— Ой, якши! Остальное доскажу я!
Но Бегенч стучит вилкой по столу и грозит
Потды кулаком.
— Да что вы душу-то тянете из
людей?—восклицает Потды. — Ему дали слово, а он молчит, я хочу
сказать, а мне кулак показывают, грозят. Давайте
тогда пить безо всяких слов.
Айсолтан, как видно, даже забыла, что она в
гостях, а не на собрании. Она встает, говорит деловито:
— Потды, помолчи, дай отдохнуть своему языку.
Ну, Чары, ты не обижайся, говори дальше.
— Только уж, пожалуйста, больше не
перебивать. — Чары поднимает пиалу. — На собрании
обсуждался сегодня вопрос о том, кого послать
делегатом в Москву на Всесоюзную конференцию
сторонников мира...
Потды снова хватается за пиалу, кричит:
— И мы...
Но Бегенч опять грозит ему кулаком.
— И мы все единогласно выдвинули делегатом от
нашего колхоза Айсолтан Рахманову, — заканчивает
Чары.
Айсолтан смотрит на Чары, широко раскрыв
глаза, изумленно надломив брови. Потом ее ресницы
опускаются, она склоняет голову. Горячий румянец
радости и смущения заливает ее лицо. Бегенч
взволнованно смотрит на Айсолтан. Нурсолтан и Джерен
одновременно взглядывают друг на друга, и, как
видно, каждая из них без слов читает мысли другой.
Чары встает:
— Так выпьем, друзья, за здоровье Айсолтан!
Б егенчу не спится в эту ночь. Он лежит,
закинув руки за голову, а сердце сладко
щемит у него в груди. В окнах уже начинает
светлеть, когда Бегенч ненадолго забы-
вается.
Пробудившись внезапно, словно его окликнули,
он встает и, набросив на плечи халат, выходит
во двор. Багровое, круглое, точно разрезанный
пополам арбуз, солнце проглядывает сквозь ветви
деревьев. Небо прозрачно и чисто, как светлогэлубое
стекло. Ночной свежий ветер стих, и листья на
деревьях застыли, словно нарисованные. Аромат свежей
листвы, плодов и сочных, спелых дынь пьянит Беген-
ча. Сжав кулаки, широко раскинув руки, он
потягивается, зевает, обводит глазами двор. Крупные
черные и белые куры в углу, за проволочной решеткой,
клюют ячмень, жадно разгребая, разбоасывая его
в разные стороны; четыре жирных, откормленных
барана, покачивая круглыми курдюками, грызут
дынные корки. Корки звонко хрустят у них на зубах —
«хыорт-хьюрт» ; пегая корова сердито мотает головой,
стараясь освободиться от веревки; ее тяжелое бледно-
розовое вымя едва умещается между ляжками.
Огромный лохматый пес приветливо машет куцым
хвостом, выражая этим хозяину свою собачью ласку;
далеко выставив вперед передние лапы, он
вытягивается, пригибаясь грудью к земле, словно кланяется
Бегеичу в ноги. Раздается крик чабана:
— У кого коро-о-овы! Выгоняйте коро-о-ов,
выгоняйте коро-о-ов!
Село- просыпается.
Улицы понемногу наполняются движением и
звуками. Громыхая, прокатила арба, где-то вдалеке
зафыркал мотор, заржали кони, прогудела и умолкла
машина, и на смену ей зазвучал трубный крик осла.
И снс'за, размахивая хвостами, стуча копытами, через
поселок идут коровы — той же дорогой, которой они
возвращаются вечером. Колхозники с мешками за
спиной, с кетменями или серпами в руках цроходят
по улице, (Направляясь в поле.
Башлык \ тучный человек лет сорока, в серой
мерлушковой шапке, сером кителе, синих галифе и
парусиновых сапогах, уже выехал на своем породистом
скакуне. Откинувшись назад в седле, он осаживает коня
и, полусборотясь, кричит что-то хриплым басом,
напрягая красную, мясистую шею, и машет кому-то
рукой. Его густые, лихо закрученные усы воинственно
топорщатся. Башлык осадил коня неподалеку от
дома Бегенча, и тот слышит, как он говорит
приближающемуся к нему пожилому колхознику, одетому
нарядно, как юноша, несмотря на свои семьдесят лет, и
даже подпоясанному старинным пуховым кушаком:
________________________________________________
Башлык — председатель колхоза.
— ...Ты ему скажи: пусть к одиннадцати часам
приедет на участок третьей бригады. Да пусть едет
не на «Победе», а на «газике», и возьмет побольше
горючего про запас. И пусть прихватит двустволку
и патронташ.
Башлык трогает коня и, увидав Бегенча, еще
издали кричит ему:
— Жив-здоров, а, Бегенч? Ты, друг, не ленись.
Два раза проверять — это не худо. Поливалыдик-то,
конечно, знает цену воде, а все ж держи ее всегда
перед глазами. Ты сегодня обойди еще раз те места,
куда вчера пускали воду. Погляди: не захирел ли где
хлопчатник, не поник ли головой, как обиженная
молодуха. Особо погляди на пригорках, — слышишь? —
дошла ли до них вода. — Поровнявшись с Бегенчем,
башлык натягивает поводья.— Сам знаешь: в эти дни
каждая капля воды — горсть хлопка. Ух, и крепко
сцепился я вчера с раиводхозом, даже в райком его
таскал, да, видно, мало. Сегодня в полдень буду в обл-
водхозе и облисполкоме. Не поможет — прямо в центр
обращусь.
Бегенч улыбается:
— Товарищ Аннак, ты как заведешь с утра свою
пластинку: «О, дайте мне воды, воды, воды...», так
до ночи не кончишь. Слезай с коня, я тебя чаем
напою.
Аннак, сдерживая нетерпеливого коня, говорит:
— Я, друг, чай пил, когда еще солнце не
всходило. Мне водой горло полоскать некогда. Мне вода
для другого дела нужна. Ты, коли хочешь пособить,
давай мне воды на поля! Воды, воды, воды...
В это веселое, сияющее утро у Бегенча в душе
какой-то задор; ему хочется подразнить башлыка,
и он начинает:
— Ты, товарищ Лпнак, чем бегать из одного
учреждения в другое и кричать: «Воды! Воды!», пошел
бы лучше на водораспределительный шлюз да
проверил сам, как там воду меряют.
— Друг! Ты мое больное место не трогай! У
меня и так голова от забот распухла. Я знаю, как
меряют. Правильно меряют. Да мне в эти дни, хоть ты
лопни, нужно больше воды!
— Так ты думаешь, что, взяв долю других...
Аннак не дает Бегенчу договорить:
— Друг! Да ты пойми: разве я хочу украсть
воду у «Красного Октября», или у «Победы», или у
другого колхоза? Я о них тоже забочусь. Я хлопочу,
чтобы побольше пустили воды из Колхозбента.
Прищурившись, Бегенч с усмешкой смотрит на
председателя колхоза.
— Так, товарищ башлык. Значит, по-твоему, все
наши учреждения—районные, областные,
центральные, которые день и ночь заботятся о том, чтобы мы
перевыполнили план по хлопку,— значит, они меньше
твоего понимают, как нам сейчас нужна вода? Верно,
они сохраняют лишнюю воду в Колхозбенте, чтобы
пустить ее на свои огороды?
Аннак растерянно смотрит на Бегенча, хмурит
клочкастые брови. Бегенчу кажется даже, что крутые
завитки его усов слегка обвисли. Потом, крякнув
с досады, башлык ударяет нагайкой по луке седла,
и усы его снова встают торчком.
— Ишь, какую лекцию прочел! А ты вот как
рассуди: если у меня сейчас колхозники
сыты—значит, я на том и успокоиться должен? Значит, мне уж
и зерна про запас в амбарах не держать? Так после
этого что я за башлык? Гнать такого башлыка
в шею! Ну, а в области меньше меня понимают, что
ли? Скажешь, они не держат в Колхозбенте излишек
воды про запас! Так я и поверил!
Бегенч не может сдержать улыбки,— уж очень по
душе ему этот горячий, напористый и
прямодушный человек.
— Ты чему ж это, друг, смеешься?—обижается
башлык. — Что я смешного, неправильного сказал?
— Нет, Аннак, ты все правильно говорил. Я ведь
шутил с тобой, очень занятно ты споришь. Все
правильно. В такую горячую пору не обойдешься без
того, чтобы не пошуметь. Если в области тебе не
помогут — шли телеграмму в центр.
Аннак трогает поводья:
— Ну, прощай, друг. Смотри, обойди хлопчатник.
— Да я думал, как только солнце взойдет, уже
там быть, а вот запоздал. Поздно заснул и проспал.
— Да уж знаю, знаю.
«Откуда же он знает? — удивляется Бегенч. Ему
кажется, что Аннаку известно, как он всю ночь не мог
сомкнуть глаз, думая об Айсолтаи. — Вот постоишь
с девушкой минутку — и готово, все говорить
начнут!» — мысленно досадует Бегенч и спрашивает с
напускным равнодушием:
— Что такое ты знаешь?
— Знаю, что вы вчера без меня вино пили, вот
что.
— А-а! Так я и тебя звал.
— А я, может быть, шучу. Что ж, мне уж и
пошутить нельзя? Не мог я вчера прийти, ведь говорил
тебе.
— Ну, в таком случае слезай с коня. Пойдем,
выпьем сейчас по пиале за успешнее завершение
твоих хлопот.
— Нет. На вчерашний плов гостей не зовут!
— Вот как!
— А я, может, опять шучу. Сейчас, друг, не
время. Ты лучше вот что... Я хочу сегодня съездить
посмотреть отары. Хочешь, поедем со мной?
— Я тебя что-то не пойму: то ли ты в Мары
едешь, то ли на овец глядеть?..
— А я и в Мары и на овец. Сначала в Мары,
потом на овец. Ровно в два часа заеду за тобой.
— Эх, Аннак, до чего ж ты кипучий парень!
Похвала Бегенча явно по душе башлыку. Он
смотрит на молодое, энергичное лицо юноши, и вдруг
глаза его загораются огнем. Привстав на стременах и
вытянув, как оратор, правую руку вперед, он говорит
с воодушевлением:
— Друг, молод ты, многого не видал на своем
веку. Не видал той жизни, какой жили наши
деды-прадеды. Ты родился в новую эпоху. Ну Еот и подумай,
какая она, каша эпоха! Это эпоха машин, эпоха
великого движения вперед, эпоха Сталина! Если я в
такую эпоху буду на каждый путь по целому дню
терять да под каждым кустом спать заваливаться, тогда
придется колхозу еще десять башлыков мне в помощь
выбрать. Да разве так пятилетку в четыре года
выполняют?
Сиповатый голос Аннака рокочет все громче и
громче:
— Мы должны бесперебойно давать сырье нашим
фабрикам, заводам. Мы должны быть готовы в
любую минуту дать отпор черным вражьим силам,
которые хотят надеть нам на шею ярмо. Мы должны за
один шаг делать два, три, пять шагов... Мы должны
показать врагам силу человеческого труда.
Проходящие мимо колхозники останавливаются
и слушают горячую речь башлыка.
— Пусть злоумышленники-империалисты знают,
что вчерашний чабан и сын чабана не даст в обиду
свою родину! Наш труд и наша вера в свои силы
всегда одерживали победу и снова одержат победу!
Вокруг Аннака понемногу собирается целая толпа.
Подошедшие позже колхозники стараются
протиснуться поближе к оратору.
— Пусть наш свободный труд превратит родную
страну в прекрасный, цветущий сад!
Вытянувшись на стременах, расправив могучие
плечи, Аннак поднимает нагайку и указывает на
солнце:
— Пусть солнце, которое обходит весь земной
шар, расскажет миру о том, что советский народ — это
одно тело и одна душа, что советский народ хочет
мирной жизни, но если проклятые торгаши сунутся
еще раз к нам, на нашу землю, то мы растопчем их,
как вонючих гадов!
Взмахнув нагайкой, Аннак опускает на седло свое
грузное тело и тут только замечает, что у него
заметно прибавилось слушателей. Смущенно улыбаясь, он
отыскивает глазами Бегенча и говорит, стараясь не
глядеть по сторонам:
— Да, вот какое дело... У меня, знаешь, что-то
распалилась душа. Вот язык и сорвался с привязи.
А ты что, друг, меня не одернул?
— А зачем? Ты очень хорошо говорил. Видишь,
твой доклад не один я слушал. Вроде как колхозное
собрание получилось. И я думаю, Аннак, что мы
вчера ошибку допустили.
— Какую ошибку?
— На Всесоюзную конференцию нужно было не
Айсолтан послать, а тебя.
Аннак, стараясь скрыть смущение, громко хохочет
густым, сиплым басом. Но тут же глаза его снова
загораются, и он гудит, наклоняясь с седла к Бегенчу:
— Эх, друг, ну как молчать, как держать такую
досаду на сердце! Ведь подумать только, что я тут
хлопочу, из сил выбиваюсь, а они ищут базы для
своих бомбардировщиков!
— Ничего, Аннак, собака лает, а караван идет
р. перед.
— Верно, друг. Ну, прощай!
— Так ждать тебя к двум часам?
— Жди.
Аннак отпускает поводья, и серый, в яблоках,
горячий конь, который давно уже нетерпеливо
перебирал ногами и грыз удила, легко, с места, берет в галоп.
Умывшись, Бегенч садится на веранде пить чай.
Маленькая Маиса чем-то очень озабочена. Она уж три
раза вынимала все книги и тетради из портфеля и
снова укладывала их обратно. Она уже три раза
убегала в комнаты и каждый раз, возвратясь назад,
принималась тяжело вздыхать, растерянно шарить на
столе и под столом. Убежав в пятый раз и через
секунду вернувшись, она горестно воскликнула:
— Мама, ох, мама! Ну, где же моя чернильница?
У меня пропала чернильница!
Оглянувшись по сторонам и увидя, что матери на
Ееранде нет, Маиса, чуть не плача, сказала:
— И мамы нет! Да куда же теперь еще мама
девалась? Бегенч! Где мама?
Бегенч знает, что мать ушла кормить баранов, но
только пожимает плечами.
— А я откуда знаю?
— Да ведь она сейчас, вот только сейчас была
здесь! — И маленькая Маиса в полном отчаянии снова
кричит:—Мама! Ты где, мама?
— А зачем тебе мать? — спрашивает Бегенч.
— У меня пропала чернильница.
— А зачем маме твоя чернильница? Ты ищи там,
где положила.
— Да ее там нет.
— Да ну! Так, может быть, чернильница
научилась бегать?
— Зачем ты надо мной смеешься? —Маиса
жалобными, молящими глазами смотрит на брата. —
Бегенч... Если ты взял, так, пожалуйста, отдай!
Девочка бросается к Бегенчу и ощупывает его
карманы. Она даже заглядывает к нему за пазуху.
Бегенч смеется.
Не обнаружив чернильницы и там, Маиса говорит
еще жалобнее:
— Ну, Бегенч, миленький, хорошенький, отдай
чернильницу!
Ее черные, блестящие, как у козленка, глаза
смотрят на брата с такой мольбой, пухлый детский
рот так трогательно кривится в плаксивой гримасе,
что Бегенч не выдерживает:
— А что ты мне дашь, если я найду твою
чернильницу?
Маиса от радости несколько раз подпрыгивает на
месте. Лицо ее сияет.
— Когда я вырасту большая-большая, я вышью
тебе тюбетейку.
— А, так ты хочешь, чтобы я искал твою
чернильницу в долг? Нет, это не пойдет.
Маиса бросается к Бегенчу на шею.
— Ну, Бегенч, миленький, отдай, если ты взял,
а то я опоздаю. Мы с девочками хотим до начала за-
иятий повторить то, что в прошлом году проходили.
УгоЕорились к восьми собраться.
Бегенч, отогнув рукав, показывает ей на свои
часы:
— Смотри, еще нет половины восьмого.—И, обняв
девочку за плечи, смеется: — Ну, дай сюда руку
и закрой глаза.
Он достает чернильницу из-под вороха бумаг на
столе и вкладывает ее в маленькую горячую
ладонь.
Маиса сжимает в руке чернильницу и открывает
глаза.
— Где она была?
— На столе.