Из-под пяты веков - Пунух Пэля 7 стр.


– Мыла? – удивился Проигрыш. – Что буду делать с мылом? Рубах по две или по три нам

с тобой вот надо бы.

– Мыло тоже надо, – настаивает Степан. – Страсть хорошо мылом грязь от рук отмывать.

– Но-о?! – сконфуженно смотрит Иван Максимович на сына. Неловко ему перед

продавцом соглашаться с советами сына. Правда, сын умный, «весь в отца». А всё же –

негожее дело при чужих сына слушаться. Лучше, пожалуй, цыкнуть на сына. Да, да! Надо

показать Степану, что он не хозяин пока.

– Ты в школе... – начал было Проигрыш поучать Степана, но в эту минуту вошел в лавку

Шоркунчик.

– Ивану Максимовичу сто годов здравствовать! Товаров на лето запасаешь? Хорошее

дело, хорошее дело.

Проигрыш почувствовал неловкость, как будто вину некоторую за собой из-за того, что

на этот раз продал весь зимний промысел не через Шоркунчика, а сам, своими руками сдал в

кооперацию. Но тотчас же выплыло наружу и чувство гордости за свою решительность, за

самостоятельность. И гордость пересилила неловкость. Сунув, – не глядя, впрочем, в лицо, –

руку Шоркунчику, он очень озабоченно и очень основательно начал ощупывать куски

материи, выброшенные продавцом на прилавок: гляди-ка, мол, Никита Ефремович, что

захочу, то и выберу.

Он перебрал несколько кусков, тщательно прощупал их, просмотрел на свет.

– Материя – не олень, – не скрывая довольной улыбки, пошутил он, – не разберёшь, чем

она болеет. Другая попадает и плотна, и толста, а в носке вовсе не стоит. А другой раз

попадет тоненькая да реденькая, а ей износу нет.

И заключил, обращаясь к продавцу, совершенно неожиданно:

– Давай ту, которая подороже! – был уверен, что добротность материи всё же лучше всего

определяется ценой. И опять: «Гляди, мол, Никита Ефремович, как я богат».

Более часа провозился Иван Максимович над выбором нужных и совсем ненужных

кочевнику вещей. Многое брал только потому, чтобы показать Шоркунчику и церковному

старосте, пришедшему вслед за Шоркунчиком в лавку, что вот он, Иван Максимович, всё

может купить. А почему? Потому что не стал играть с ними в карты.

Продавец быстро подсчитал на счётах стоимость всего отобранного Иваном

Максимовичем.

– Ещё сотен на шесть можешь брать, – сообщил он результат подсчёта.

Иван Максимович был ошеломлён.

– Но-о?! Чего ещё брать?!

– Ружья-то не возьмешь разве? – спрашивает Фёдор Фёдорович.

– Ружья? Как не возьму ружья? Ружье – самое первое дело, а я о нём и забыл. Вот как

вот, ха-ха-ха-а! Не одно ружье надо. Самому мне дробовик и винтовку надо. Парень, вишь,

тоже большой: ему опять два ружья нужно.

Шоркунчик и церковный староста были прямо-таки подавлены, когда Проигрыш

облюбовал для себя двуствольную дробовку и четырехзарядную – «волков бить» – винтовку,

а для Степана хоть и одноствольную, но хорошую дробовку и однозарядную винтовку.

В ружьях Иван Максимович знал толк. Внимательно осмотрев затвор, заглянув в дуло, он

уже мог поручиться, что ружья – правильные ружья, без изъянов. Но надо же было показать

Шоркунчику и всем остальным, что он прекрасный стрелок.

– Опробовать можно ружья? – спросил он у продавца.

Тот молча подал все, что требовалось для стрельбы.

И вот Проигрыш, окружённый толпой любопытных русских мальчишек, не выходит, а

выплывает из лавки вместе с Фёдором Фёдоровичем, с Шоркунчиком, церковным старостой,

Николой и Степаном. На лице его широченнейшая улыбка. В руках – четыре ружья.

Никола торопливо отмеривает 50 шагов и устанавливает мишень – клочок газеты,

привязанной к концу хорея.

– Из которого наперёд стрелять? – спрашивает Проигрыш то ли сам у себя, то ли у

окружающих.

– Какое тебе любее всех, из того и пали наперёд, – угодливо тарахтит Шоркунчик.

Николай зубоскалит:

– Лупи из всех сразу, как можешь!

Громко хохочет Проигрыш. Перебирает в руках ружья, не зная, на каком же остановить

свой выбор. Хочется ему всех удивить меткостью своей стрельбы. И все ружья как будто бы

правильные. Однако мало ли чего не бывает?

Хохочет Проигрыш, а сам волнуется. Вдруг подведёт первое ружье! Засмеют в тундре!

Наконец, его увлекает мысль – выпустить из четырехзарядной винтовки пулю за пулей так,

чтобы каждая попала не в бумажку, а в самый хорей. Остановившись на этом решении, он

крикнул Николе:

– Отнеси хорей еще шагов на двадцать – винтовку наперед опробую.

Никола быстро выполнил просьбу и сам отошел в сторону. Проигрыш встал на одно

колено и крикнул Николе:

– Буду в самый кончик хорея попадать!

– В меня только не попади вместо хорея, – сострил Николай, ухмыльнувшись.

Долго целился Иван Максимович. Руки у него дрожали от волнения. Всем уже стало

казаться – струсит Проигрыш и, чтобы не осрамиться, откажется от попадания в хорей, – как

хлопнул выстрел.

Никола метнулся к хорею:

– Есть!..

Возгласы удивления – «вот это ружьё!» – налили каждый мускул Ивана Максимовича

уверенностью.

– Теперь каждая пуля на вершок пониже другой пойдёт! – хвастливо выкрикнул он и

одну за другой выпустил оставшиеся в патроннике пули.

– Как по-писаному! – сообщил Никола, подскочивший к хорею.

– Иначе у Ивана Максимовича и быть не могло, – заюлил Шоркунчик. – Кто не знает в

тундрах, что Иван Максимович первейший стрелок?

Опьяненный похвалами, Проигрыш, как во сне, опробовал остальные ружья и поплыл в

лавку для окончательного расчёта.

Получив на руки больше 200 рублей наличными и увязав купленное на санях, он хотел

ехать к себе в чум. Но тут опять подскочил Шоркунчик:

– Неужели так-таки уедешь, ко мне не зайдешь чайку попить? Обидишь, кровно

обидишь, Иван Максимович! Прямо на олешках да со всей семьёй и приезжай ко мне. До

чума-то, поди, далеконько ехать, а прогреетесь чайком – глядишь, и не заметите, как доедете.

– Ладно, ладно. Заедем. Ладно.

– Да нет, уж тебя подожду, Иван Максимович. Ты уж прости: не заехал ты сразу ко мне и

не верю я тебе. Пока сам тебя до дому не довезу, не поверю теперь, что ты будешь у меня.

Смеётся Проигрыш. Приятные мысли бродят у него в голове. Так вот и хочется с кем-

нибудь ещё поговорить о том же, о чём говорил с Евстохием. У других спросить хочется,

правда ли всё это? У Шоркунчика, пожалуй, не худо спросить про такие дела, он, наверное,

всё знает: недаром сам недавно на другой женился.

К дому Шоркунчика двигался Иван Максимович, окруженный своего рода почётным

караулом: слева от него семенил Шоркунчик, то и дело сыпавший словами, справа грузно

шагал рыжебородый староста, а сзади, вытягивая шею, гусиным шагом шёл Никола.

Столько радушия, столько внимательности проявил Шоркунчик во время чаепития, что

Иван Максимович совсем потерял голову. Раньше он частенько сомневался в дружбе

Шоркунчика. Подозревал, что тот с ним водит дружбу только из-за игры в карты. На этот раз

Шоркунчик не мог рассчитывать на выигрыш шкурок (Проигрыш всё-таки подозревал, что

шкурки попадают Шоркунчику) и всё же оказался таким внимательным, любезным

хозяином.

«Нет, хороший человек Шоркунчик, – думает Иван Максимович. – Надо с ним

посоветоваться».

С трудом дождался Проигрыш конца чаепития. И сразу же, как встал из-за стола

Шоркунчик, сказал ему:

– Слово одно тебе сказать надо бы.

– Да хоть не одну тысячу, золотой мой! – встрепенулся Шоркунчик. – Говори, что надо?

Всё сделаю, что только в силах.

Потупил глаза Иван Максимович.

– Один на один надо бы сказать.

Шоркунчик переглянулся со старостой.

– Да тут все свои люди, Иван Максимович. В чём стеснение?

– На одиночку с тобой надо, – упрямо повторил Проигрыш.

Руками развел Шоркунчик.

– Ну, гости дорогие, извините. Покину вас на минутку, потому – надо человеку услужить.

И ушёл с Проигрышем в ту комнату, в которой столько раз и всегда неудачно играл Иван

Максимович, зашептал там в ухо гостю, сделав сочувственное лицо:

– Что, золотой мой, приключилось? Беда какая, горюшко накатилось?

Шепотом и Проигрыш начал ему выкладывать свои сомнения-заботы.

– С бабой своей расходиться задумал я. Тебя спросить хочу, кому парня присудят – ей али

мне?

Шоркунчик сложил губы бантиком, нахмурил брови. Помолчал.

– Серьёзное дело затеваешь, Иван Максимович. Ну, прямо скажу, пропащее дело!

– Но-о?!

– Вот хоть перед крестом господним побожусь, – посмотрел Шоркунчик на иконы.

Проигрышу холодно стало: боится он богов, и своих и русских. Перед богами человек

говорит – не врёт, значит.

– Советские законы, Иван Максимович, по бабе тянут. Перво-наперво ты половину

хозяйства своего отдать ей должен будешь. А как ещё парня не согласна она будет с тобой

оставить, на парня ещё придётся тебе особо пай выделить. Одно слово – раззор!

Но Ивана Максимовича не интересует имущество. Он согласен хоть всё отдать.

– Наживу не столько, как заживу по-хорошему, – говорит он. – А так – маята, не жизнь'

Шоркунчику такой исход совсем не нравится. Заживёт Проигрыш с другой женой по-

хорошему – пропали тогда все барыши от игры в карты. Нет, так не годится. Надо что-нибудь

придумать, чтобы Проигрыш навсегда оставался Проигрышем. Но как это сделать?

Вороватыми сороками скачут мысли в голове Шоркунчика, и ни одной подходящей не

подвёртывается. И, выигрывая время, он похваливает Ивана Максимовича:

– Хорошо, хорошо это ты придумал, как имущества не жалеешь...

– Не жалко. Нисколько не жалко имущества.

– То хорошо, хорошо... В час добрый! В час да в лад, да дай тебе бог зажить богато да

счастливо с молодой женой.

– А парня-то, парня-то как? Ты про парня мне скажи.

Шоркунчика «осенило». Он положил свои руки на плечи Проигрыша.

– Друг!.. Иван Максимович! – заглянул ему в глаза, а потом припал губами к его уху:

– Ты... верно знаешь, что... парень... твой?

Дернулась назад голова Проигрыша. Раскрылся рот. Расширились глаза...

– Чей... как... не мой? – прохрипел он.

– Чей?.. Сам знаешь: в наследство жену от брата получил...

– То верно, от брата. Только она говорит – мой сын. Я пытал её. Умный парень. В меня

весь.

– Когда сам верно знаешь да бабе веришь, о чём больше толковать? – равнодушно сказал

Шоркунчик.

– Не верю бабе! – заорал Проигрыш на весь дом. – А сын – мой!

– Кричать не надо так, Иван Максимович, золотой мой. Вот как на суд-то придёшь с ней,

тогда правду про всё и узнаешь.

Пот выступил на лбу у Проигрыша. Несколько мгновений смотрел он, раскрыв рот, на

деланно спокойное лицо Шоркунчика, а потом рванулся из комнаты.

– Сейчас убью, как собаку!

Шоркунчик повис на нём.

– Иван Максимович! Ты – мой гость. Ты в моём доме. В доме у себя я не могу допустить

того, о чём ты говоришь. В тундре как хочешь, так и делай, а здесь нельзя.

Проигрыш как-то весь обмяк. Повалился на пол и заплакал.

– Очнись, Иван Максимович' Нехорошо так. Не баба ты...

– Вы... выпить!.. Давай скорей выпить!

Шоркунчик на несколько секунд вывернулся из комнаты и принес бутылку водки и

чайный стакан.

Залпом выпил Проигрыш два стакана подряд, и прошли слезы. Скрипнул зубами.

Погрозился:

– Дознаюсь!.. Я – дознаюсь!.. А нынче – давай пить.

– Твоя жена и твой сын скажут: спаиваю я тебя. Они за тобой пришли.

– Они так скажут? Сию минуту отправлю их! – И Проигрыш вышел в ту комнату, где

пили чай.

– В чум поезжайте, – мрачно сказал жене.

– А ты? – спросил Степан.

– Тут останусь.

– Зачем?

– Дело одно надо справить.

У Шоркунчика блестели глаза. Он не мог сдержать улыбки, когда встречался глазами со

старостой.

Проигрыш даже не вышел из избы, чтобы проводить жену и сына в чум. Он выбросил на

стол червонец.

– Неси, Николай, на все!

Пили и играли всю ночь. Проигрыш пил водки больше всех. И он не пьянел и не

проигрывал. На этот раз ему везло. Как ни осторожны были Шоркунчик и староста, а к утру

перед Проигрышем лежало около ста рублей выигрыша.

УГОЛЁК

1

Старшему сыну было семнадцать лет, когда семья Ионы и Пеляпы Выучеев пополнилась

тринадцатым ребёнком – девочкой.

Иона взъярился:

– Опять девку!.. Важенкой тебе быть надо бы – оленьей самкой! Цена тебе хорошая была

бы: каждогодно по важенке рожала бы. Ты – баба на мою беду! Каждогодно по бабе рожаешь.

Десять девок, парней – три... Тьфу! Собака!.. Что с девками делать стану? Промышлять не

годятся, а есть каждый день им подавай!.. Сама нарожала – сама и корми!

Ещё в тот год, как Пеляпа родила пятую дочку, Иона ремнем выпорол домашнего божка и

пригрозил ему:

– Ещё раз у жены дочка родится – в огонь брошу тебя!

Пеляпа сказала тогда Ионе:

– Вожжа в твоих руках – оленья упряжка туда бежит, куда ты хочешь. Нужда да горе

мысли твои обвожжали. Не ты ругаешься – нужда да горе языком твоим правят.

– Так-так!.. Так вот и есть! – одобрил Иона рассудительность жены. – Не хотел бы

сказать – нужда заставляет! Про себя, однако, так думаю: – Трое наших сынов подрастут да

промышлять станут – вот тогда нужда вожжи из рук выпустит.

Сыновья подрастали, но увеличивалась и семья, а оленье стадо уменьшалось. И в

рождении каждой новой дочери Иона стал обвинять не только богов, но и жену. Пеляпа

терпеливо выслушивала грубую брань мужа: Иона был полным властелином над её жизнью и

смертью, как над жизнью и смертью любого оленя в своём стаде. Таков уж древний ненецкий

обычай. Этот же обычай наделял и её – мать десяти дочерей – правами владыки над жизнью

и смертью своих детей.

– Эту кормить не стану! – выкрикнула Пеляпа, когда стало ей невмоготу слушать

попреки да ругань мужа.

Иона будто не слышал. Это значило – он согласен с решением жены.

Не прошло после этого и суток – Пеляпа пожаловалась мужу:

– Груди ломит – терпения нет!

Иона равнодушно сказал:

– От грудей молоко в голову кинется. С важенками так бывает: молоко в голову кинулось

– важенка подыхает. С тобой тоже, однако, так будет.

– Я издохну – без меня с такой кучей ребят что будешь делать?

– Другую жену возьму... Нярвей, однако, женой сделаю. Нярвей – вдову Хылте Тайбарея.

У Нярвей четверо, однако, маленьких сыновей, а оленей больше, однако, двухсот.

Тут уж Пеляпа в крик, в слёзы ударилась. А Иона – из чума вон: повоет жена, да и

перестанет.

Вернулся Иона в чум – что такое? Пеляпа встречает его не плачем, а воркотней:

– Важенка, говоришь, я?.. Пусть так. Нялоку – детёныша важенки – родила тебе. Нялока

– так стану новую дочку звать. Хорошо?

У Ионы язык, что называется, за щеку запал. А убить жену, как это делали некоторые

мужья, – нет, Иона не был способен на убийство. Установленную обычаем деспотическую

власть хозяина чума он проявил несколько позже. Когда девочка была крещена в деревне

русским попом и названа Мариной, Иона приказал:

– Назовет кто девку Нялока – голову оторву! Марина – русское имя последней моей

дочери. Так и зовите.

И трехмесячная Нялока стала Мариной.

Старшие сестры забавлялись Мариной, как живой куклой: нянчились с нею, кусочки

пищи из своего рта совали в её ротик. Сестры же научили Марину одеваться и укрываться на

ночь оленьими шкурами.

Марине было пять лет, когда она неожиданно для всех и для самой себя в один день

стала общей любимицей. За нею начали ухаживать все, ей стали давать лучшие куски сырого

и вареного мяса.

Год, что принёс Марине общую любовь и суеверное перед нею преклонение, был

Назад Дальше