и через люк выбросит в загрузочный вагон?
- Сергей Федорович, были случаи, когда люди из турмы падали в
загрузочный вагон?
- Не у нас.
- А из вагона в печь?
- Чего только не случалось с людьми.
- Па-а-па! Па-а-па! Папа-а-а-а!
Она звала отца, когда в башне раздавались вулканические взрывы воздуха.
Корабельников не услышал дочь, но заметил, как, разворачиваясь, падала
брошенная ею белая веревочная лестница.
Из зала он виделся Маше силачом, для которого работа в турме чуть-чуть
риск, чуть-чуть забава, а больше разминка в свое удовольствие.
Наверху, в зале, затопленном солнцем, он увиделся ей другим: на угольном
сыром лице также заметны, как белки глаз, фуксиново-красные веки; дыханье
надсадное; кисти рук, похожие на темных, растопыривших короткие ноги
крабов, присмирело свисали, касаясь штанов, прилипших к бедрам.
Сергей Торопчин расстегнул на Корабельникове набрякший потом
широченный брезентовый пояс, бросил на пол. Клацнули цепи, к ним был
привязан канат.
Маша и Сергей оглянулись на подкованную поступь Трайно, который,
подойдя, спросил Корабельникова:
- Закончил?
- Больно ты борзый. Угольная башня тебе что, печка? В той пошуровал
кочергой - и порядок. А здесь ведь вручную нужно много тонн разрыхлить.
- Зарываешься ты, Константин Васильевич. Кому ты делаешь пояснение?
Сдается, не я начальник, а ты?
- Ты будешь нам глотки перестригать... Не будет у меня с тобой масленого
разговора.
- Я веду руководящую линию.
Маша растерялась. Почему Трайно оскорбил отца?
- Дядя Трайно!
Сбился с шага, но не остановился.
- Дядя Трайно!
Встал. Спина насторожилась.
- Дядя, вы великан. Спуститесь в турму. Папа утомился.
- Не моя обязанность.
- И не его. Он ведь машинист загрузочного вагона.
- Мы его не заставляем лезть в турму. Он добровольно.
Трайно вышел. Корабельников укорил дочь: зачем-то унижалась и его, отца,
унизила: никакому Трайно не заменить его в угольной башне. Сергей, еще
хмурый, разлепил в улыбке губы и подмигнул девчонке сразу обоими
лучистыми за стеклами очков глазами.
- Не Талейран твой папа. Да, Маруся?
- Вкровь надоело с такими дипломатничать.
- Я не про это. Дочку ты не понял.
- Вполне. Живем поврозь. Останется жить у меня, с полслова научусь
понимать. Мне все казалось - ты такая маленькая.
Он было положил руку ей на плечо, но отдернул: застеснялся, и рука в
угольной пыли.
- Ты не бойся, папа. Запросто отмою. В мамином гастрономе замажусь чем-
нибудь жирным, и то раз-два и отстираю или выведу. «Эра» не берет - эфиром,
эфир не возьмет - уксусом...
Корабельников пожаловался, что у него щемит в сердце, и лег на цементный
пол и закрыл глаза. Сначала он лег на спину, но потом, почувствовав, что на него
смотрят, повернулся на бок и прикрыл лицо локтем. Сергей Торопчин
предложил ему валидол, но Корабельников отказался - не признает лекарств.
Маша встала возле отца на колени. Ей хотелось погладить его по волосам,
влажным, свалявшимся, да мешал стыд. Раньше, как сказал Сергей Торопчин,
Константина Васильевича никогда не подводило сердце. Вполне возможно, что
так отозвалась на отцовском сердце ее ночевка у Торопчиных. Думала узнать
тайну пусть и важную для собственной души, но не подумала, что заставит
переживать вместе с отцом Лизу и брата Игорешку, Владьку и всех Торопчиных.
Никогда не была мстительной, и вдруг загорелось - мстить. Мстить по злому
присловию Хмыревой матери: «Невестке - на отместку!» Вот, оказывается, на
что она способна. А ведь ее чудесно приняли! И столько удивительного
открылось! Как простачка думала о заводе: работают там и работают,
продукцию выдают - и все. Обыденщина. Ну, тяжелые специальности на
здоровье отражаются, как получилось у ее матери Клавдии Ананьевны. А в
общем, и не за что особенно-то поклоняться заводским и не во что вникать в
такое, чтоб распахнулась сложность труда и жизни. А выходит: вон оно как!
Отец шевельнулся. Из-под локтя сверкнул зеленый глаз, затем прижмурился
и весело подмигнул.
Отец было хотел бодро вскочить, да его повело в сторону и опять прилег.
Сергей Торопчин запретил ему спускаться в турму. Через полчаса вместе с
дочерью Корабельников спустился на верх печей, где попил газировки, постоял
перед качающимся вентилятором и поднялся в кабину загрузочного вагона.
Пока он рассказывал Маше, как устроен вагон, она старалась понять то
новое впечатление, которое сегодня вызвал в ней отец. Он замолчал,
догадавшись, что она не слушает.
- Папа, - застенчиво промолвила она, - а ведь ты герой!
- Почему это?
- По всему.
- У меня вагон тугоухий. Тише, засмеет. То ты негодуешь на меня и,
вероятно, презираешь, то я у тебя герой.
- Не сбивай с толку. Почему ты бросил нас - ты все равно скажешь. Но
сейчас мы это пропустим. Сейчас я додумалась: ты - герой.
- Просто я трудяга. Корабельниковы испокон веку труженики. Герои, дочка,
дерзкие люди, всесторонней храбрости, и у них исключительное чувство чести.
Трайно бы с героем не связался. Где Трайно самостийничает и мозги вправляет,
там герои не ночевали.
- Ты не прав, папа. Когда ты воевал, наверно, встречал всяких командиров,
тоже и таких - надутых, которые считают, раз они начальники, значит, умней и
правильней солдат.
- И все-таки герои - редкость. Отчаянных принимают за героев. Герой всегда
смел, то есть живет смело и достойнейшим образом. А то, что ради этого он в
любой час может потерять голову, конечно, само собой разумеется. Потерять
жизнь - не штука. Штука сохранять ее и работать на пользу обществу.
- Ты и живешь смело. Хмырь говорил - у нас на коксохиме сильная
текучесть рабочей силы. Наверно, из-за газа, из-за высоких температур?
- Причины различные. Ладно, доча. Коля Колич подал знак. Ты домой топай,
а я поеду под угольную башню. Надо испробовать, как шихта насыпается, в печи
грузить.
Спохватилась, что не написала матери, когда принесли письмо от нее.
Мать лежала в больнице. Тащила ящик сливочного масла, поскользнулась на
огуречной шкурке, упала. Выпишут не раньше чем через месяц. Повредила
позвоночник. Температурит. Нервы сдают. Все вибрационка. Конечности опять
побелели. До вибрационки сроду нервной не была. Но и до работы на
пневматических молотках серьезно переутомлялась. Поклейми-ка целую смену
блюмы в потоке! Кабы холодные, а то раскаленные, скрасна-белые, скрасна-
желтые, скрасна-малиновые. Тысячу раз потом изойдешь. Глаза кровью
нальются. Щеки до того обстрекает жаром - совсем отутовеют. Ну да... завейся,
горе, веревочкой, затмись, давняя жизнь. О Маше она соскучилась. «Вроде
недавно прощались, а почему-то блазнит - давнехонько. Ничего. Отдыхай,
укрепляйся здоровьем. За меня не страдай. Уход в больнице хороший, кормежка
справная, лечение старательное!»
Чего-чего, а того, что мать попадет в больницу, Маша не ожидала. Она знала
- мать часто перемогается, но не идет в поликлинику, не позволяет себе
отдыхать. И потому привилась ее чувствам спокойная вера в то, что мать
пересилит на ногах свои болезни и что вообще с нею ничего не случится. И вот
мать в больнице. Как могла она не заметить огуречную шкурку? В пол ведь
глядела? Была бы Маша в гастрономе, уберегла бы мать.
Ее воображение начало вертеться вокруг того, как мать прилаживала спину
под ящик, как зачастила ногами к дверям склада, как она, Маша, пристроилась
позади нее и словно бы отделила на свои ладони часть тяжести, как удержала от
падения и мать и ящик.
Потом она представила себе левобережный больничный городок, куда
увезли мать, однако, кроме карбидно-серого здания морга, где обмывали и
положили в гроб ее замерзшего в буран дядю, ничего себе представить не могла.
Это карбидно-серое здание, назойливо проявившееся в памяти, навело ее на
мысль, что мать, вероятно, собираются оперировать, раз поместили в хирургию.
И не невозможно то, что она не выдержит, тем более что нет рядом ее, Маши.
Решение возвратиться в Железнодольск она приняла быстро, но что-то в ней
противилось отъезду, и ей казалось, что это потому, что мало погостила, не
облазила город и окрестности. Немного погодя догадалась: из-за Владьки. С
резкостью, присущей ее натуре, она усовестила себя, а все-таки не отделалась от
желания погостить тут подольше.
Отец и Лиза, когда узнали о письме, согласились с тем, что Маше надо
ехать. Правда, денег у них не было, и придется ждать до отцовой получки. Хотя
и одолевало Машу нетерпение умчаться к матери, она была довольна, что
задерживается. Вполне вероятно, что он уже не очень-то нравится ей. Но она
хотела бы понаблюдать за ним после его возвращения: как еще он выставится
перед ней?
До отъезда она все-таки постарается узнать, что оторвало отца от матери и
от нее.
Для разговора наедине с отцом никак не выдавался момент; да и дома он
бывал редко, вероятно из-за того, что добивался вместе с Бизиным, чтобы
Трайно вывесил газету «Коксовик». Они ходили в партбюро цеха, в партком
завода, к инструктору отдела пропаганды и агитации горкома партии. Везде
возмущались поступком Трайно, обещали ему разъяснить и, должно быть,
основательно разъяснили - день ото дня он становился мрачней.
В те редкие часы, когда бывал дома, отец только о том и говорил, куда
наведывался из-за газеты, что сам говорил партийным руководителям, что
говорил Бизин и что им говорили. Ни на чем другом его ум не удавалось
сосредоточить. Коля Колич, довольный, что Бизин и Константин Васильевич не
отступаются, забегая на квартиру Корабельниковых, был хмельноват (в погребке
отметился), задорно-весело вздыхал: «Жизнь, жизнь, хоть бы ты похудшела».
В беспокойстве и одиночестве Маша пошла разыскивать техническую
библиотеку.
Наталья Федоровна сидела в маленькой солнечной комнате, переводя
оглавления свежих заграничных журналов и печатая их на машинке «Колибри».
Свет проникал в комнату сквозь падучие веточки цветов, росших в горшочках,
которые висели на нейлоновых нитях.
Маша было хотела ретироваться, чтобы не мешать, но Наталья Федоровна
усадила се напротив себя за письменный стол с книжными застекленными
полками в лицевой стороне тумб.
Коснулись косметики, замужества Натальи Федоровны, доброты
Константина Васильевича. Поболтали о Владьке. Наталья Федоровна ценила
племянника, но, хваля его, намекала, что если бы Маша познакомилась с ее
сыном (он играет на гитаре, пародирует пение знаменитых французских
шансонье, рисует пастелью, не изображает из себя ученого), то Владька померк
бы перед ним. Было лестно и странно Маше настойчивое, даже в чем-то
потаенное желание Натальи Федоровны непременно познакомить сына с нею.
Говоря о талантах сына, Наталья Федоровна словно бы хотела сказать, что
Владьку ограничивает его талант к математике, да и что вообще не следует
отдавать предпочтение математике перед другими областями человеческой
деятельности.
Маша спросила Наталью Федоровну о Галуа. Со встречи с мальчишками-
велосипедистами в березовой роще она помнила фразу Сивого о том, что
Владька хочет быть новым Галуа, а ее нет-нет да терзало, что она, вероятно, не
знает того, что известно всему миру.
Галуа великий мальчик! Был гордецом, в том смысле гордецом, что и на
крошечную несправедливость отвечал всеми силами чести. Однажды ее сын
сказал, что его привлекает честь как нравственная категория и что в ближайшие
годы он создаст монографию об истории и трансформации чести, начиная от
древности и кончая современностью. Гордец типа Галуа неизбежно становится
правдоискателем. Следующая его ступень - революционер.
Наталья Федоровна еще в юности читала о Галуа. Запомнилось, что тонкая
шея Галуа была несоразмерна с крупной кудрявой широкой головой, что его
отец, честный, мудрый человек, покончил жизнь самоубийством, что сам он
погиб на дуэли, что современная математика обязана ему идеями, связанными с
теорией алгебраических уравнений.
Еще запомнилось: на девушек он не засматривался.
Пришел раскосый инженер. Поручил Наталье Федоровне переводить из
американского журнала статью о тэндемных печах.
Маша как жительница металлургического Железнодольска знала, что сталь
выплавляют в мартенах, и ее заинтриговало, что это за тэндемные печи и почему
раскосый инженер ими так интересуется, что его аж лихорадит. Оказалось, что
если построить мартеновскую печь не с одной плавильной ванной, а с двумя, то
получится тэндемная печь, которая будет быстрей и экономней плавить сталь.
Догадываясь, что перевод статьи, написанной техническим языком, займет
уйму времени (Наталья Федоровна и инженер часто ныряли в словари и
справочники), Маша вызвала Наталью Федоровну из солнечного кабинета и без
обиняков спросила, рассказывал ли ей Константин Васильевич, почему сбежал
от семьи, или нет.
- Говорить-то говорил... Да рассказать об этом сложно...
- О тэндемных печах вон какие предложения составляете, тут проще
составить.
- Психологически сложно.
- Мне, - сказала Маша, - куда сложней психологически.
- Будет еще сложней.
- Я готова.
- Кто такие Донцовы?
- В войну мама у них жила. Он художник, она учительница. У мамы мать
умерла. Донцовы и мамина мать вместе росли. Они и взяли маму к себе. Из
барака. У них квартира в каркасном доме и с паровым отоплением, а барак
строился как времянка, промерзал, не натопишься. Они к маме приезжают. Для
них она родней родной. Они, когда папа скрылся, не в маме искали причину, а в
нем. Возможно, отвык от мамы на войне или избаловался... Папу они уважали,
поэтому терялись в догадках. Теперь скажете?
- Нет, девочка, Константин Васильевич сам решится.
- Что-то слишком долго решается. Да, честь. Что она такое и с чем ее едят?
Покорность знаю. Смелость наблюдала: бутылки - и вокруг смельчаки.
Принципы? Принципы в принципе существуют. Я разозлилась. Не сердитесь,
Наталья Федоровна. Я оптимистка. Хмырь будет добивать маму, а я все равно
буду оптимисткой и не казню Хмыря. И все будет в порядке. Успеваемость? По
поведению «пять». В институт не поступлю. Некому протолкнуть. На завод. С
нормой буду справляться. Возможно, буду получать премиальные. Может, не
свыше пятнадцати процентов, может, не меньше шестидесяти. Замуж. Комната в
коробке. Дети. Вибрационка. Пункция спинного мозга. Простите, простите,
Наталья Федоровна. Я распсиховалась. Жалко маму. Жалко себя.
Маша не могла долго не прощать. Не потому, что от природы не способна
была сильно и стойко гневаться, и не потому, что была добра, покладиста и не
старалась строго смотреть на собственное поведение, - а потому, что Клавдия
Ананьевна постоянно склоняла ее своими уговорами к мягкосердечности. Разве
не зажмешь в себе обиду на человека, за которого мать унижается до мольбы
перед тобой? Зачастую этим человеком был Хмырь. То он «пришьется» к Маше
из-за пустяка и ругает, как рыночный пропойца, и мать упрашивает не сердиться
на него, то он ударит Машу по лицу, да еще и пнет кирзовым сапожищем куда
попало, и мать умоляет позабыть это и разговаривать с отчимом без прохладцы.
Поначалу Маше не просто было уступать увещеваниям матери: какое насилие