Достают из шахты уголь, ссыпают в кучи, потом
грузят его в вагоны и везут куда-то далеко, по
всему свету.
И никогда тут не бывает тихо, даже в праздник.
Машины в праздник молчат, зато шумят люди пс
казармам, по трактирам, на улице. Напьются пья-
ные и ходят с песнями, с гармониками, кричат,
ругаются.
Антошке скучно в этой толкотне—не привык
он к ней. Дома у них на селе всегда тихо. Собака
залает, корова заревет, дитя заплачет—«а все село
слышно. А тут, как в котле, все кипит, и уйти от
этого шума некуда.
Отца Антошка видел только по праздникам.
Аверьян работал в ночной смене, и выходило так,
что когда Антошка уходил -на работу, отец шел
отдыхать, а когда вечером Антошка возвращался
в казарму, отец уже был в шахте.
По праздникам Аверьян уходил вместе с дру-
гими шахтерами на село, лежавшее вблизи руд-
ника, и возвращался оттуда поздно и навеселе.
Иногда он приносил Антону орехов или пряников,
а иногда ни с того ни с сего бил Антошку.
— Ты мне гляди... не балуй,— строго говорил
он и шлепал Антошку по спине.
Евфросинья всегда горячо вступалась за
Антошку, если его обижали.
— Зачем парнишку трогаешь?—говорила она,
и глаза у нее становились строгими, негодую-
щими.— Ты думаешь, ему сладко тут без матери?
Напьются да и выкомаривают.
— Молчи, баба,—говорил, смиряясь, Аверьян. —
Я ему родитель. Я должен учить его...
— Чего молчи? Не правда, что ли? Завез
хлопца, меж чужих бросил да еще обижает. Жало-
сти у тебя нет...
У Евфросиньи Антошка часто находил защиту.
Она любила детей, а своих не было, и она перено-
сила свою любовь и ласку на чужих.
В праздники Антошке тоже было скучно.
Некуда пойти, нечего делать. Он слонялся возле
казарм, ходил вокруг шахты. Дни серые, осенние,
часто шли дожди, было черно, грязно. Над руд-
ником, не уходя, висит сизая мгла, в ней рожда-
ются и умирают короткие тусклые дни, а ночи
темные, длинные, и ветер степной шумит иногда
так, что даже страшно.
Рудничные ребята привыкли уже к Антошке
и затрагивали его реже, но все-таки доставалось
ему от них. Иной поймает и так, ни за что, за
вихор оттаскает или плюху даст. Антоша уже
и сам научился давать сдачи, и где силой, где лов-
костью, брал верх. И на него уже не стали напа-
дать без разбора.
— Тульский даром, что маленький, а ловкий,—
говорили ребята.—Давеча Сережке так загвоздил.
За себя постоять может...
И стали остерегаться Антошки.
III.
Прошел месяц. До сих пор Антошка работал
наверху, его еще ни разу не опускали в шахту.
О шахте он думал с любопытством и страхом. Ему
хотелось побывать под землей, посмотреть, как
работают, ломают уголь, но и страшно было. Там
темнота кромешная и газы всякие, и, говорят, по
дальним забоям духи нечистые бродят, разными
голосами кричат. Вот еще недавно видели в шахте
кошку. Мяучит, бегает, глаза зеленые, страшные,—
так и горят. Чего кошке в шахту попасть? Не
иначе, как дух нечистый в кошку обернулся
и бегает по штрекам, пугает людей.
И вот выпал случай Антошке побывать в шахте.
Заболел мальчик при лошадях, которыми та-
скают вагончики с углем в шахте, и его надо было
заменить другим. Послали Антошку—таковский,
везде можно сунуть.
Его опустили в шахту с утренней сменой. Было
еще темно; у клетей горели фонари, ворочались
темные фигуры шахтеров. Антошке стало страшно,
когда его толкнули в клеть и захлопнули дверцы.
Были там еще два шахтера, черные, угрюмые,
точно их слепили из сажи и угля. В руках у них
были лампочки, и свет лился жиденький, бледный.
Антошка стал между ними и сам себе показался
маленьким и жалким.
— Отведешь там мальчонку к лошадям,—ска-
зал десятник одному из шахтеров с впалой грудью
и шрамом на всю щеку.
—■ Ладно,—проворчал шахтер.
Раздался свисток, застучала машина, зашур-
шали канаты, к которым привязана была клеть.
Клеть вздрогнула, приподнялась и стала быстро
опускаться. Сразу наступила тьма; только лам-
почки, как два прищуренных глаза, мигали и пока-
чивались. Антошке стало страшно. Шахта была
глубокая, в двести сажен. А что, если оборвется
клеть? Загудят они в пропасть.. И он прижался
к шахтеру с шрамом на щеке, ухватил его за полу.
Кругом свистело, шумело, сыпались холодные
брызги, точно они неслись в бурю и дождь под
темным небом, и все казалось, что не вниз, а вверх
летят они, куда-то высоко, высоко, под самые
облака. От непривычки захватывало дух, кружи-
лась голова. Антошка стоял, зажмурившись,
крепко сжав зубы, и сердце его тяжело колоти-
лось—тук, тук, тук.
Наконец—сильный толчок, клеть покачнулась
и стукнулась о землю. Они были в шахте. Антошка
чуть не упал от толчка. Шахтеры вышли из клети,
вышел за ними и Антошка.
Перед ним был совсем другой мир. Черно,
мутно, темно. И только огоньки колышутся и плы-
вут в темноте желтыми пятнышками. Это— лам-
почки в руках шахтеров. Они горят ровно, непо-
движно, и предохранительные сетки, которыми
они покрыты, тускло отсвечивают в темноте. Воро-
чаются темные фигуры, стоят вагончики с углем,
слышится глухой говор.
Антошка растерянно осматривался и ничего не
понимал. Кругом мрак такой, что едва виднеются
своды. Куда итти? Где тут лошади?
Его кто-то дернул за рукав. Антошка вздрогнул.
Перед ним стоял шахтер, с которым он опустился
в шахту, и говорил:
— Пойдем. Чего рот раскрыл?
Они пошли по широкому коридору шахты—
штольне. Было душно, темно. Шуршала под ногами
земля. Антошка шел неуверенно, ему все казалось,
что он оступится и упадет куда-нибудь в яму. Но
дорога была гладкая, мягкая. Першило в горле от
угольной пыли. Плыли навстречу огоньки, и каза-
лось, что они плывут сами собой. Огонек видно,
а человека нет, и только вблизи вдруг вырастала
темная движущаяся тень. Встречные шли с ночной
работы, движения у них были усталые, лица чер-
ные, истомленные, и только блестели глаза.
Антошка вспомнил, что тут где-то и отец,— он
ведь тоже в ночной смене. Вот бы повидать его...
И он решился спросить у шахтера, который молча
шагал впереди:
— Не знаете, дяденька, где тут мой тятенька
работает?
— А как его зовут?—спросил шахтер.
— Аверьян.
— А фамилия?
— Пантелеев.
Шахтер подумал и сказал:
— Такого я не знаю. Тут Пантелеевых много.
Спросишь у конюха Ивана, он тут всех знает.
Свернули в сторону. Показался свет. Запахла
конским навозом. Антошка обрадовался этому
запаху и жадно потянул носом. Пахнуло чем-то
знакомым, деревенским1 .
Антошка увидел пред собой большое углубле-
ние, вроде комнаты, укрепленное столбами. В углу
лежал большой ворох сена. Вдоль стены, у длин-
ного ящика на столбах, стояли лошади. Их было че-
тыре. Они тыкались мордами в ящик, где было на-
валено сено, отфыркивались, помахивали хвостами.
Антошку поразила эта подземная конюшня.
Он и прежде слышал, что в шахте есть лошади,
но не представлял себе этого ясно, а теперь вот
они перед глазами, и ему кажется странным, почти
диким, пребывание здесь лошадей.
Возле ящика, между лошадьми, двигалась ка-
кая-то темная, коренастая фигура, не обращая вни-
мания на пришедших.
— Дядя Иван, вот тебе помощника привел,
получай,—'крикнул шахтер.
Фигура обернулась, посмотрела на Антошку
и проворчала:
— Это не помощь, а немощь. Дают замо-
рышей, писклят, только возня с ними. Могила!
И, отвернувшись, стал ворочаться возле ло-
шадей.
Шахтер ушел. Антошка стоял у входа и не знал,
что делать.
«Дядя Иван, должно быть, не из ласковых»,
тоскливо подумал он. Все сегодняшнее тяжело
ложилось на душу, и эта новая работа в шахте не
обещала ничего хорошего.
Он посмотрел на лошадей. Они с покорным
сосредоточенным видом жевали сено, точно это
была тоже работа, и Антошке стало жаль их. Бед-
няги, попали куда! Бегать бы им на воле, таскать
на себе телеги, глядеть зоркими глазами по сто-
ронам, а их вот забросили в шахту, и живут они
в темноте, как слепые, и едят грязное, пыльное
сено...
— Ну, что ж стоишь?—искоса глянул на Анто-
шку дядя Иван.—Вон сено. Ложись спать.
— Спа-ать?—удивился Антошка.
-— Ну, да. Что ж тебе делать? Больше нечего.
— Меня в помощь вам прислали,—робко сказал
Антошка.
— В помощь,—заворчал дядя Иван.—Хороша
помощь. Чай, в шахте в первый раз?
— В первый,—сознался Антошка.
— Ну, то-то. Не знаешь, куда и ступить. А туда
же... помощь.
— Я возле лошадей могу,—сказал Антошка.—
У нас дома лошади есть.
— Дома,—засмеялся дядя Иван.—Вот дурной
хлопец. А шахты у вас дома есть?
— Нету.
— То-то, что нету. Дома ты на ночное лошадей
гонял, а тут куда погонишь? Ведь тут ходы—нора
на норе. Знающему заблудиться можно, а такому
сморчку, как ты, и подавно. Дают тоже помощни-
ков. Могила!..
Антошку ошеломил такой прием. И почувство-
вал он себя в шахте, как в лесу. Ведь, в самом
деле,—что он здесь? Червяк, козявка —не больше.
Не знает, куда и ползти. И страшно как: темь да
темь, да шорохи разные. Весь в земле, как в кап-
кане. Обвалится глыба, прихлопнет— и следа не
останется. Никто и знать не будет...
Однако, как ни ворчал дядя Иван, а все-таки
велел Антошке взять на повод двух лошадей и итти
за ним. Двух других он повел сам.
Дорогой Антошка спросил:
—■ Не знаете ли, дяденька, где тут работает
Аверьян Пантелеев.
— Это здоровый такой? Русявый?
— Да.
— Далеко, брат, в дальнем забое. А тебе он
зачем?
— Это мой тятька.
— Бона,— сказал дядя Иван, и в голосе его про-
скользнуло что-то доброжелательное.—Аверьяна
я знаю, не раз с ним по трактирам путался. Чело-
век он теплый... А тебя как зовут?
— Антошка.
—■ Ну и ладно, так, значит, и будем величать.
Вид у дяди Ивана стал совсем простой, прими-
ряющий, и у Антошки отлегло от сердца. Дядя
Иван совсем не такой, каким показался сначала;
ворчит, а на самом деле добрый, с ним можно жить.
И Антошка веселее оглянулся кругом. Темнота
шахты уже не казалась враждебной, пугающей.
Лампочки светят хотя и тускло, а все же разго-
няют мрак. И свет у них мягкий, приветливый.
Что-то шумит далеко,—должно быть, вода. Ло-
шади идут тихо, спокойно, склонив головы, и в их
спокойствии есть что-то доброе, близкое человеку.
«Ничего,—думал Антошка,— и в шахте жить
можно, лишь бы только не обижал никто. Тут хоть
ребят озорливых нету и некому дразнить и коло-
шматить».
IV.
Много в тот день нового увидел Антошка, так
много, что даже не почувствовал тягости от пре-
бывания в шахте.
Видел, как грузят углем вагончики и таскают
их лошадьми от забоев к клетям по галереям
шахты. И сам Антошка водил уже лошадей туда
и обратно и быстро наловчился прикреплять
и отцеплять вагончики.
Видел, как работают шахтеры. Ой, какая это
трудная, тяжелая работа! В забоях душно, низко,
тесно. Угольная пыль так и лезет в рот и глаза, от
глазоедки не продохнешь, и зуд такой в горле,
будто кто водит там тонкой травинкой.
В забоях по пяти—шести человек. Одни стоя,
другие сидя, третьи лежа, колотят кайлами по пла-
сту, ломают уголь. Только и слышно: тук-тук, тук-
тук. Лампочки чуть освещают фигуры и лица, чер-
ные, присыпанные осколками угля и пыли. Эти
осколки брызжут фонтанами от ударов стали и по-
крывают черным слоем голову, шею, плечи. Когда
их соберется много, шахтер встряхнется, как
лошадь, и опять долбит, долбит...
Тут же копошатся и другие фигуры. Они под-
бирают уголь, грузят вагончики, откатывают их
к продольной галерее, где лежат рельсы.
И над всеми этими копошащимися в тупике
людьми висит темное, тяжелое дыхание изнуритель-
ного труда. Слышится порою смех, говор, окрик,
иногда и запоет кто-нибудь, но все это быстро
обрывается, точно звукам тяжело и тесно в пыль-
ном забое, и только слышится глухое, однообраз-
ное постукиванье— тук-тук, тук-тук...
Иногда громыхнет что-нибудь вдали и пробе-
жит тихой дрожью по галереям, всколыхнет сон-
ный воздух шахты. Это в других забоях взрывают
динамитом крепкие слои угля. И становится жутко
от этого громыханья. Чудятся обвалы и взрывы
гремучего газа, о которых уже не раз слышал
Антошка.
Он смотрит внимательно, следит за всем, что про-
ходит перед глазами, и его охватывает тайная жуть
и тревога. Страшен ему кажется труд шахтерский.
Это не то, что землю пахать, сеять, молотить. Там
человек на просторе на солнышке, при свете днев-
ном; а здесь вечная тьма, жуть и всякие страхи. Тут
над человеком владычит темная земля. От нее ни-
куда не уйдешь, человек в ней, как мышь в ло-
вушке—прихлопнет, и все кончено... Да и работать
наверху разве так трудно? Там можно встать, вы-
тянуться, расправить усталые члены. Покурить, па-