Проигрышу ехать?
Апицын рассердился.
– Твоя голова – не голова, а надутый пузырь оленя, пустая голова. Ваня-Вась – умный
мужик. Ты тоже не будь дураком: начни с того, что ненцы его почитают за умного человека и
просят приехать быть судьей вместе с ними... Скажешь так – Ваня-Вась не может отказаться
от чести, если хочет жить в ладу со мной и другими хорошими людьми тундры.
Опасения сына Апицына, что Проигрыш откажется ехать, оказались напрасными.
Хариеста приказала мужу:
– Ты – шаман! Это помни. Выродка своего не защищай, коли почёта хочешь. Поезжай!..
И его повези. Как старики присудят, так пусть и будет. Гляди – как мы теперь живем! У тебя
было пятьдесят оленей, когда я в твой чум пришла. Я три года с тобой прожила и два парня
тебе принесла да пятьдесят оленей, чум новый. У самого у тебя стадо выросло. Почему?
Потому что сам ты умнее стал. Не пьешь, в карты не играешь. Шаманом опять же стал... Не
спорь со стариками – богатства ещё больше придёт к нам в руки.
И Проигрыш выполнил советы своей жены Хариесты Васильевны: приехал к шаману
Апицыну вместе со Степаном и с тестем своим Ваня-Васем.
Приехали и пармовцы во главе с учителем, но без председателя тундрового Совета,
чтобы не спугнуть шамана.
Апицын и Проигрыш, недавно перекочевавший из Большеземельской тундры в
Малоземельскую, не знали ещё в лицо всех бедняков, поэтому появление их на таком важном
собрании не вызвало у них подозрений.
Насторожился лишь Ваня-Вась, который знал, кажется, не только население всех тундр,
но и количество голов оленей у каждого ненца. Он сразу же дал понять шаману, с кем
придётся иметь дело.
– Вот и пармовцы все приехали.
Те предвидели возможность такого разоблачения, и один из них сказал:
– Мы не перестали быть ненцами от того, что кочуем вместе, артелью.
– Но-о-о!? – недоверчиво протянул Ваня-Вась.
А Апицын даже обрадовался:
– Хорошо, хорошо! То вовсе опять ладно: старое вкуснее покажется – от нового
откажетесь...
– А это кто с вами? – указал Ваня-Вась на учителя, обросшего бородой. – Видал я этого
человека где-то, а не могу припомнить, где.
– Совсем как наш учитель, – сказал Проигрыш. – Только у того лицо белое от жизни в
русском доме, да и бороды нет.
Павел Иванович сидел, потупив глаза, сдерживая улыбку. За него ответили приехавшие
вместе с ним:
– По весне пришел из Тиманской тундры.
– Чей будешь? – обратился Ваня-Вась прямо к учителю.
Молчать нельзя было, и тот назвал своего дальнего родственника, кочевавшего то ли в
Тиманской, то ли в Канинской тундре (толком он и сам не знал).
– Афанасия Трофимовича Вылки сын.
– Так, так, так!.. Знаю, знаю! – делает Ваня-Вась вид, что верит, а сам думает: «Учителев
голос. Поймаю голубчика».
– По-нашему говоришь? – спрашивает учителя с невинным видом.
Тот вовремя спохватился и вместо ответа спросил по-ненецки:
– Амгэ?.. (Что?)
– По-ижемски не говоришь, спрашиваю?
И опять повторил Павел Иванович:
– Амгэ?..
Ваня-Вась успокоился: учитель говорит по-ижемски и по-русски, а этот только по-
ненецки. Все-таки похож на учителя. Только зачем учитель в тундру поедет?.. Нет, не учитель
это. Проверить, однако, не мешает ещё раз. И Ваня-Вась начал расспрашивать про семью
Афанасия Вылки.
Пришлось учителю устраивать свадьбы, двух человек заставить умереть, «напустить»
сибирскую язву на стадо Вылки...
Выдумки от правды Ваня-Вась не мог отличить: нет у него верных улик, чтобы обвинить
собеседника во лжи. Но он всё ещё сомневается. Сомнения свои передаёт Апицыну и другим
старикам-многооленщикам:
– Не верю я этому ненцу. Голос у него совсем учителев... Знаю, вы народ умный,
опытный, а всё же тихонько дело ведите: худа, грехом, не вышло бы.
– Какое худо может быть? – беспечно отмахнулся Апицын. – Пусть он и учитель, да
нашего рода... Ненец он. Хороший ненец никогда не пойдет против того обычая, который из
веков передан нам стариками. Худым ненцем окажется учитель – тут много собралось
хороших ненцев: они заставят худого ненца выполнять хороший, справедливый обычай.
Ваня-Вась льстит Апицыну:
– В твоей голове больше умных мыслей, чем сёмги в Печоре-реке. А моя голова как
капкан: что попало в неё, то из неё не уйдёт. Твои умные речи навек останутся в моей голове,
и думы мои об этом ненце тоже останутся в моей голове. А ты делай, как твоя умная голова
велит тебе.
И вот начался суд.
Выпроводив из чума женщин и ребятишек, недостойных слушать «умные» разговоры
взрослых мужчин, Апицын сказал Проигрышу:
– Веди сюда сына твоего Степана. Пусть скажет он народу, почему не выполнил он
векового обычая тундры. Мы выслушаем его ответ и поступим так, как учили нас умнейшие
ненцы, стада которых были столь многочисленны, что не находилось человека, который бы
сосчитал всех их важенок и хоров.
Проигрыш позвал Степана, который, ничего не подозревая, упражнялся вместе с
ребятишками в метании тынзея.
Спокойно вошел Степан в чум, набитый людьми, как бочка рыбой. На почётном месте в
чуме сидел старый Апицын с величественно застывшим лицом. Не поднимая век и почти не
разжимая губ, он сказал Степану:
– Расскажи о том, как два дня назад встретился ты с ненцем Василием Модестовичем
Ледковым. Расскажи, как ты вытаскивал из озера Василия Модестовича Ледкова. Расскажи, о
чем ты с ним разговаривал.
Степана напугала торжественность обстановки, молчание ненцев. Он разволновался и,
сбиваясь, рассказал, что было на берегу озера.
Рассказ Степана, только более связно, повторил Василий Модестович Ледков:
– Поехал я от озера к чуму своему да в реке ещё раз тонул. Как выбрался из реки – не
помню, – закончил Ледков.
Несколько минут слышалось только дыхание взволнованных людей. Потом заговорил
Апицын как-то особенно внушительно:
– Наши умнейшие люди, у которых столько было оленей, что птице не было места в
тундре, чтобы сесть на землю, учили нас: «Когда человека спасать начал, до конца спасай.
Начнешь спасать, да не доведешь до конца этого дела – сам прими такую же смерть, от
которой спасал». Ты – сын Ивана Максимовича Ванукана – не сделал так, как учили старые
умнейшие люди, какими были отец твоего отца и твой отец. Ты не спас Василия
Модестовича Ледкова до конца, и через это он едва не погиб. Ты спасал его от воды, да не
довел до конца этого дела, и теперь ты сам должен погибнуть от воды.
Богачи-многооленщики поддержали шамана:
– Правду сказываешь ты, самый умный из умных ненцев: старики учили нас наказывать
виновных той же смертью, от которой спасал других, да не до конца.
– Старики жили долго. Старики видали жизнь веков, и худому они не учили. Быть так,
как учили старые, умные люди!
– Забудем старые порядки – погибель настигнет весь наш народ.
– Спасал от воды, да не до конца – сам умри от воды!
– Бог воды не допустил смерти Василия Модестовича, чтобы наказать переступившего
старый закон тундры. Пусть Степан Ванукан умрет от воды! Смертью Степана Ванукана мы
утишим гнев бога воды.
Когда высказались все «умные», шаман обратился к ижемцу:
– Ты не нашего рода, Василий Иванович. Все же тебя мы уважаем, как умнейшего
человека. Ты всю жизнь прожил в тундре... Твоё слово слышать хотим, потому что ты знал
много старых ненцев и знал обычаи ненецкие. Дочь свою ты дал в жены ненцу Ванукану
Ивану Максимовичу, и это роднит тебя с нашим народом. Говори: хотим услышать твоё
слово.
– Мои глаза много видели во всех тундрах. Мои уши много слышали, – так начал Ваня-
Вась, украдкой наблюдая за учителем. – А всё одна моя голова была и будет глупее ваших
умных голов. Слова о том, как поступить со Степаном, я не скажу, потому что не ненец я. Я
скажу слово как посторонний человек, родившийся и всю жизнь кочевавший вместе с
ненцами по тундрам: три раза я видел, как ненцы убивали человека за то, что не спас другого
человека до конца.
Апицын важно кивнул головой.
– Так!.. Мы знаем: ты справедливый человек. Ты чужой нам, да лучше другого своего.
Ты, как чужой, рассказал о старом обычае тем молодым ненцам, которым не рассказали их
отцы, застигнутые смертью врасплох. Теперь знают об этом обычае все, которые собрались
по зову моему. Все собравшиеся – умные ненцы. И мы сделаем сейчас, как делали всегда
наши старые, знающие люди: мы запряжем оленей и отвезем Степана Ванукана к воде... От
воды спасал человека – пусть сам погибнет от воды. Таков обычай! Мы не нарушим того, что
идет от веков... Идите запрягать оленей.
Степан задрожал. Из глаз его брызнули слезы.
– Ни-и-и-и-им!.. Ни-и-им! – закричал он, подняв над головой руки с растопыренными
пальцами.
Крик его заставил вздрогнуть сердца многих, но не сердца «умнейших». «Умнейшие»
остались неподвижны, с застывшими лицами, в то время как Варницын, пармовцы и еще
несколько человек начали громко переговариваться.
– Я слово хочу высказать! – закричал учитель. – Дайте мне сказать слово! Меня
послушайте!
Все замолчали. И от этого крика Степану стало ещё страшнее.
Варницын и Проигрыш бросились тогда к Степану. Проигрыш на месте задавить
пообещал, а Варницын шепнул:
– Будем ещё говорить, может, и обойдется ещё.
И Степан перестал кричать.
Тогда заговорил учитель:
– Василий Модестович! Тебя спрошу наперёд: вытащил тебя Степан из воды?
– Вытащил, вытащил!.. Правда, вытащил!
– Сам бы ты не вылез из озера, если бы он не вытащил тебя?
– Не знаю. Наверно, не вылез бы... Испугался, ишь ты, и без смысла колотил руками об
лед.
– Так... Сам, говоришь, не вылез бы... Выходит, что и в реке не пришлось бы тонуть тебе,
потому что в озере утонул бы ты. А из озера вытащил тебя Степан?
– Так, так! Степан вытащил!
– Что же выходит? Выходит, что Степан тебя от верной смерти спас?
– Спас, спас! Правильное слово говоришь. Степан меня от смерти спас!
– И ты хочешь утопить Степана за то, что тебя он от смерти в воде спас?
– Не хочу! Я – не хочу! – заверяет Ледков, плохо соображая ещё, к чему клонит учитель.
– Не хочешь? Ладно... Ещё спрошу тебя... Был бы Степан с тобой на санях – не стал бы
ты тогда тонуть в реке?
– Как не стал бы? – удивился Ледков. – Один тонул и со Степаном тонуть бы стал. А
почему? Потому что брода, когда вперед ехал, не заприметил я. Степану тоже неоткуда про
брод знать, а олени повезли бы обоих нас туда, куда и одного меня завезли.
– А оба вы – ты и Степан – не утянули бы за собой и оленей?
– Может, и утянули бы. Одного они вытащили, а про двоих не знаю. Так думаю – не
вытащили бы двоих, потому что худые у меня олени, малосильные.
– Выходит, что и ты, и Степан – оба утонули бы?
– Так выходит, видно.
– Значит, лучше, что Степан не поехал с тобой? Не поехал Степан – и ты не утонул.
Поехал бы – может, оба утонули бы.
– Всё могло быть... Олени, главное дело, худые у меня: не вытащили бы они нас двоих.
– Степана теперь спрошу. . Ты слыхал, Степан, от своего отца об этом обычае?
– Не... не... с... слыхал, – прорыдал Степан.
– Я думаю так, – сказал Павел Иванович, – судить надо не Степана, а его отца за то, что
сыну своему не рассказал о таком важном обычае.
Проигрыш сразу вспотел. Замахал руками.
– Что ты говоришь? Что неладно говоришь? За что судить меня, как я не виноват? Я
ничего худого не сделал. Сын мой сделал худое – не я. Сына судите!
– За что будем сына твоего судить? – закричал Василий Модестович.
– Не за что сына твоего судить, – подхватили пармовцы. – Он видел: тонет человек, и
вытащил его из воды. Больше он не знал, что ещё делать нужно. Ты не научил его, ты и
отвечать должен.
Апицын хмурился. Он хотел оставаться всё таким же важным, как в начале суда, но
тревога и испуг угнездились в нём, и он кричал, как и все остальные:
– Меня выслушайте теперь! Я имею ещё слово сказать!
– Дайте слово сказать хозяину чума – умнейшему из нас, – поддержали Апицына
«умные».
И опять стало слышно только дыхание людей. Тишина придала бодрости Апицыну.
Прикрыв веками глаза, нахмурив густые брови, он заговорил резким, высоким голосом:
– Мы собрались выполнить пришедший к нам из веков обычай. Степан, а не отец его
спасал человека из воды. Степанову жизнь и хочет взять бог воды. Так говорит обычай веков.
Тот, кто думает не так, тот идет против обычая, тот – погань, а не человек. Тот не может
говорить там, где говорят умные!
– Не может, не может, – закивали головами «умные».
– Теперь мне можно? – спросил учитель у Апицына, когда тот умолк на секунду.
– Ты – мой гость, – ответил Апицын. – Обычай таков у ненцев: гость может говорить...
– Так я вот что скажу: ты считаешь себя знающим человеком, ты собрал ненцев, чтобы
выполнить обычай веков... И сам ты нарушил другой обычай: на суд ненецкий ты пригласил
ижемца. У ижемца совета спрашивал. Я – ненец и знаю: против обычая тот, кто чужим – не
ненцам – позволяет судить ненцев. И еще знаю другой закон... Не обычай, а закон, по
которому каждый народ устанавливает свои законы. Этот закон – советский закон!
У «знающих» людей лица стали такими, как будто они выпили рвотного. Заскребли
«знающие» в головах, заплевались.
– Тьфу, тьфу, тьфу, тьфу!.. Не может ненец хвалить чужие законы...
Гневом вспыхнули глаза Апицына. На дряблых щеках вспыхнули розовые пятна. Правая
рука судорожно сжала украшенный серебряным орнаментом черенок острого ножа.
На мгновение встретились два пылающих гневом взгляда – учителя и Апицына. Учитель,
заметивший движение руки старика, укоризненно покачал головой:
– Ой-ой-ой!
Апицын понял и быстро убрал руку.
Ненцы в недоумении переглянулись, не понимая, что случилось.
Но Ваня-Вась видел и понял, что его старый друг чуть-чуть не покрыл себя
несмываемым позором: чуть-чуть не поднял руки на людей, пришедших в его чум. Ваня-Вась
разделял чувство ненависти хозяина чума к людям, укрепляющим в тундре Советы, и сам бы
не прочь был разделаться с проповедниками советских порядков молча, как с оленями... Вот
именно, как с оленями: завернул бы им голову и всадил бы острый нож по самую рукоятку в
то место, где начинается шея... Но их, во-первых, больше, и у каждого тоже есть нож; во-
вторых, и это самое важное, для него и для всех многооленщиков выгодно удержать старые
порядки в тундре. Учитель (Ваня-Вась больше уж не сомневается, что приходится иметь дело
с учителем) хорошо знает старые обычаи тундры, и нельзя удерживать эти обычаи
нарушением их. Нет, тут надо действовать с хитрецой, с подходцем. Надо их пристыдить, да
так, чтобы стыд пробрал их до самой печенки. Надо опозорить советские порядки в их
глазах. И, пока переглядывались ненцы в тревожной тишине, он вкрадчиво заговорил:
– Я не ненец, вы это знаете. Всё же я понимаю, хозяина чума... Понимаю, что человека
можно довести до того, когда он сам не помнит, что делает. Вы, друзья-товарищи, пришли к
нему в чум обманным путем... пришли тайно, как какие-нибудь, скажем, воры. А с ворами, по
обычаю тундры...
Сгоряча перехватил Ваня-Вась. Многие ненцы ухватились за ножи, крикнув
предостерегающе гортанное:
– Ххэ-эть!..
Но подняли руки учитель и Ледков и этим жестом потушили огонь безумия, блеснувший
в глазах смертельно обиженных ненцев: нет большего позора в тундре, чем воровство.