и тонко распускались клубки звона - ударял паромный колокол.
Едва паром, сплющивая бортом автомобильные покрышки, подвалил к
пристани, с него на берег прошёл верблюд, таща рыдван с арбузами, пара быков
проволокла воз сена, просвистела свадебная тройка, проехала цыганская
кибитка, влекомая низкорослым башкирским коньком, высыпали красили-
артельщики из России, с мая по ноябрь живущие в Магнитной, у каждого за
плечом узел для разноски трафаретных ковриков, покрывал, накидушек и всякой
перекрашенной одежды.
Возчики с веревочными кнутами стали уговаривать киргиза, управлявшего
верблюдом, продать арбуз. Киргиз был доволен, что ещё не доехал до базара, а
уже навязываются покупатели, но торговать не стал: нужно прицениться.
Кибитку задержали бабы в чёрных полушалках, цыганки что-то наборматывали
им из тёмной брезентовой глубины, и зубы их сверкали, и закатывались
плутоватые глаза, и качались плоские золотые серьги. Кудрявый парень увязался
за тройкой, прося взять его в дружки, а ему кричали, что все свадебные
должности позаняты своими и пришлые не требуются. Красилей окружили
плотники и уговаривали их бросить свое маркое ремесло и подрядиться вместе с
ними строить в зерносовхозе элеватор.
Еще вчера, как и у всех этих людей, у меня был интерес, который окрылял
душу, а теперь его нет, и я не представляю себе, зачем жить.
За спинами плотников я проскользнул на паром, и когда переплыл на правый
берег Урала, то ударился вверх по холму.
В станице гоняли дичь. Стая взрывника, кружившая быстро и слитно, белела
на солнце. С новой силой вспыхнула моя маета. И, проклиная себя за измену
обещанию, я не знал, куда деться от обиды и тоски.
Поздней осенью такая пустота в степи за Уралом, что кажется - всё вымерло.
Сусликов и тех почти не видать. А было многозвучно от жаворонков, и ящерицы
струились меж кочковатыми кустиками старника, и совы спали на копешках, и
горностаи шастали в ложбине. Обесцветились растения, кроме конского щавеля,
кровохлёбки и нивянок. Да еще выделяются среди глинистого однообразия
стеклянные волоконца семян кипрея. Татарник и тот поблек, и только и
заметишь его по скрюченной верхушке. И запахи как ветром унесло. И словно
не пахла, как березовый сок, серебристая по ножке и лепесткам сон-трава, и не
тянуло через увалы аромат горицвета, фиалки, ястребинки, цикория, кипрея,
пижмы, поповника...
Я ломился напрямик по этой тусклоте, и моя неприкаянность скрадывалась,
как бы терялась в бурьянах.
Я быстро добрался до Мартышечьего озера. Полежал на мхах. Нарезал
рогозовых «палок» и успел вернуться домой до ухода в школу. Боль во мне,
похоже, перегорела, и я вроде бы смирился с запретом держать голубей. Я не
подосадовал на бабушку, когда она, зачерпнув ложкой сливочного масла,
полезла под кровать. Даже мысль о том, что теперь не меньше недели бабушка
будет праздновать на голубиные деньги, не обострила меня.
Возвращаясь из школы, я то ли загадывал, то ли умолял кого-то: «Хотя бы
они не прилетели», - но на всякий случай пошел вдоль сараев, балаганов, будок.
Взглянул на барачную крышу. Там сидел голубь. Я подумал, что обмишулился.
Уже темновато, и можно принять за голубя какой-нибудь рваный ботинок,
закинутый на крышу. Чего только туда не забрасывают. Я решил больше не
смотреть на крышу и хотел уйти домой, но не утерпел. Действительно, на
гребне крыши сидел голубь. По белой гладкой голове и вытянутой шее я узнал
младшего Цыганёнка. Уже через мгновение я бросился в барак за ключом. Едва
открыл будку, Цыганёнок слетел на землю и торопливо побежал к порогу. Я так
был обрадован, что понёс Цыганёнка домой. Мать с бабушкой подивились:
пискунишка, которому году неделя, прилетел, да еще и раньше старых голубей.
Мать налила в блюдце молока, а бабушка насыпала чечевицы на жестяной лист,
прибитый перед поддувалом голландки. Я сказал, что в незнакомой комнате он
не станет есть, а вот стекло наверняка вышибет. Чтобы Цыганёнок не убился
или не порезался, прежде чем пустить его на железо, я открыл окно. Он сразу
вспорхнул, вылетел и сел на пол, возле огуречной грядки. И это поразило их.
Я накормил Цыганенка возле будки, и когда, оповестив своих дружков о его
возвращении, пришел домой, то мать с бабушкой всё ещё восхищались тем, что
младший Цыганёнок - башка, а также толковали о поверье, будто у голубей
человеческая кровь, и склонялись к тому, что в этом есть резон: умом,
повадками, семейным укладом, привязанностью к дому они напоминают людей.
Со дня на день я ожидал прилёта Страшного и Цыганки, но они не
появлялись. Пискуну было одиноко. Много им заниматься я не мог - подгонял
успеваемость. Чтобы он не сидел в затворничестве, я выпилил в нижней части
двери отверстие, и Цыганёнок покидал будку и залазил обратно, когда ему
вздумается. Он летал с Петькиной стаей и со стаей Жоржа-Итальянца. Но чаше
всего он летал со стаей Мирхайдара и всегда рядом с хохлатым Цыганёнком.
Иногда он исчезал из неба нашего участка. Где его носит, я не знал, да и не хотел
знать. Мне было ясно, что Цыганёнок любит летать, что он вольный голубь и
что, хоть убей, не сядет у чужой голубятни, если даже к Мирхайдару, куда
садится его брат, ни разу не спустился. Меня бесило, когда кто-нибудь из
мальчишек говорил в его отсутствие:
- Опять Цыганёнок шалается над городом.
Для голубятников ожидание первого снега - как ожидание первого
несчастья. Снег перекрашивает мир. Были горы верблюжьего цвета, выше
землянок на склонах темнели убранные огороды, а верх землянок был пестр:
черный - полито смолой, бурый - крыт железом, сизый - досками, белый -
берестой. Пропали серые крыши конного двора, красная крыша клуба
железнодорожников, зеленая крыша детского сада, разномастные крыши
бараков, оранжевый зонт над трубой котельни, изумрудные крыши завода, в
стекле которых мерцала на солнце медная проволочная арматура. Исчезли
черные домны, глинисто-рыжий ручей, текущий с горы Атач через город, и
глинисто-рыжий лед пруда в месте впадения ручья. Куда-то делись другие
цветовые ориентиры. Голуби дуреют от этой перекраски. Они не кружат над
свежей, слепящей, беспредельной белизной - плутают, носятся, мечутся, будто
промчался в небе ураган и расшвырял их, и они никак, не могут собраться в
стаи. Но понемногу налаживается привычный порядок. Стройность ему
возвращают голуби, уже зимовавшие не однажды. Сбиваясь в маленькие кучки,
они начинают размеренное вращение над угаданной, тысячу раз облетанной
площадью, ожидая, когда соберется вся их разбредшаяся стая. К вечеру редко в
какую голубятню соберется вся дичь. В некоторых голубятнях не
досчитываются и старичков.
Нежеланный день. Лень хаоса, обожженных резким светом глаз, отчаянной
беготни, невероятных потерь.
А для кого и день азартной ловли и богатой поживы!
Приближение первоснежья тревожило меня не только тем, что я могу
лишиться Цыганёнка, а также и тем, что после него навряд ли дождусь
Страшного и Цыганку.
Как я был счастлив, когда холодным утром с иссиня-свинцовыми тучами
услышал крик Саши:
- Цыганка, Цыганка идет по крыше!
Я схватил Цыганёнка и побежал за Сашей. Голубка, отдыхая, сидела на
бараке директора школы Ивана Тарасовича. Я выбросил Цыганёнка, и она
тотчас взлетела. От радости было попыталась бить крыльями и кораблить, да
чуть не врезалась в землю. Там, где она жила, у нее оборвали крылья. Они еще
не отросли как следует, а она подалась восвояси и вот уже летит около
Цыганёнка. И прекрасно, что она прилетела накануне первого снега. Значит,
есть надежда, что если Страшной в зимнюю пору будет стрелять над участком в
своем поисковом полете, то он увидит Цыганку с Цыганёнком и сядет за ними,
хотя и не узнает ни нашего барака, ни моей будки.
Ночью, как и предполагала бабушка - у нее кололо под крыльцами, - выпал
снег. Я очумел от того нежного преображения, которое совершилось во всем.
Замок на будке напоминал полярную сову, трансформатор, взгроможденный на
помост высоковольтного столба, походил на хлопковый тюк. Что-то гусиное
было в паровом подъёмном кране, который стоял на железнодорожном пути
близ вагонного цеха. В дырке над порогом появился Цыганёнок и мигом
отпрянул назад. Немного погодя он повысовывался из лаза, опять выскочил на
порог и, поозиравшись, спрыгнул на белое. Оттого ли, что он провалился в снег,
оттого ли, что не знал, что это такое, а может, ему показалось, что лапки его
обстрекало, Цыганёнок взвился и с лёта нырнул в лаз.
Я наспех оделся, подмел веником землю перед будкой и выпустил Цыганку с
Цыганёнком. Они долго таращились по сторонам и в небо, где уже происходила
голубиная суматоха. Дичь Мирхайдара переполошилась сильней, чем Петькина
и Жоржа-Итальянца.
Мирхайдару нравилось жевать воск. Он жевал его беспрестанно, стараясь,
чтобы получалось с прищёлком. В прищёлках, по словам Мирхайдара, была
самая что ни на есть сладость. Учителя мирились с его дурной привычкой, но
все-таки выставляли с уроков из-за этих прищёлков. Желваки на скулах
Мирхайдар нажевал себе чуть ли не с кулак величиной.
Растерянное лицо Мирхайдара с огромными двигающимися желваками
вдруг представилось мне, когда я услышал, что пуще всех переполошились
именно его голуби. Я не хотел ему урона и даже взволновался, как бы он не
потерял сегодня нашего хохлатого Цыганёнка.
Мой Цыганёнок, набив зоб пшеницей, взмыл вверх, а Цыганка лишь
дотянула до крыши. Там она и сидела, обираясь и наблюдая за небесной
неразберихой, покамест он не вернулся. Он тоже принялся охорашиваться и
весело глазел в лучистый воздух.
Я не понял, почему они вдруг вытянулись. Было впечатление, что они
заметили неподалеку ястреба, хотя никакой хищной птицы в это время в городе
быть не могло. И сорвались они с крыши так резко и сильно, как в опасности.
Через какую-то секунду, к моему недоумению, Цыганёнок начал звенеть
крыльями, а Цыганка, летевшая вровень с ним, принялась кораблить своими
тупыми крыльями. Секундой позже мне всё стало ясно: от заводской стены
тянул Страшной. Он косокрылил - правое крыло у него было короче левого.
Узнав Цыганку и Цыганёнка, он перекувырнулся, сел на хвост и угодил на
телеграфные провода, тянувшиеся вдоль дороги.
Я бросился огибать будки, сараи, балаганы. Поднять! Спасти! И когда
обежал их, то увидел, что Страшной тянет к моей будке над пышной порошей и
от взмахов его крыльев взвихриваются снежинки.
Чтобы избавить Страшного от косокрылия, я оборвал ему левое крыло.
Отрастание перьев ослабляло холодоустойчивость Страшного и Цыганки. В
морозы я заносил их домой. А Цыганенок не мёрз в самую огненную стужу. Я
оставил его в клетке; он решался летать даже в остекленевшем от мороза небе.
Однажды я запозднился в школе. За моё отсутствие к будочной двери надуло
сугроб, и он успел затвердеть, как фаянс. Цыганёнка в клетке не было. Вполне
возможно, что дырку замуровало перед наступлением вечера, поэтому он не мог
попасть к себе в гнездо. Поиски не принесли утешения. На рассвете я встал и
обнаружил Цыганёнка в тупичке между нашей будкой и соседским балаганом.
Он спал на черенке совковой лопаты. И до этого происшествия я знал о
холодоустойчивости голубей и лишь теперь догадался, что зиму они коротают
почти с пингвиньей выдержкой и бодростью.
Голубятничать, как раньше, до бабушкиной сделки с барышником, у меня не
было желания. И не потому, что я не хотел школьных неприятностей и боялся,
что участь Страшного и Цыганки с Цыганёнком повторится. Просто мне
открылась в вольной воле, которую я дал Цыганёнку, какая-то необъятность
простора, движения и красоты, что я не представлял себе, как смогу лишить
всего этого Страшного и Цыганку, и мечтал сохранить в голубятне неожиданно
возникший свободный порядок.
Когда они стали вылетать втроем, то пропадали в небе почти все светлые
часы дня. Иногда они приводили с собой чужаков, я дарил их бабушке, и у неё
возникал повод для залезания под кровать.
По теплу голуби начали приводить с собой голубку оригинальной масти: по
белому фону синеватые закорючки, напоминающие арабскую вязь. Голубка
ходила вместе с Цыганёнком, но к вечеру, поднявшись, нарезала через
металлургический комбинат и скоро скрывалась в его железисто-чёрной копоти.
Как-то увидел (уже просохло, и на полянах зеленела мурава), что Цыганёнок
целуется с этой голубкой. Вот тебе штука! Я даже замахнулся на них. Их
недоумение было недолгим. Они снова принялись целоваться, а потом со
счастливым боем крыльев совершила кольцевой облет барака и сели.
В этот час возвращался со смены бородатый взрывник. По пути к переправе
он купил на базаре пшеницы и нёс её в мешке, разделив плечом надвое.
Отдыхая, он расспрашивал меня о Страшном, как бы для себя сказал, что
Чубарая до сих пор без пары. В масти голубки - по белому синеватые закорючки
- он увидел сходство с письменным камнем, на том тоже такие значки. Тем, что
назвал голубку Письменной, он вывел меня из затруднительного положения и
опять оставил о себе хорошее впечатление. Голубка словно ждала, чтобы её
нарекли. С этого дня она поселилась у Цыганёнка в гнезде.
К июню Страшной и Цыганка вывели птенцов. Я исполнил свое обещание:
отдал их Петьке Крючину, едва они окостышились. Клевать они умели, но с
неделю донимали Петькиных голубей приставаниями, просили себя покормить,
за что старички секли их крыльями.
Страшной и Цыганка подолгу сидели на конюшне, с тоской глядя на
пискунов, и оба возмущенно ворковали, если при них обижали малышей.
Письменная почему-то неслась на бараке, всякий раз яичко скатывалось с
крыши.
Когда началась война, я решил, что Страшной и Цыганка с Цыганенком - в
Письменной я сомневался - могут пригодиться на фронте. От кого-то я слыхал:
умные голуби после специальной тренировки бывают прекрасными войсковыми
гонцами.
Мы с Сашей принарядились. Саша был в сатиновой косоворотке, сереньком
с коричневой ниткой бумажном костюмчике, в ненадеванных ботинках,
шнурующихся на крючки. Всё сидело на нём из-за своей большины, как чучело
на колу, и все-таки ему было радостно: мать держала его выходные веши в
сундуке под ключом. Ожидая меня у будки, он пел что есть мочи:
Люба, Любушка. Любушка-голубушка,
Я тебя не в силах прокормить...
Я надел парусиновые тапочки, брюки из темного сукна с мохнатым ворсом,
матроску, угрожающе трещавшую в подмышках. Я подсунул Страшного и
Цыганку под резинку, вдетую в подол матроски. Саша приткнул Письменную и
Цыганёнка к плечам, под полы френчика. И мы направились в городской
военный комиссариат. Дорогой со стороны переправы промчался танк Т-34.
Едва мы проскочили сквозь пыль, поднятую танком, то увидели Мирхайдара.
Под вельветовой курткой у него возилась дичь. По тому, как он был раздут в
корпусе, можно было прикинуть, что тащит он под курткой чуть ли не всю свою
стаю. Я подумал, что Мирхайдар идет в комиссариат, и сильно расстроился.
Вдруг да выберут его голубей, а наших забракуют? Оказалось, что вчера он
играл с Бананом За Ухом. Тот выкинул у его барака дюжину голубей, и все они
улетели. И Мирхайдару пришлось расстаться с парой Жёлтых. Мирхайдар шел