конец, можно. А здесь-то и курить нельзя. Попро-
буй, чиркни спичкой—и гремучка—газ такой в шах-
те— полыхнет по всем галереям так, что и души
живой не останется. Одних обожжет, других заду-
шит. Она— как порох. Чуть подведи огонь, так
и вспыхнет. И уже не зальешь потом, не утушишь.
Антошка вспомнил, что тут где-то работает
и его отец. Вот так же, может быть, лежит в забое,
скорчившись, и долбит уголь. Жарко, неудобно,
пыль засыпает рот и глаза, а он только отфырки-
вается и долбит. И вдруг Антошке стало понятно,
почему отец приходит из шахты такой разбитый
и вялый, точно его там в ступке толкли, почему
жалуется на боль в спине и стонет, когда спит.
И жаль ему стало тятьку, так жаль, что даже
в горле защемило.
День прошел, как в тумане, да и дня, как при-
вык понимать Антошка, не было. Все тьма да
тьма, да огоньки, да люди, похожие на тени, на
страшилища.
Кончилась дневная смена, стали подымать на-
верх шахтеров; пошли на отдых и дядя Иван
с Антошкой и лошадьми. Все устали— и люди, и
лошади. Тащились нога за ногу, медленным шагом.
Придя в конюшню, лошади взялись за сено, а дядя
Иван и Антошка—за хлеб и сало. Поели, подло-
жили сена лошадям, напоили их и легли спать, тут
же, на ворохе сена. Сено шелестело, шел от него
мягкий, щекочущий запах, светила лампочка туск-
лым огоньком, но Антошка ничего не видел и не
слышал. Заснул он сразу, наворочавшись за день,
и даже снов никаких не видел.
V.
Потянулись для Антошки дни темные и скуч-
ные, как земля. Только и видел он, что дядю
Ивана, шахтеров да лошадей. Наверх его не поды-
мали, обещали поднять только в воскресенье, и он
томился в шахте, как в тюрьме. На третий день ему
до слез захотелось наверх— посмотреть на свет
дневной, на поля просторные. Может быть, дождь
перестал и солнышко светит... Его мутило от едких
рудничных газов, которыми наполнена была шахта,
весь он был черный и грязный, тело чесалось,
горело, покрытое слоем угольной пыли, и ему каза-
лось, что он стал похож на кусок угля—хоть
возьми, положи в вагончик да вывези. А до воскре-
сенья еще три дня.
— Нельзя ли меня наверх как-нибудь ?— спро-
сил он у дяди Ивана.
— Зачем тебе наверх?
— Нудно тут. Хоть бы ветром обдуло.
— Ишь, чего захотел,—проворчал дядя Иван.—
Нежный какой. Не даром у тебя шея тонкая. Тебя,
видно, мать баловала, а?
— Не баловала, а жилось дома хорошо,—тихо
сказал Антошка и вздохнул.
— То-то, что хорошо,—промолвил, нахмурив-
шись, дядя Иван.— Хорошо—это мало, нужно
й плохое узнать. В жизни всего бывает. А в нашу
шахтерскую торбу больше плохого попадает, чем
хорошего... Нет, брат, сиди. В субботу вечером
пущу погулять, пыль из горла повытрясти, а теперь
сиди.
Антошка только вздохнул. Дядя Иван как будто
и добрый, а уступить не хочет. Что поделаешь,
пускай по его.
Видел Антошка в шахте и отца. Аверьяну ска-
зали наверху, что его сына взяли к лошадям
в шахту, и он зашел проведать. Антошка не узнал
было тятьку сразу— показался ему отец каким-то
другим, непохожим, а когда узнал—обрадовался
и застыдился сразу.
— Тятенька-а,—сказал он протяжно, кривя рот
в улыбку и показывая зубы.
— Что и тебя в шахтеры обернули?—сказал
Аверьян и, всмотревшись в Антошку, добавил:
— Эге, как тебя тут обчепурили—одни глаза
да зубы. Вот, кабы мамка увидала— отказалась бы.
Не мой, сказала бы, сын. Мой был беленький,
а этот, как цыганенок.
— Марко тут очень,—сказал Антошка.—Куда
ни прислонись—все пыль да уголь.
— Ничего, приучайся, — промолвил серьезно
серьезно Аверьянов. —Надо, сынок, работать. Без
работы нашему брату и житья нет.
Подошел дядя Иван, поздоровался по-прия-
тельски с Аверьяном.
— Сына пришел навестить,— сказал Аверьян. —
Ну, как он тут?
— Ничего, все с лошадьми разговаривает,—до-
бродушно сказал дядя Иван.—Должно быть, чтоб
сесть на какую-нибудь да ускакать тайком к мамке.
Аверьян и Антошка засмеялись.
— Из шахты не ускачешь,—сказал Антошка.
— То-то, что не ускачешь, а то бы ты, небось,
давно уже убег,— ворчливо промолвил дядя Иван.
— Ты тут его пробирай почаще,—с напускной
суровостью сказал Аверьян.
— Да ему тут и так достается, — таким же
тоном ответил Иван.—Все наверх просится, про-
дуться на ветерке, а я не пускаю...
Постоял еще немного Аверьян, поговорил
и ушел на работу. И показалось Антошке, что было
что-то новое, сердечное в словах его отца. Как
будто тятька жалеет его, Антошку, что попал он
в такую страду, и только сказать не хочет. И что-то
теплое, хорошее шевельнулось у него опять
к отцу.
Прошло еще два дня, наступила суббота, а не-
терпение Антошкино и тоска по свету все росли
и росли. Тело изнывало от потребности сбросить
с себя грязную кожуру, темнота угнетала'. Порой
ему казалось, что он слепнет. Болели и чесались
глаза от угольной пыли, и свет лампочек казался
тусклым, серым.
— Дяденька, можно ослепнуть в шахте?—
спросил он у дяди Ивана.
— Нет,—хмуро ответил дядя Иван.—Лошади
слепнут, а люди нет, разве что долго пробыть
в шахте... А коням тут—могила. Вот выведи теперь
этих на свет,—указал он на лошадей,—ни одна
ничего не увидит, у всех глаза попорчены.
— Значит, из шахты им уже нет ходу?
— Говорю тебе—крышка, могила,—проворчал
дядя Иван.—Человека хоть наверх подымают,
а лошадь месяцами в шахте живет. Ну, и пропа-
дают глаза.
И Антошке еще больше стало жаль лошадей.
Бедные коняги, ни за что вы погибаете в шахте!
Люди хоть по доброй воле сюда идут, плату за
труд получают, а вы-то из-за чего страждете?
Антошка жалел лошадей, любил возиться
с ними, и дядя Иван не даром говорил, что Антошка
разговаривает с лошадьми. Он, действительно,
говорил с ними, и ему казалось, что лошади пони-
мают его.
Это были простые, смирные, заморенные рабо-
той клячи. И все разной масти. Серую звали Ряб-
чиком, буланую— Ласточкой, пегую—Бычком, а во-
роную — Мальчиком. Клички дал им Иван,
сообразно с характером каждой лошади.
Ласточка была чуткая, подвижная, ржала тонко,
озиралась по сторонам. Рябчик часто вертел хво-
стом, кашлял и вздрагивал, точно его мучили
какие-то страшные воспоминания. Бычок был
ленивый, неповоротливый, шершавый. Ноги у него
были, как колоды, толстые, мохнатые, а хвост
обдерганный, куцый. И его часто называли еще
Куцым. Мальчик был щеголь: у него были тонкие
ноги, красивая голова, гладкая шерсть. По всему
видно было, что Мальчика прежде берегли, холили,
как дорогую лошадь, а потом бросили в шахту,
и он здесь захирел.
Мальчик был зол, жаден, драчлив и часто ссо-
рился с соседями из-за корма. Антошка не долюб-
ливал Мальчика за его злость и жадность, за
щегольской, помятый вид.
— Это у нас панич,—говорил он дяде Ивану
про Мальчика.
— Благородной крови,—усмехнулся Иван. —
Прежде самого хозяина возил, а теперь тачки
с углем таскает.
И добавил задумчиво:
— Так оно часто и с людьми бывает.
Больше всех Антошка любил Бычка и Ласточку.
С Бычокм они были приятели. Такой он простой,
спокойный и смешной в своей неповоротливости.
И куцый хвост даже идет к нему и шершавые
ноги... Хорошо на такой коняге в ночное ездить.
Шибко не бежит, зато и не растрясет. И не уйдет,
не обманет: будет себе мирно травку щипать—
и треножить не надо.
Ласточка немного беспокойная, но тоже лошадь
хоть куда. Любит она свежее сено, да и все они
любят. Слышат по запаху, когда привозят новые
вязанки, оглядываются, шевелят губами, смеются.
Должно быть, от свежего сена пахнет простором,
свежим воздухом, солнцем, и эти тревожные запахи
напоминают о зеленых лугах, о сочной росистой
травке, о вольных пастбищах в летние ночи или
на зорьке...
Антошка заметил это и всегда с удовольствием
давал лошадям свежего сена. Ему нравилось смо-
треть, как они жадно убирают его крепкими зубами
и тычут в него мордами, словно наслаждаясь его
тонким, чистым запахом.
«Бедняги»,—думал он, подкладывая охапку за
охапкой.— «Только и радости, что свежее сено,
а все остальное не для них».
И любовь к этим тощим, заморенным клячам
у него росла, и казалось ему, что дышит он с ними
одним духом, томится одними желаниями.
VI.
В субботу, в полдень, в шахте случилось
несчастье.
В одном из забоев обвалилась плохо укреплен-
ная порода и придавила шахтера. Случилось это
почти на глазах у Антошки. Он возвращался
с пустым вагончиком от ствола шахты. Вдруг гро-
хот, гул, а потом слабый, протяжный крик. Замета-
лись в темноте огоньки —туда, сюда, испуганно, бы-
стро; послышались голоса, топот и шарканье ног.
Антошка обмер. Ему подумалось, что возрва-
лась гремучка и сейчас по шахте пронесется ураган
пламени и дыма. Но было спокойно, и только мель-
кали огоньки и слышались голоса. Антошка погнал
быстрее лошадь. Вот и забой,—кучка шахтеров
наклонилась, гомонит. Стоны идут тихие, мучи-
тельные; от них и страшно, и больно. Точно тер-
пугом по душе водит.
— Наверх его, в больницу, —- послышались
голоса.
Заколыхались, расступились. Подняли что-то
бессильное и темное с земли. Поднесли к вагон-
чику, положили. Бедняге повредило ноги и спину.
— Погоняй,—крикнули Антошке.
Антошка дернул за повод Бычка, вагон пока-
тился по рельсам. Стоны затихли. Группа шахтеров
шла за вагончиком, тускло блестя огоньками; лица
были темные, хмурые. Пахнуло на всех ужасом
шахтерского труда, беспощадной властью темной
враждебной земли...
Антошка несколько раз оглядывался, видел
качающуюся голову, высунувшуюся из тележки,
и ему казалось, что он везет мертвеца.
У ствола, где бегают клети, увечного вынули из
вагончика и положили в клеть. Он уже был без
памяти. Клеть вздрогнула, тихо поднялась
и исчезла в темноте.
— Что он, из пришлых?—спросил кто-то.
— Нет, тутошний,—ответил чей-то голос.—
Семейный. Не выдержит, бедняга. Ноги, как
в ступе, потолкло.
— Заработал!..
— Эх-хе-хе! Жизнь наша!..
Поговорили и разошлись. Антошка повел
лошадь к забою. Он дрожал, все в нем как-то похо-
лодело, замерло и только глубоко внутри шеве-
лился ужас перед совершившимся. Он заглянул
в вагончик и отпрянул: там стояла лужа крови.
И на минуту все поплыло у него перед глазами—
и дальние огоньки, и темные ряды крепей вдоль
галлереи, и темнота. Он зашатался и чуть не упал...
Все время Антошке мерещилась голова изуве-
ченного шахтера и стояли в ушах стоны его—
тихие, мучительные. Антошка опасливо смотрел на
своды шахты—черные, неровные, покрытые впа-
динами и выступами, местами закрепленные дере-
вом и камнем, и каждый дальний шум и грохот
заставлял его вздрагивать и озираться. Прежде он
не боялся, а теперь стало страшно земли. Слепая
и темная, она полна вражды к человеку за то, что
он своими ударами тревожит ее немую, веками
лежавшую в безмолвии, глубь. А человек—точно
букашка, не больше. Тут их в шахте триста чело-
век, а случись несчастье—пожар или взрыв — и все
погибнут, как мухи, всех загребет в свои лапы
смерть.
И Антошка ждал и не мог дождаться часа, когда
начнут шабашить. Наконец, работы окончились,
и шахтеры стали подыматься наверх. Стал соби-
раться и Антоша.
Дядя Иван отпустил его с напутствием.
— Гляди, хлопче, гуляй хорошо да ворочайся
завтра вечером беспременно. А то больше не пущу,
тут тебе будет и крышка.
— Ворочусь, дяденька, точка в точку,—говорил
Антошка обрадованным голосом.
Он не побежал, а полетел к выходу, забыв
и о страхах, просунулся меж шахтерами, юркнул,
как мышенок, в клеть и прижался в уголке. Захлоп-
нулись дверцы. Клеть сорвалась с земли и стала
подыматься.
VII.
Обманчивое ощущение не под'ема, а спуска
куда-то еще ниже в темноту, шум, свист, брызги—
и вдруг мягкий свет, чистый, голубоватый, в кото-
ром тусклыми пятнами горят фонари. Останови-
лись.
Антошка выпрыгнул из клети и устремился
к выходу. Что это?.. Земля белая, нарядная. Снег...
Какая радость! Выпал на четверть, лег ровно,
пушисто, все покрыл собой— землянки, крыши,
дорогу, кучи угля, и все светится молодым чистым
светом! Сумерки, а между тем светло. Антошка
глянул вверх. Там, чуть прикрытый тучками, стоял
месяц, еще молодой, неполный, и светил ласково,
тихо.
Антошка засмеялся и задышал часто, быстро.
Сладко закружилась голова, забилось сердце. Анто-
шка отбежал немного от шахты и стал прыгать,
вертеться на снегу. Его охватила неудержимая
радость, восторг. Смеялся и прыгал, как теленок,
сорвавшийся с привязи.
Шли мимо шахтеры, увидали и засмеялись:
— Гляньте, сдурел хлопец. Кружится, как
дзыга.
— Да это наш откатчик. Рад, бедняга, что
вырвался.
Антошка не слышал. Он сорвал с головы кар-
туз и бросил его на снег. Там, где он упал, отпе-
чаталось грязное пятно. Антошка набрал полную
горсть снега и стал тереть им руки. Потекла гряз-
ная вода. Антошка вымыл снегом руки, а потом
лицо, шею и голову. Снег обжигал ему кожу, было
и холодно, и приятно. Антошка смеялся, барах-
тался в снегу, и казалось ему, что смеется и месяц,
и кружевные прозрачные тучки, и белая тихая даль.
Он чувствовал, как вливается свежесть в его исто-
мленное темнотой и грязью тело. Хотелось раз-
деться и выкупаться в снегу, чтобы удалить всю-
нечисть и грязь шахты. Но надо было бежать в
казарму. Антошка целую неделю не ел горячего, и
ему уже чудился вкусный запах щей с мясом и
каши, сваренных умелыми руками Евфросиньи.
Антошка побежал напрямик по снегу к казарме,
стараясь выбирать такие места, где еще не было
следов. Приятно было видеть отпечатки своих ног
на чистом, белом снегу. Вбежал в казарму розовый,
бодрый.
— Что, Антош, высвободился?—встретил его
отец.
Антошка улыбнулся и сказал:
— Отпустил дядя Иван до завтрева.
— Проманежили там тебя,— с оттенком сожале-
ния промолвил Аверьян.
— Ничево-о,—храбро отозвался Антошка. Его
радовали свобода, свет, казарменная суета. Вон и
Евфросинья возле стола хлопочет. Увидела Ан-
тошку—улыбнулась глазами.
— Ну, садись, щей похлебаем,—сказал Аве-
рьян.—А то ты там в сухомятку жил.
Сели за стол, где уже стояла большущая миска
со щами, замахали ложками, как косари. Ели все
дружно, весело, изредка перебрасываясь словами.
Антошка ел много, жадно—он отощал, изголо-
дался в шахте, и после горячих щей, теплой
казармы, снежного умыванья и свежего воздуха
его распарило и разморило. Лицо у него стало крас-
ное, лаковое, а глаза превратились в щелки, и в
голове стоял какой-то блаженный, опьяняющий
туман. Он был в эту минуту вполне доволен, почти
счастлив. Ничего ему сейчас не хотелось, разве
только спать. В казарме было дымно и душно, как