Из-под пяты веков - Пунух Пэля 11 стр.


а не после, как делала это мать Степана. Но Степану это было совершенно безразлично: в

школе их кормили всегда вместе с девочками, да и в тундре за последние годы далеко не во

всех ненецких семьях выполняли женщины этот порядок еды. Словом, после смерти матери

Степан не чувствовал большой перемены в своей личной жизни до тех пор, пока у Хариесты

не родился сын.

Ровно два дня от роду имел сын Хариесты, и мать ещё не придумала ему имени, а Степан

уже получил из-за него очень плохое место в чуме.

Степан вернулся в то памятное для него утро с пастьбы оленей и лег спать на обычное

своё место. Вблизи от него лежала Хариеста со своим сыном. Степан захрапел, и Хариеста

сказала мужу:

– Твой Степан так храпит, как олень, когда он бежит. Он мешает спать маленькому.

Проигрыш грубо растолкал Степана.

– Мешаешь спать парню. Ложись вот туда.

И указал на место при входе в чум, где спали обычно собаки.

С этого дня так и осталось собачье место за Степаном. Во время ветра шкуру,

прикрывавшую вход, часто отбрасывало, и Степан мёрз от холодных струй ветра. Он

пробовал сказать об этом отцу, но на другое место ему не позволили ложиться. А вскоре

началось и ещё худшее.

Хариеста как-то сказала ему:

– Прибавь дров да вскипяти чайник, как пить хочешь.

Степан не считал позорным для себя делом согреть чай, нарубить дров. Но на этот раз он

очень устал, и ему хотелось сразу, как вернулся, сесть за стол и выпить чашку горячего чаю.

И он сказал мачехе:

– Я тебя не заставляю мужское дело делать. Зачем заставляешь меня женское дело

делать?

Хариеста расплакалась, запричитала:

– Вот и дожила до красных деньков: пасынок меня хуже собаки почитает!

Проигрыш разъярился:

– Моя жена, Хариеста Васильевна, не собака. Собака – он, Степан! Собака он – сын

жены моего брата. Мать его была хуже собаки: с топором на меня бросалась. Он – в неё! Он –

собака!

А Хариеста жалобно выпевала:

– А и слушать тебя стыдобушка! Язык твой болтает, как погремушка на шее оленя, а

голова твоя не знает, о чём твой язык болтает! Сейчас говоришь, что Степан собака, а сам

лучший кусок всегда Степану подсовываешь.

И с того дня началось для Степана собачье житьё. Вместе с собаками при входе в чум он

спал уже около трех месяцев, а теперь и еду получал после всех, вместе с собаками. И не за

столом он ел, а около входа в чум, окруженный собаками.

И нередко бывало так: бросит Хариеста обглоданные кости собакам, а Степан у собаки

вырывает тот кусок, который покажется ему получше.

Степан хотел избавиться от такого положения. Он вступал в пререкания с отцом.

Грозился, что пожалуется на него рику. Напомнил про убийство матери, про страшный

острог.

Но Хариеста не боялась острога, и по её совету Проигрыш сдернул штаны со Степана,

расписал на его теле кровавые узоры. А после этого сказал:

– Пока я живой, не увидишь ты русской деревни. Нашему Совету тундровому жалобу

принесёшь – застрелю, как собаку.

Мерз Степан, голодал, слова не смел сказать в чуме своём. И выполнял не только

мужскую работу, но и добрую половину того, что выполняет тундровая женщина. Только

шить одежду да обувь не доверяла ему Хариеста: боялась, что испортит шкуры, убыток

причинит.

Заготовлять дрова, убирать чум, носить снег для воды – все это должен был делать

Степан.

Дрожа от холода, часто думал теперь Степан о своей матери, о её смерти. Конечно же

отец, только отец виноват в её смерти. А теперь во всем виновата Хариеха – так называл он

свою мачеху. Она сумела одурманить отца. Она уговорила его даже шаманом заделаться. И

теперь к Ивану Максимовичу, обзаведшемуся барабаном и богами, сделанными руками

Хариесты и её отца, начинали приезжать его сородичи – ненцы.

3

Самая тяжёлая жизнь, самая тяжёлая голодовка началась для Степана с тех пор, как ночь

проглотила день и земля тундры трескалась от морозов. Тогда хотелось голодному Степану

выть на луну вместе с голодными волками. Волкам он даже завидовал: те хоть изредка

ухитрялись утащить из стада его отца оленя, двух, трех и наесться досыта. А он и этого

никогда не мог сделать. Больше того, он не мог взять сам, своими руками даже малюсенького

кусочка оленьего мяса: отец и мачеха прибили бы его за это. Он потерял даже теперь своё

имя. Его называли: «Собака... Волк... Чёрт... Дьявол... Холера...»

Много было у него названий. И не было одного – имени. Того самого имени, которое он с

радостью прочитал на доске в школе.

Немножко отдыхал и отъедался Степан, когда тундра от края до края наполнялась

веселым птичьим гомоном.

С прилётом птиц Степан получал некоторое право на свободу передвижения по тундре:

ради экономии оленьего мяса мачеха часто, почти ежедневно, посылала его на охоту за

птицами. Степан выполнял эти поручения с большим удовольствием.

Собачья жизнь сделала его скрытным, приучила к мелким покражам. Сначала он воровал

в своем чуме только съедобное, а потом стал воровать у отца спички. Спички нужны ему

были летом. Уйдет он или уедет подальше от чума на охоту, набьёт птиц, насбирает сухих

корешков, трав да мху и разложит огонёк; на огне изжарит птиц и ест до тех пор, пока может.

А наестся – уничтожит все следы огня, чтобы не узнали случайно о его проделках отец и

мачеха. Да, хорошая жизнь, сытая и вольная, начиналась для Степана с прилётом птиц в

тундру. И с большим нетерпением ждал Степан приближения весны.

ТОЙ ЖЕ СМЕРТЬЮ

1

Малица на нём дырявая. На внутренней стороне её мех давно повытерся, а на внешней –

толстый слой блестящей грязи. В большие морозы, когда земля колется с треском и стоном от

холода, он подшучивает над своим одеянием, говоря о себе, как о постороннем:

– Малица на Василье Модестовиче Ледкове – золото. Она его кормит, жену его кормит,

пяток ребят его кормит... У кого ещё есть такая малица? Ни у кого. И совик – малице брат

родной: дыра на дыре, заплата на заплате.

Ваня-Вась предложил Василью Модестовичу:

– Иди ко мне в работники: буду ребят твоих кормить, тебе самому малицу новую и совик

новый дам. И ещё буду давать тебе каждый год за работу из своего стада по важенке. Жена

твоя пусть вместе с нами ходит и за своими оленями смотрит. Её кормить не буду. .

Ледков так ответил:

– Вижу, доброе дело хочешь сделать для меня. Спасибо на том. Только новой малицы я

не хочу. Нового совика тоже не хочу.

– А-а, хочешь оленей больше в год получать? – перебил Ваня-Вась. – Хвалю. За этим

тоже не постою: могу две важенки...

Но Василий Модестович очень вежливо и с большим достоинством остановил Ваню-

Вась.

– Ты не дослушал до конца... Зачем начинаешь говорить, когда не знаешь, что я скажу?

Сначала ты меня послушай. Потом ты будешь говорить, а я буду слушать. Сделаем так, как я

говорю, и тогда скоро сговоримся.

– Так-так... Я и на то опять согласен, наперёд ты поговори, а после – я скажу.

– Новой малицы я не хочу. Совика нового тоже не хочу, – сказал Ледков. – Только не из-за

того, что оленей больше хочу получить за работу...

– А из-за чего же?

Василий Модестович обиделся:

– Не хочу больше с тобой говорить!.. Потому не хочу говорить – слушать ты не желаешь

меня.

До того обидно богачу – кулаки сжимаются: такая вшивая рвань, как Василий Ледков, не

желает разговаривать! А?! С ним, обладателем четырех тысяч голов оленей, не хочет

разговаривать!.. Эх, прошли-прокатились золотые денёчки... Скажи-ка такое Василий Ледков

годов пятнадцать назад – да во всех тундрах не осталось бы местечка для грубияна. А теперь

вот терпи, Ваня-Вась – хороший оленевод... Терпи, когда тебя не только словами, а ещё и

похуже чем обидят!

Подавляя в себе желание побить Василия Модестовича, Ваня-Вась уговаривает и

извиняется:

– Ты уж меня прости на крутом слове, Василий Модестович. Сам знаешь, кипяток я. На

работу ли, на слова ли – мне бы все скорее, скорее! Вот и тебя по привычке поторапливаю...

Норов у меня такой уж. И ты прости... И доскажи уж, сделай милость!.. Буду слушать тебя да

ума-разума набираться.

Лестно Василью Ледкову слушать такие речи. И спокойно, не торопясь, объясняет он

неприятную для богачей истину.

– Ты, Василий Иванович, и я – мы разные с тобой люди. На твоей голове волосы такого

же цвета, как и у лисы на спине. Моя голова черная, как вороново крыло. Твои волосы

мягкие, как шерсть на волке. Мои волосы твёрдые, как осенняя трава. Твой рост чуть

поменьше моего чума, а я чуть повыше оленя. От разных людей и в разных местах родились

мы. Живём и думаем ты и я тоже по-разному. Ты думаешь так: «Возьму я работника, и он

будет оберегать от зверя всё мое стадо. За это я дам ему, работнику, новую малицу, новый

совик да ещё важенку в год. Зверь может попортить и разогнать много голов из моего стада, и

я могу обеднеть. А работник не допустит зверя до стада, и я дам работнику всего одну

важенку да покормлю его с ребятами год. На работника надо истратить меньше оленей, чем

может похватать зверь», – так думаешь ты.

– Говори, говори!.. После я скажу, – хриплым голосом, едва сдерживаясь, выговорил

Василий Иванович.

– Ты обещал прослушать меня. Сказал слово – исполняй его, – посоветовал Ледков.

– Я и исполняю, – хрипит ижемец, – слушаю тебя.

– Слушай, – кивнул Ледков головой. – Я сказал, как ты думаешь. Теперь скажу, как я

думаю... Я думаю так: быть у тебя работником – то же, что быть песцом на цепочке. Туда

побежишь, сюда побежишь – никуда не пускает цепочка. То правда: у меня худая малица, и я

вот как мерзну в ней! А только и хорошее в том, в худой-то, значит, малице есть: чтобы не

замёрзнуть, я много времени за песцами да за лисами гоняюсь. От беготни нагреваюсь. И

промысел опять же нехудой беру. Всё, что напромышляю за зиму, – всё к весне в наш

кооператив сдам. И за это дают мне в кооперативе свинцу и пороху много, сухарей дают,

табаку дают, сахару да чаю дают. Понемножку всего, а на всю мою семью хватает. Бывает,

правду скажу, другой раз и голоду прихватим... Бывает... А только лучше уж поголодать

немножко, чем на свою шею цепочку надевать.

Ваня-Вась крепко стиснул зубы. Лицо его побагровело. Дышал он часто и тяжело, как

будто лез в гору.

Ледков заметил это и закончил шуткой:

– Ещё я так думаю: малица у меня, правда, худая – всё же лучше греет мою шею, чем

цепочка шею песца... А ты, как ты думаешь?

Глядя выше головы Ледкова, Ваня-Вась спросил:

– Всё сказал?

– Всё как будто.

– Теперь я у тебя спрошу. . Можно?

– Как не можно? Спрашивай.

– Много вас... ныне... таких... умнеющих в тундре развелось?

– Не считал я, Василий Иванович, только так думаю: есть сколько ли, – серьезно ответил

Василий Модестович.

Ваня-Вась встретил эту спокойную речь, как пощечину, и поднял кулак над головой

Ледкова:

– Отверну башку!

Ледков не стал ждать, когда высокий, разъяренный Ваня-Вась сделает с ним то же, что

делают все охотники с недобитой куропаткой.

Василий Иванович грузно шагнул было за ним, но Ледков – маленький и тщедушный –

оказался быстрым и поворотливым, как олень.

2

Нежарко и нехолодно. Солнце светит одинаково ярко и в полдень, и в полночь. Звенит

прозрачный воздух под взмахами упругих утиных крыльев. По берегам речек и озер важно

разгуливают гуси; лебеди неторопливо опускаются на голубеющие воды и гордо поднимают

свои головы. Всё это бывает в тундре только раз в году – весною.

Весна в тундре – время, когда птицы, звери и люди возбужденно хлопочут, радостно

поют и кричат, забывают о сне, о невзгодах, об опасностях.

Для таких бедняков, как Василий Модестович Ледков, весна – праздник тепла и сытости.

Сам Ледков, жена и ребятишки – все заняты охотой на птиц. Жена и дети ловят птиц

капканами, а сам Ледков то пешком, то на оленях отправляется подальше от чума и приносит

с собой жирных гусей и уток, тяжеловесных лебедей.

В чуме Василия Модестовича не угасает теперь огонь и не снимается котёл,

наполненный птичьим мясом. В любую минуту каждый член семьи может подойти к котлу и

вытащить любой кусок мяса – гусиного, утиного, лебединого.

В свободное от охоты время Василий Модестович часто поёт в эти дни сказку про

ненецких богатырей:

«Три солнца прошли свой путь к тому времени, как въехал он в лес рогов своих оленей.

И это была середина стада...

Только середина».

Обрывал песню. Прищелкивал языком, подмигивал своим ребятишкам:

– Хо-хо!.. Три солнца прошли, а он в середину стада только заехал. А у нас? Пятнадцать

олешков у нас... Ха-ха-ха, наплевать! Проживём и с пятнадцатью! Да!.. Жили и проживём! А

в работники к богачам многооленщикам не пойдём.

– Пой дальше, отец, – просили дети.

И Василий Модестович пел дальше:

«Шум от движения стада оленей похож на рёв морского прибоя, ломающего изъеденный

весенний лёд. Пар от дыхания оленей над стадом плыл туманом, густым и белым, как молоко

важенки, и глаза не хватали до конца этого молочного облака».

– Вот как жили люди! А у меня вот пимы пропали совсем. Голяшки ещё туда-сюда, а на

подошвах дыры. И нет лишнего оленя у меня, чтобы из кожи, что на лбу оленя, заплатки

выкроить. Нет лишнего, да...

Помолчал немного и лукаво подмигнул жене:

– А мы и так извернёмся! Правда?

Жена промолчала, но старший, десятилетний, сын спросил:

– Как извернёмся?

– А вот как: ты сходи за тремя оленями и запряги их. Я тем временем немного поем,

потом поеду и убью гагару. Из шкуры гагары вырежу подошвы. Крепкие будут подошвы!

3

Пасутся олени небольшими стадами. Рога оленей – кружево изумительно тонкой работы,

с узорами и линиями неповторимой красоты и четкости. И каждую минуту, даже каждую

секунду меняется сочетание фигур и линий в кружеве, как будто мастерица-кружевница не

может остановиться на выборе узора, а неустанно ищет все новые и новые формы и

сочетания.

Степан устанавливал на бугре капкан. В капкан, по его расчетам, должен был

непременно попасть гусь: на этот бугор гуси часто садились. Из дробовика он сегодня ещё ни

разу не выстрелил – случай не подошёл. А есть хотелось. И Степан очень обрадовался, когда

услышал стон гагары на ближайшем озере.

Не закончив установки капкана, бегом побежал он к озеру.

К озеру же – увидел он вскоре – мчался на оленях какой-то ненец.

– Чёрт возьми! – выругался по-русски Степан. – Убьёт гагару.

Остановился: незачем было идти к озеру, раз туда уже ехал один человек. Стал наблюдать

за едущим.

Вот тот уже пустил оленей вольным шагом и взялся за дробовку.

Выстрел...

Секунды две сидел ещё человек на санях, а потом остановил оленей и сам скрылся под

берегом озера.

Степан пошел было обратно к брошенному капкану, но захотелось взглянуть на

счастливого охотника, узнать, кто он такой. И Степан торопливо зашагал к тому месту, где

стояли олени. Он думал увидеть на берегу человека, довольного удачей. Но увидел лишь

голову человека в воде между льдинами.

Человек то и дело выбрасывал руки на кромку льда. Лёд ломался, как только человек

делал попытку подняться из воды.

Степан быстро подбежал к санкам. Отвязал какую-то верёвку и бросил её, как тынзей, на

утопающего.

– Держись! – крикнул ему.

Тот ухватился за петлю правой рукой.

Назад Дальше