Айсолтан спускается с веранды.
— Ты привела славный пример, Нязикдже-
мал-эдже. Спокойной ночи!
Дома Айсолтан передает матери свой разговор
с соседкой, и обе от души смеются. Потом, взяв
узелок с бельем, Айсолтан идет в баню. Когда она
вернется домой, на веранде для нее будет
приготовлен и крепко укутан, чтобы не остыл до ее прихода,
чайник зеленого чаю.
Н акинув на плечи пестрый шерстяной платок
с длинной бахромой, опершись локтем о по-
душки, брошенные на ковер, Айсолтан пьет
чаи на веранде. Ее тугие черные косы, кото-
рые раньше были уложены вокруг головы,
теперь свободно падают на грудь и, как живые, скользят
по красному шелковому платью. Глаза Айсолтан
рассеянно блуждают, перебегая от низенького шкафчика
с посудой к столу, от стола к стулу, от стула к
расписанному цветами пузатому чайнику на ковре.
Нурсолтан, невысокая, полная, с приветливым,
добродушным лицом, приносит на веранду миску
парного молока. Покрыв ее тарелкой, она опускается на
коЕер напротив Айсолтан и украдкой поглядывает на
дочь. На широком лбу Айсолтан, на щеках около
небольшого, чуть толстоватого носа, в углублении
немного, округлого подбородка мелкими, как бисер,
капельками блестит пот. Большие черные глаза
лучатся радостью.
Уже давно замечает Нурсолтан, что дочь ее всту-
пила в пору зрелости. Уже не раз, ни слова не
говоря Айсолтан, отсылала она появлявшихся в доме
сватов ни с. чем. А когда попробовала Нурсолтан
заикнуться как-то о сватах дочери, так и сама была не
рада. Вспомнить горько, как ответила ей тогда
Айсолтан:
— Прошло то время, мать, когда девушек
продавали за калым, когда, не узнав, что у них на сердце,
выдавали замуж за немилых людей. Я свободный
человек и живу в свободной стране. Жизнь свою я
построю сама так, как захочу.
Крепко запали в память Нурсолтан эти слова, а
все томится ее душа, хочется увидеть дочь замужем
за хорошим человеком.
И, подперев ладонями подбородок, уткнув локти
в колени, Нурсолтан погружается в глубокую думу.
Айсолтан же, очнувшись от своих мечтаний, смотрит
на мать и видит, что у той что-то есть на уме. Сидеть
вот так и думать и молчать — это совсем не в
характере Нурсолтан. Она обычно сразу же выкладывает
все, что у нее на сердце. Такое непривычное
состояние должно быть для нее очень тягостно. И
Айсолтан хочет помочь матери излить свою душу. Не
расспрашивая ее ни о чем, она начинает разговор
издалека:
— Мама, посмотрела бы ты, как раскрывается
хлопок. Верно, уж через неделю тебе придется надеть
фартук.
Нурсолтан, мгновенно позабыв все свои тревоги,
выпрямляется и, глядя на дочь помолодевшими
глазами, восклицает:
— Ох, скорее бы уже он раскрылся, доченька!
Что может быть на свете лучше сбора хлопка! Мы
еще наденем фартуки!
— Правильно, мама. Я ведь знаю — если ты что
задумаешь, то уж поставишь на своем. А по дому
мы как-нибудь вместе управимся. Ночь длинна, успз-
ем и чурек испечь и обед сварить.
Но вот опять, словно облачке, набегает дума на
просветлевшее лицо Нурсолтан. Она отводит глаза
от дочери и, глядя куда-то в сторону, в темный сад
за верандой, говорит:
— Доченька, когда я была такой вот, как ты,
жили мы в большой бедности и нужде, и работала я
поденно на бая за один кран '. Солнце встает — я за
работу, сядет солнце — тут только моей работе конец.
Тку ковер, а у самой слезы из глаз, — так болели
глаза от работы. Потом встретилась с твоим отцом.
Он был такой же бедняк, как и я. Стали вместе
работать, что было сил, сына растить. Только начали
понемногу оправляться — новая напасть: пришли
в нашу страну интервенты-англичане. Тзой отец
горячий был человек, он себя не щадил для народа.
Взял винтовку, пошел вместе с другими на войну.
Какая это лихая беда — война, знаешь сама. Под Гер-
мансегатом попал твой отец в руки к этим поганым
англичанам. Долго они его мучили-терзали, потом
бросили — думали, что уж прикончили совсем. Да
вышло по-иному. С того дня и до самой смерти в долгу
я у русского народа. Когда твой отец валялся
полумертвый, в луже крови, подобрали его русские
солдаты, выходили, поставили на ноги. Вернулся он
домой без руки. С тех пор стали его у нас на селе звать
Рахман Безрукий. Ну, да он и без руки был
молодец. Сколько горя-мучений перетерпел, а все бывало
веселый. И как стала у нас жизнь перестраиваться
____________________________________________________
Кран — монета, равная 17 копейкам.
на новый лад, он от других не отстал, работал, хоть
и без руки, а за семерых. Когда делили воду и
землю, его выбрали председателем сельсовета. Он вместе
со всей беднотой начал бороться с баями. Пять баез
владели у нас тут, на селе, всей землей. Эти баи были
настоящими шакалами. Виноградники, что испокон
веков возделывались нашими дедами-прадедами, они
захватили себе. Твой отец отдал виноградники
беднякам. Тогда проклятые баи убили его...
Голос Нурсолтан обрывается: Опустив голову, она
концом головного платка утирает глаза.
Не в первый раз слышит Айсолтан этот рассказ
из уст матери. Айсолтан не помнит отца, но каждый
раз, когда мать рассказывает ей о нем, ее схватывает
страстное желание бороться со всем злом, какое еще
осталось на земле, трудиться, быть достойной дочерью
своего отца. Пусть бы мать каждый день
рассказывала ей об отце, вспоминала все новые случаи из его
жизни, добавляла все новые и новые черточки к его
облику, чтобы встал он перед ней, как живой. Да
ведь жалко мать. Сколько уж лет прошло с тех пор,
а Нурсолтан все еще не может не всплакнуть,
вспоминая своего Рахмана. И Айсолтан хочет перевести
разговор на другое, но Нурсолтан продолжает:
— Ты была тогда еще неемысленыш, крошечная
совсем, и месяца тебе не было. Только одно и умела,
что молоко сосать. А твоему брату Аннамджану
было уже десять лет. Хороший рос парень, крепкий и
понятливый такой. Очень он отца любил. Помнишь,
как он, о чем ни заговорит—все помянет об отце:
«А вот, когда мы с отцом ходили на базар... А вот,
когда отец брал меня с собой в поле...» А как
учился! От книжки бывало не оторвешь. Выучился,
агрономом стал. Да мало ему, бедняжке, пришлось пора-
ботать на наших полях. Не стало моего Аннамджана.
Вырвали проклятые фашисты дорогого сыночка из
моих рук...
Айсолтан с волнением, с болью в сердце слушает
мать. Не выдержав, она прерывает ее:
— Мама, да перестань же ты себя расстраивать,
бередить рану в сердце. Знаешь сама — слезами горю
не поможешь. Сколько ни плачь, ни горюй, не
вернешь этим Аннамджана. Не у одной тебя горе. Разве
могли мы победить фашистов, освободить нашу
страну без крови, без жертв? Ты же сильная, мама! Tax
перестань горевать о прошлом. Думай лучше о
будущем. Разве у нас плохая жизнь? А ты помечтай и
о том, что впереди. Жизнь еще лучше будет.
Нурсолтан снова вытирает глаза и говорит слегка
охрипшим голосом:
— Да я уж не плачу больше. Боль сердца —
тяжелая боль, доченька. Тяжко носить ее в себе да
молчать. Иной раз никак не смолчишь. А жизнь
у нас и вправду хорошая. Я разве жалуюсь? Дал бы
только бог, чтобы ты была жива-здорова да чтобы
все у. нас в колхозе шло на лад. Вот хлопок
раскроется — то-то будет благодать! Ты не бойся, — я как
повяжу фартук, так тоже не отстану от других.
Только бы морозы не начались...
Как ни крепится Айсолтан, но воспоминания
матери и ей растревожили душу. Но вы не знаете
Айсолтан, если думаете, что она будет предаваться унынию.
Ее голос звучит спокойно и бодро, когда она отвечает
матери:
— Да, лишь бы не ударили морозы. Хлопок —
золото, только поспевай собирать. Думается мне, что
мы снимем по семидесяти центнеров с гектара...
Нурсолтан, улыбаясь, покачивает головой:
— Семьдесят центнеров?!
— Если мы снимем такой урожай, — говорит
Айсолтан, — то, пожалуй, он только в один наш дом
принесет не меньше ста тысяч.
— Вот было бы славно!
Айсолтан видит, что ей удалось развеять
грустные мысли матери, и начинает ласково подшучивать
над ней:
— Да на что тебе такая куча денег, мама? Куда
ты их денешь?
— Ишь какую заботу выдумала! Деньги есть, а
девать их некуда?! Чистая беда! А мы -вот как
соберем урожай, так устроим большой той. Тут денег
много понадобится.
— Той? Это в честь чего же?
По- веранде пробегает свежий ветерок, и Нурсол-
тан приглаживает выбившиеся из-под платка волосы.
У нее так и вертится на языке одно словечко, она
уже готова выложить Айсолтан свои заветные
мысли, но все никак не соберется с духом. Однако
только слепой может не заметить, что в глазах
Айсолтан светится любопытство, и Нурсолтан заводит свой
разговор, — разумеется, издалека:
— Знаешь, доченька, вот забыла тебе сказать —
заходила ко мне Джерен...
Ну, дальше Нурсолтан могла бы и не продолжать:
Айсолтан уже понимает, что было у матери на уме,
когда она сидела, подпершись кулаком, молчала и как-
то странно на нее поглядывала. Сейчас она примется
за старое. Но, сказать по совести, сегодня это как
будто не так уж возмущает Айсолтан. Впрочем, сна
и виду не подает, а лишь переспрашивает как бы
с удивлением.
— Джерен?
Нурсолтан видит, что дочка сегодня в особенно
хорошем расположении духа, и решает
направиться более прямым и кратким путем к намеченной
цели.
— Да, знаешь, доченька, я тебе вот что хотела
к слову сказать... Для всего приходит своя пора.
Если созревшая дыня будет бестолку валяться на бахче
и переспеет, то уж от нее никому нет никакой радости,
так она и сгниет на грядке. Время-то вспять не
повернешь обратно. Оно все идет и идет — и все вперед,
а не назад. Да вот взять хоть цветы. Пока они
цветут— все на них любуются: и посмотреть приятно
и по-нюхать. А уж как отцвели — солома и соло-ма.
Кому она нужна, — корове на подстилку?
Айсолтан боится, что за вторым примером
последует третий, еще более сокрушительный, и перебивает
мать:
— Да зачем ты мне все это рассказываешь,
мама? Я это и в пять лет знала.
— А ты, дочка, пословицу помнишь: «Выслушай
заику до конца». Мы, конечно, живем — ни в чем
не нуждаемся. Да сердце-то никак не насытишь.
Одну думу-мечту исполнишь, а оно уже просит чего-то
другого. Мои годы немалые, и есть у меня тоже своя
дума-мечта.
Айсолтан прекрасно понимает, куда клонит мать,
и говорит с легкой укоризной:
— Ну вот, так бы сразу и сказала, безо всяких
примеров, напрямик.
— А напрямик — так мне, дочь моя, тоже
хочется баюкать ребенка, качать колыбельку.
Айсолтан широко раскрывает глаза и с
притворным изумлением смотрит на мать.
— Что слышат мои уши? Разве ты, достигнув
довольно преклонного возраста, решила теперь
заново построить свою жизнь?
Увлеченная своими мыслями, Нурсолтан, не
заметив, что дочь подтрунивает над ней, простодушно
отвечает:
— Да, доченька, да, решила.
Едва удерживаясь от смеха, Айсолтан говорит:
— Тогда, знаешь, мамочка, время-то ведь не ждет,
ты же сама говорила. Поспеши, пока не поздно,
подыскать себе подходящего спутника жизни.
Тут уж, разобрав, наконец, в чем дело, Нурсолтан
накидывается на дочь:
— Ах ты бесстыдница! Этакое про мать
выдумала! Ты чего мои слова наизнанку выворачиваешь? Это
я о тебе забочусь.
— Обо мне?
— А то о ком же? — И, разгорячившись,
Нурсолтан выпаливает совсем уже напрямик: — Ты
что ж, всю жизнь думаешь в девках просидеть?
Айсолтан говорит примирительно:
— Да чего ты так расшумелась? Ты говори
толком: чего от меня хочешь?
— А то, что за тебя никто и посвататься не смей!
Она, видите ли, и слушать не хочет! Одну себя за
человека почитает, а другие, я уж и не знаю, кто, —
бараны, что ли? И с чего это ты на себя такое
напустила? Подумаешь, какая заморская птица! Ну
ладно, кто-нибудь да придется тебе по вкусу. Говорят
же, что один из тысячи даже злому хану угодить
может. Вот мы с Джерен толковали о тебе... Я Дже-
рен никак не ставлю ниже себя, ну, и о сыне ее
тоже никто худого слова не скажет. Не парень, а
золото.
— Ну вот, договорилась наконец.
— Ну и что ж, ну и договорилась!
Но, к немалому удивлению Нурсолтан, ее
строптивая дочка как будто совсем непрочь потолковать на
эту тему. Пожав плечами, Айсолтан говорит:
— Какой толк может выйти из парня, который
десять лет учился в советской школе, а сам за себя
ничего решить не может — цепляется за материнский
подол!
Нурсолтан, когда она разойдется, тоже нелегко
унять; С'На снова набрасывается на дочь:
— А вот ты и кончила десятилетку, а не
поумнела. Перед матерыо-то нос не задирай, что ты ученая,
образованная. Ты вот того не понимаешь, что не
может мать не желать добра своему ребенку, потому что
она его» носила, она его рожала, берегла, расгила,
поила-кормила, баюкала... И вдруг—вот вам: мать
ничего не понимает, от матери одно зло, плох тот
парень, который с матерью хочет совет держать! Я
советской властью очень довольна, она нам такую
жизнь дала, о какой мы и не мечтали. А чему вас
советская власть учит? Чтобы вы матерей и отцов
по'читали, вот что. А вы как? Мать хочет своему
сыну дать добрый совет, а он ей: «Ты старомыслящая,
ступай от меня прочь, не хочу следовать твоим
старинным обычаям!» Так, что ли, по-твоему,
по-ученому? Что ж тут хорошего, скажите на милость? Да
разве среди старых обычаев, что переходят от деда
к отцу, а от отца к сыну, нет ничего хорошего, все
только плохое? Я что, меньше тебя жила при
советской власти? Разве я не советский хлеб ела, когда
тебя носила, когда тебя грудью кормила? Разве от
твоих слез не болит у меня сердце, твоей радостью
не радуется? Что у меня осталось, кроме тебя?
А ты, видно, думаешь: нарочно буду тебя мучить-тер-
зать, а себе медовую жизнь сделаю, так, что ли?
Вот у тебя какое доверие к матери!
Айсолтан пытается сказать что-то, успокоить мать,
но та уже не слушает дочь, ей хочется вылить все,
что накопилось на сердце.
— Вы теперь все такие. Сын Джерен тоже не
лучше тебя. Думаешь, Джерен приходила от сына? Он
тоже против стариковских обычаев. «Стариковские
обычаи, стариковские обычаи...» Да что я тебя — за
семидесятилетнего бая третьей женой отдаю? Или,
может, мне калым за тебя получить хочется?
«Стариковские обычаи»! Разве я тебя молиться-поститься
учу, талисманы на шею вешаю, яшмаком рот
закрываю, к святым на поклонение гоню? А? Что